- Учтите, сестры, что скоро нам предстоит избрать новую аббатису Крускую, и каждая из нас, по старшинству наделенная голосом, исполнит свой долг, как велит совесть, без всяких обсуждений и переговоров. Сестры, бодрствуйте и трезвитесь. Помните, как вам улыбнулось счастье: ведь вы большей частью дочери дантистов, врачей, адвокатов, маклеров, бизнесменов и тому подобное. Община уже не требует, чтоб вы представили épreuves, иначе говоря, свидетельства вашей принадлежности к знати с двух сторон на четыре поколения предков-воителей или на десять поколений их же с отцовской стороны. Нынче мещанки как попало мешаются со знатью. И в нашем аббатстве нет уже отдельных входов, раздельных дормиториев, особых трапезных и лестниц для sœurs nobles и sœurs bourgeoises; и нет в часовне завес, разгораживающих аристократок и буржуазию, буржуазию и черную кость. Нынче о нашем ордене и аббатстве судят только по возвышенности наших побуждений. Так что же: превратимся ли мы в совершенных мещанок или сохраним черты благородной общины? Напомню вам, кстати, что в тысяча восемьсот семьдесят третьем году монахини ордена Святого Сердца совершили паломничество в Паре ле Мониаль к родовой усыпальнице моей прабабки, и вел их сам герцог Норфольк в одних носках. Сестры, бодрствуйте. По зову нашей прославленной сестры Гертруды и по приказу нашей приорессы Вальбурги я взываю к вашим высшим побуждениям и предлагаю вам поразмыслить над нижеследующими различиями:
В нашем аббатстве аристократка складывает свои любовные письма в специальную шкатулку у входных дверей, чтоб сестры могли поразвлечься в час досуга; мещанка же прячет свои любовные письма на дно укладки.
Аристократка не роняет себя; мещанка же пристраивается под тополями и яблонями.
Аристократка любезна и предупредительна с мелкими воришками; мещанка же вызывает полицию.
Аристократка понимает, что научные способы надзора с помощью электроники составляют ценное и удобное подспорье ее естественной любознательности; мещанка же видит в таких новшествах адские козни и предпочитает благопристойно сидеть и вышивать.
Аристократка впадает или не впадает в смертный грех; мещанка же грешит по мелочам, не отваживаясь на большее.
Аристократка стойко сносит то "Терзание Духа", о котором писал в трактате, так и озаглавленном по-англосаксонски, мой предок Майкл Нортгейт в 1340 году: мещанка же мучается жалкими угрызениями нечистой совести.
Аристократка может втайне не веровать ни во что; мещанка же всегда верует во всеуслышание и всегда верует неверно.
Аристократка попросту игнорирует скандал, затрагивающий ее обитель; мещанка же готова поведать о нем urbi et orbi, то есть встречному и поперечному.
Аристократка свободна; мещанка же вечно томится мечтой о свободе.
Александра замолкает и озаряет сестер ангельской улыбкой нездешнего знания. Фелицата оторвалась от вышивания и смотрит в окно, словно негодует, что дождь кончился. Прочие сидящие за столом сестры глядят на Александру, которая заключает:
- Сестры, трезвитесь, бодрствуйте. Я говорю не о нравственности, а о нравах. Наш предмет - не безгрешность и не святость; то и другое - дело благодати; вопрос в том, пристало ли нам называться леди, а это уже зависит от нас. В юности моей хорошо говорилось, что вопрос "она настоящая леди?" ответа не требует, потому что в случае с настоящей леди вопроса не возникает. И взаправду, не печально ли, что нам поневоле приходится задаваться этим вопросом у нас, в аббатстве Круском?
Фелицата выходит из-за стола и прямо становится у дверей, наперехват, исступленно высматривая своих сторонниц в общей веренице. Но все хотят быть настоящими леди, и даже монахини-вышивальщицы потупляют долу смущенные глаза: их ждет ужин, рис и тефтельки, изготовленные из собачьих консервов, весьма питательные и вполне заслуженные.
Фелицата выходит за ними, и Милдред говорит:
- Верную ноту вы взяли, Александра. Все они - что послушницы, что монахини - снобы до мозга костей.
- Александра, дело сделано,- говорит Вальбурга.- Я думаю, конец теперь влиянию Фелицаты на монахинь-ренегаток.
- Дегенератки они, а не ренегатки,- говорит Александра.- Уинифрида, милочка, вы у нас сущая леди: ваши высшие побуждения не подсказывают вам, что надо сходить поставить на лед белое вино?
Уинифрида удаляется озадаченная и весьма польщенная.
Тогда три монахини в черном, Вальбурга, Александра и Милдред, берутся за руки. И танцуют вприпрыжку: скачут в одну сторону, потом в другую. Потом Вальбурга говорит: "Тише!" - и обращает ухо к окну.
- Кто-то свистит,- говорит она.
С луга, из дальней кущи, доносится второй слабый свист. Все три сестры идут к окну и в прощальном сумеречном свете видят, как крошка Фелицата бежит по тропке, сворачивает к рододендронам и исчезает за тополями.
- Жуткая слякоть,- говорит Александра.
- Как-нибудь они и стоя не пропадут,- говорит Милдред.
- Или задом наперед,- говорит Вальбурга.
- С Фелицатой это не пройдет,- говорит Александра.- Как сказал поэт Александр Поп:
Ей добродетель - сущее терзанье,
Благопристойность - вот ее призванье
Глава 4
Глухой и престарелый аббат Инский, которого добрые отцы-иезуиты Максимилиан и Бодуэн раз в неделю привозят слушать исповеди монахинь, прибыл в аббатство; вместе с обоими иезуитами он наблюдал за выборами и перед всей общиной провозгласил Александру аббатисой Круской. Старый аббат вручил новоиспеченной аббатисе жезл и отслужил торжественную мессу; ему помогли забраться на заднее сиденье и увезли в беспробудном сне. Простуженная Фелицата на торжественной церемонии выборов не присутствовала, а лежала в постели. Ее подруга Батильдис поведала ей о сокрушительной победе Александры, и она торопливо засунула в рот градусник: такое ее поведение с интересом наблюдали по телевидению Александра, Милдред и Вальбурга.
Но все это было и быльем поросло. Листья падают, ласточки улетают. Фелицата давно уж встала с одра болезни, упаковала чемоданы, бережно укутала свою укладку в мешковину и покинула монастырь вместе с багажом. Она осела в Лондоне со своим иезуитом Томасом, сняв квартирку близ Эрлс-Корта, и не на шутку принялась разоблачать.
- Ах,- говорит Валыбурга,- если бы полиция взяла в оборот этих двух балбесов-семинаристов, которые вломились в монастырь, она бы не могла делать публичных заявлений, пока не кончится следствие.
- Полиция тут вообще ни при чем,- говорит аббатиса в нынешнем своем белоснежном облачении.- Репортеры и епископы - вот беда. А полиция просто не хочет мешаться в историю с католическим монастырем: хлопот не оберешься.
Милдред говорит:
- Дело было так. Два юных иезуита, ныне исключенных из семинарии, прослышали, что есть у нас одна такая монахиня...
- Фелицата,- говорит аббатиса.
- Она,- говорит Вальбурга.
- Да. Монахиня, которая устраивает сексуальные игрища, скажем даже обрядовые, и всячески проповедует эти безрадостные занятия... Ну, прослышали об этой монахине и пробрались в монастырь, понадеялись, что Фелицата с какой-нибудь подружкой...
- Скажем, с Батильдис,- прикидывает Вальбурга, вся превратившись в слух.
- Да, конечно, Фелицата с Батильдис, что они не откажут парням.
- Так и было,- говорит аббатиса.- Не отказали.
- И семинаристы забрали с собой наперсток...
- На память? - говорит аббатиса.
- Может, как сексуальный символ? - предлагает Милдред.
- Не вижу сценария,- говорит аббатиса.- Зачем тогда Фелицата на другое утро шумит про наперсток?
- Как же,- говорит Вальбурга,- ей просто хочется, чтобы ее похожденьица были у всех на виду. Они любят насчет этого похвастаться.
- Тогда,- говорит аббатиса,- позвольте подумать вслух: зачем ей на другую ночь при виде их вызывать полицию?
- Может быть, они ее шантажировали,- говорит Вальбурга.
- По-моему, не клеится,- говорит аббатиса.- Никак не клеится. А эти парни - каковы их ненавистные имена?
- Григорий и Амвросий,- говорит Милдред.
- Могла бы и сама догадаться,- почему-то говорит аббатиса.
Они сидят в ее приемной, и она касается Пражского Младенца, ризы которого сплошь испятнаны драгоценными камнями.
- "Санди пипл" на этой неделе писала, что они назвали Максимилиана - Бодуэна пока нет,- будто бы они действовали по его указанию,- говорит Вальбурга.
- Что пишет "Санди пипл", совершенно не важно. Как мы объясним дело - вот о чем речь,- говорит аббатиса.
- Положим так,- говорит Милдред.- Эти парни, Григорий и Амвросий...
- Имена мешают,- говорит аббатиса.- Сбивают с толку.
- Хорошо, просто два иезуита-послушника пробрались ночью в монастырь, чтоб найти себе пару монахинь, любых монахинь...
- Только не в моем аббатстве,- говорит аббатиса.- Мои монахини выше подозрений. Кроме Фелицаты и Батильдис, которых выдворили. Фелицату, кстати, еще и отлучили. Я не потерплю, чтоб говорили, будто у меня такие общедоступные монахини, что юнцы-иезуиты входят в наши врата с известными намерениями.
- Они вошли через садовую калитку,- рассеянно поправляет Милдред,- которую Вальбурга отперла для отца Бодуэна.
- Это вы так пошутили,- говорит аббатиса, указывая на Пражского Младенца, вместилище самого мощного микрофона в приемной.
- Не беспокойтесь,- говорит Вальбурга, обращая к Пражскому Младенцу широкую улыбку на суровом продолговатом лице.
- О микрофонах никто, кроме нас, не знает, а Уинифрида, бестолочь, мало что понимает. Не беспокойтесь.
- Меня беспокоит Фелицата,- говорит Милдред.- Вдруг она догадается.
Вальбурга говорит:
- Ей всего-навсего известно, что наша электронная лаборатория с ее обслугой обеспечивает контакты с новыми миссиями, которые по всему свету основывает Гертруда. Сверх этого она ничего не знает. Так что не беспокойтесь.
- Не надо меня успокаивать,- говорит аббатиса,- потому что я и так никогда ни о чем не беспокоюсь. Беспокойство - удел мещан и больших художников в те часы, когда они не спят и не творят. Аристократам духа беспокойство чуждо, равно как, вероятно, и голодающим на пороге голодной смерти. Не знаю почему, но я все время размышляю о голоде и голодающих. Сестры, слушайте секрет. По мне, лучше иссохши от голода сгинуть в какой-нибудь африканской или индийской пустыне, смешаться с сухой землей среди издыхающих скелетов, чем пойти к психиатру, как, я сегодня слышала, пошла Фелицата, лечиться от душевного беспокойства.
- А она пошла к психиатру? - говорит Вальбурга.
- Бедняжка, у нее пропал серебряный наперсточек,- говорит Александра.- Во всяком случае, она объявила по телевизору, что залечивает психическую травму, вызванную отлучением от церкви из-за греховной связи с Томасом.
- А что тут может поделать психиатр? - интересуется Милдред.- Ее же нельзя доотлучить или разотлучить.
- Ей надо примириться с мыслью об отлучении,- говорит аббатиса.- Так объясняет дело сама Фелицата. Еще много было всякого пустозвонства, но я выключила телевизор.
Колокол звонит к вечерне. Аббатиса с улыбкой встает и возглавляет троицу.
- Трудно не тревожиться,- говорит Милдред, проходя в дверь вслед за Вальбургой,- когда в миру о нас идет такая молва.
Аббатиса приостанавливается.
- Крепитесь! - говорит она.- Крепкие духом знают, что благодатью, негаданно ниспосланной, победится всякая тревога. С тем вы и возносите псалмы; возношу и я - часто, правда, переходя на английскую поэзию, ибо к ней лежит мое сердце. Сестры, бдите: у каждого свой источник благодати.
Место Фелицаты пустует; Уинифриды тоже нет. Совершается вечерня, и в стенах аббатства царит покой: на исходе последнее мирное воскресенье этой осени. В среду на будущей неделе монастырь будет патрулировать полиция, днем так, а ночью с собаками, за ней пресса, фотографы и телерепортеры станут ходить, яко лев, рыкая, иский кого поглотити.
- Сестры, трезвитеся, бодрствуйте.
- Аминь.
Снаружи тишь, и шелестят деревья; это последнее октябрьское, последнее спокойное воскресенье.
Счастлив человек щедрый и милостивый, который поступает по справедливости.
Он вовек не поколеблется: в вечной памяти будет праведник.
Он не убоится скорбных вестей: сердце его твердо, уповая на Господа.
Холодный чистый воздух часовни полнят приливы и отливы грегорианской музыки, истинные голоса сестер, отработанные ежедневной практикой под руководством регентши. Все в сборе, кроме Фелицаты и Уинифриды. Аббатиса в свежайшем облачении стоит перед своим креслом, внимая повышениям и понижениям антифонов.
Блаженны миротворцы, блаженны чистые сердцем: ибо они Бога узрят.
Недвижна, как обелиск, стоит пред ними Александра, глядя на дело рук своих и рук аббатисы Гильдегарды прежде нее; и видит, что это хорошо, и готова об этом свидетельствовать. Губы ее шевелятся невпопад, как в дублированном фильме:
Когда же, покой, как голубь лесной, робкие крылья сложив,
Перестанешь, кружа, ускользать и впорхнешь под ветви мои?
Когда же, когда, о покой? Лицемерить не буду,
Сердце не обмануть: ты нисходишь порой, о покой: однако ж
Частичный покой непокоен. И разве чистый покой
Стерпит распри и страх, тревоги, и скорби, и смерть?
В вестибюле у подножия лестницы Милдред спрашивает:
- А где Уинифрида?
Аббатиса медлит с ответом; они поднимаются к ней в приемную и рассаживаются.
- Уинифрида отправилась в женскую уборную на первом этаже универмага Селфриджа и пока не вернулась.
Вальбурга говорит:
- Куда это все нас заведет?
- Каким же образом,- говорит Милдред,- эти два молодых человека ухитрятся прийти за деньгами в женскую уборную?
- Наверно, подошлют за ними какую-нибудь девицу. По крайней мере, Уинифрида следует спущенным инструкциям,- говорит Александра.
- Чем больше людей сюда вмешивают, тем меньше мне все это нравится,- говорит Вальбурга.
- Чем больше денег они требуют, тем меньше мне все это нравится,- говорит аббатиса.- Собственно, я впервые услышала о вымогательстве нынче утром. И мне все-таки интересно, о чем с самого начала думали Бодуэн с Максимилианом, когда посылали сюда своих молодцов?
- Мы хотели раздобыть Фелицатины любовные письма,- говорит Милдред.
- Нам нужны были ее любовные письма,- подтверждает Вальбурга.
- Если б я знала, как немного вам нужно, я бы устроила это без особых хлопот,- говорит аббатиса.- У нас прекрасно поставлено фотокопирование.
- Тогда Фелицата была все время начеку,- говорит Милдред.- А нам надо было, чтоб вас избрали аббатисой, Александра.
- Меня бы все равно избрали,- говорит аббатиса.- Однако я вас не оставлю, сестры.
- Если б они в тот первый раз не тронули наперсток, Фелицата никогда бы ничего не заподозрила,- говорит Вальбурга.
Милдред говорит:
- Они просто рехнулись с этим проклятым наперстком. Они его захватили, чтоб Максимилиан видел, как легко к нам пробраться.
- Сколько шуму,- говорит аббатиса, как говорила прежде и скажет еще не раз, с опечаленно-безучастным видом,- из-за серебряного наперсточка.
- В общем, мы тут мало что знаем,- говорит Милдред.- Лично я ничего толком не знаю.
- Не имею ни малейшего понятия, что на самом деле стряслось,- говорит Вальбурга.- Знаю только, что если Бодуэну с Максимилианом будет неоткуда взять денег, они увязнут по уши.
- Уинифрида тоже увязла по уши,- говорит аббатиса, как говорила прежде и скажет еще не раз.
Звонят с коммутатора. Сурово нахмурясь, Вальбурга подходит и снимает трубку, а Милдред следит за ней ясными, не по сезону ярко-голубыми глазами. Вальбурга заслоняет трубку ладонью и говорит:
- Из "Дэйли экспресс" интересуются, что вы, мать аббатиса, можете сказать по поводу психиатрического лечения Фелицаты.
- Скажите им,- говорит аббатиса,- что у нас нет сведений о Фелицате, с тех пор как она покинула монастырь. Ее место в часовне пустует и ждет ее возвращения.
Вальбурга раздельно повторяет это монахине-телефонистке, и та отзывается дрогнувшим голосом:
- Так и передам, сестра Вальбурга.
- И вы ее в самом деле примете обратно? - спрашивает Милдред.
Но телефон снова звонит. Покою настал конец.
Вальбурга нетерпеливо слушает и снова служит передатчицей:
- Не унимаются. Репортер хочет знать, как вы расцениваете бегство Фелицаты.
- Дайте мне телефон,- говорит аббатиса. И обращается к телефонистке: - Сестра, бодрствуйте, трезвитесь. Приготовьте блокнот с карандашом и запишите следующую телефонограмму: "Аббатиса Круская ничего не имеет добавить к тому, что она будет счастлива снова видеть сестру Фелицату в стенах аббатства. А ее бегство в мир встречает у аббатисы глубокое сочувствие, и к отважному поступку сестры Фелицаты как нельзя более применимы замечательные слова Джона Мильтона. Слова такие: "Не стану восхвалять добродетель-беглянку, добродетель-затворницу, неискушенную и неиспытанную, которая не стремится навстречу неприятелю, а чуждается ристалища"..." Будьте добры, продиктуйте все это репортеру, и если еще будут звонить, скажите им, пожалуйста, что мы отошли ко сну.
- Как они с этим разберутся? - любопытствует Милдред.- Звучит потрясающе, какая прелесть.
- Подчистят как-нибудь,- говорит аббатиса.- Вот и нам, сестры, надо подчищать. Мы покидаем сферу истории и вступаем в область мифологии. Мифология - это не более чем подчищенная история, равно как история - подчищенная мифология, и помимо этого нет ничего во всей истории человечества. Нам ли менять природу вещей? В нашем с вами случае, дорогие сестры, доискиваться истины все равно что искать конечности, пальцы и ногти пассажира взорвавшегося самолета.
- Английские епископы-католики придут в ярость от цитат из Мильтона,- говорит Вальбурга.
- Дело решают римские кардиналы,- говорит аббатиса,- а я не думаю, чтобы они когда-нибудь слышали о Мильтоне.
- Дверь отворяется, и Уинифрида, усталая с дороги, но по обыкновению осанистая, входит и делает глубокий реверанс.
- Уинифрида. душенька,- говорит аббатиса.
- Я только что переоделась в монастырское, мать аббатиса,- говорит Уинифрида.
- Как прошло?
- Прошло хорошо,- говорит Уинифрида.- Я сразу ее заметила.
- Вы оставили сумку возле раковины и зашли в кабинку?
- Да. Вот как все было. Я встала на колени и смотрела из-под двери. Это была женщина в красном жакете и синих брюках, а под мышкой у нее, как договорились, был журнал. Она стала мыть руки над раковиной. Потом взяла сумку и ушла. Я тут же вышла из кабины, помыла руки и высушила. Никто ничего не заметил.
- Сколько всего женщин было в туалете?
- Пять и одна уборщица. Но мы проделали все очень быстро.
- Что это была за женщина в красном жакете? Опишите ее.