- Ты кровожадный какой-то стал - сразу бить, убивать… Поди, Филофей заедает? Бить и убивать, понятно, нельзя. Останови словом, крестом, закрой своим телом, отвлеки на себя… я понимаю - мерзкая плоть, но мы ведь с тобой теоретически рассуждаем?
- Ну… да, конечно. Нет, это у меня было - закрой своим телом, отвлеки на себя… но ведь это может быть недейственная защита. Тебя схватят, убьют - и будут продолжать мучить кого-то…
- Во-первых, это тебя уже не касается. Твое дело - исполнить Закон, а не рассуждать о последствиях. Авраам рассуждал?
- Нет, но…
- А во-вторых, никто тебя не схватит и не убьет… при одном, конечно, условии.
- Каком?
- Матфей пять, сорок четыре.
- Сорок четыре?… Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас…
- Ну?
- Что - "ну"?
- Миша, враг бьет и убивает того, кто его боится и ненавидит. Того, кто не боится и любит врага своего, враг не ударит и не убьет.
Отец Михаил ошеломленно смотрел на него.
- Миша, это в ста случаях из ста… если враг, конечно, не пьяный и не обкуренный, но тогда это и не человек - временно не человек, и его можно и должно вязать. Просто в ста случаях из ста люди своих врагов боятся и ненавидят. Конечно, они могут, прочитав Евангелие и решив, что это возвышенно и хорошо, подойти к громиле и попытаться остановить его умным словом; но поскольку Евангелие у них в голове, а не в сердце, они будут его бояться и ненавидеть, и громила их прибьет и пойдет дальше громить. А вот ты подойди к нему, не боясь и любя…
Легко сказать, а? Но тот, кто на это способен, - христианин. А мы с тобой и всё наше кафолическое воинство - так… конфессияне. Медь звенящая и кимвал звучащий…
- Подожди… то, что ты сказал, это уже очень много, но вот, например, случай… Когда враг, - то есть он не враг мне, а ближний, - стреляет из автомата или пушки по дому, где я нахожусь - ну, и другие люди. Он же не видит меня и не знает, что я люблю его…
Орлов сразу усмехнулся.
- А я тебе всегда говорил, что человечество обречено. Убийцу глаза в глаза Иисус остановит, а христолюбивого воина за километр - никогда. Прогресс породил цивилизацию, прогресс ее и убьет. Все снисходительно говорят: "но ведь прогресс же не остановишь…" Не остановите - конец вам!
- Подожди, но как быть с защитой ближнего?
- Знаешь что, бросай ты своего Филофея и иди к нам. Ты там совсем обезумеешь: едите плоть, пьете кровь, ну не буду, не буду! Миша, ну ты что? Златоуста начитался? Да на войне даже с точки зрения здравого смысла на той стороне такие же дурные и подневольные, как и на этой. Эти победят - будут резать тех, те победят - будут резать этих… А с христианской - и на той, и на другой стороне они тебе ближние. Какого ближнего ты собрался защищать, когда их надо защищать друг от друга? Ходи, перевязывай раны… и молись, чтобы тебя поскорей убили! чтобы не видеть и не слышать всего этого!… - Орлов засверкал глазами и нездорово, пятнами покраснел. Год назад с какой-то правозащитной организацией он был на кавказской войне. - И чтобы вообще всех убили к чертовой матери! Человечество после первой же войны потеряло право на жизнь!…
…Они еще долго проговорили, и отец Михаил ушел. Он не знал своих сил, часто с горечью думал о них: "слабых сил", - но многолетние поиски истины были закончены. Закончим и мы, читатель.
Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Возлюби ближнего своего, как самого себя. Не противься злу злом.
…Таково было "Верую" отца Михаила, второго священника церкви Мирона-мученика, который сидел сейчас в своей комнате за старым канцелярским столом и мучительно размышлял о своем, казалось, безвыходном положении.
V
После того случая, когда отец Михаил осознал - и ужаснулся, - что он служил для Господа и для той женщины (для Нее!!!), - его дотоле ясной, прямой, согласной, он надеялся, с Богом жизни пришел конец. Правда, раскаяние и боль от своего прегрешения, от обиды, нанесенной им Богу, он приглушил в тот же вечер молитвой, - но через неделю та женщина пришла снова, и если не всё, то многое повторилось: служа Господу, он не мог ни на минуту забыть о ней… и по возвращении домой, снова и снова, волнуясь, вспоминая ее лицо - ее тонкий, дымчатый от распушившейся прядки волос полупрофиль - и весь какой-то струящийся, античный очерк ее фигуры, - отец Михаил ясно понял - признался себе, - что ему… очень нравится эта женщина. Надо сказать, что в ту минуту это не так смутило его, как представлялось задним числом: и потому, что плотское было скрыто в такой глубине его чувства, что он его почти (почти) и не осознавал, - и потому, что всякий соблазн, влекущий человека к закрытой двери, за которой таится плод, набирает неодолимую силу только тогда, когда дверь чуть-чуть приоткроется. Здесь же ничего подобного не было - а была незнакомая прихожанка, наверное, из новообращенных - ни разу не подошедшая к исповеди и святому причастию (а может быть, и вовсе неверующая: мало ли их, измученных терниями жизни, заходит в храм отдохнуть блуждающей в мирских потемках душой?…), - женщина эта сегодня пришла, завтра уйдет, а если даже и не уйдет - ну что же, она будет приходить, а он будет, как и прежде, служить, - какое всё это может иметь для него и для нее продолжение? И отец Михаил, вновь помолясь и покаявшись в хотя и неясных ему, но связанных с этой женщиной помыслах, - опять успокоился.
Но через несколько дней, в преддверии литургии, направляясь в придел для принятия исповеди, отец Михаил вдруг увидел ее среди ожидавших исповеди прихожан!… - и сердце его страшно забилось. Она стояла… четвертой, в своем голубовато-сером текучем плаще, в платке из розового с блестками газа, - всего в очереди было шесть человек… Отец Михаил, жестоко и непонятно волнуясь - и хотя и молясь об укреплении, но наверно не зная, в чем его укрепить, - подошел к аналою, возложил на него Евангелие и крест, поправил епитрахиль - и, глубоко вздохнув, начал покаянный псалом:
- Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя…
"Помоги, Господи", - быстро - и опять же не зная, в чем и как ему помочь, - подумал между стихами отец Михаил.
- Яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну…
"Что же она мне скажет?… Но ведь я рад, рад, что она придет!…"
- Тебе единому согреших, и лукавое пред Тобою сотворих: яко да оправдишися во словесех Твоих, и победиши внегда судити Ти. Се бо в беззакониих зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя…
Окончив псалом и прочитав вступительные к исповеди молитвы, отец Михаил - успокоившись - перекрестился и движением рук пригласил к покаянию. Подошла старуха - приземистая, расплывшаяся, с мясистым красным лицом, страдая одышкой (отец Михаил ее знал, но не помнил имени), - перекрестилась и трижды, с трудом, поклонилась Кресту и Евангелию.
- Здесь Христос невидимо предстоит, принимая твою исповедь, матушка, - повторил отец Михаил. - Веруешь ли ты во всё, чему учит нас святая апостольская Церковь?
- Верую, верую, как же не верить, батюшка, - испугалась старуха. - И во единого Бога-Отца, и во единого Господа Иисуса, Сына Божьего, и в Духа Святого, которого… которого от Них выходящего…
- Дух Святый исходит от Бога-Отца, - кротко сказал отец Михаил - и подумал, что с отцом Филофеем мог бы случиться удар. - Какие особенные грехи имеешь, матушка?
- Ох, батюшка отец Михаил, - быстро и горячо зашептала старуха - так энергически шевеля: то вытягивая, то втягивая их - губами, что у нее запрыгали щеки, - …ох, батюшка, в среду съела скоромное: нога разболелась, на улицу не выйти… а дома, окромя дочкиных щей, ну хоть шаром покати!
"Ну, как это может быть? - невольно подумал отец Михаил, отводя взгляд от водянисто-серых слезящихся искренних глаз старухи. - Что, ни картошки, ни хлеба не было?…" Впрочем, он уже привык к тому, что старухи каялись… ну, может быть, и не в пустом: не ему об этом было судить, - но все-таки в незначительных прегрешениях. Иногда ему даже казалось, что они, по вынужденной малогрешности своих часто одиноких, старческих жизней, сами себе придумывают грехи.
- А на той неделе с соседкой сцепилась, батюшка. Слово за слово, слово за слово… ну, и сказала ей, батюшка: сволота ты, говорю, Настя, прости меня Господи. Да и то сказать, отец Михаил: площадку перед квартирами я раз в неделю по субботам мою, а у меня ведь радикулит, я сорок пять лет на заводе, девчонкой в войну пришла, а она, Настя-то, всю жизнь в конторе, бумажки перебирала… и всё носит и носит грязь: у нее у двери два мешка с картошкой стоят, деверь из Павлова Посада привозит, так она каждый день сумку набьет и к метро спекулировать ходит, а грязь-то сыпется и сыпется, а я убирай, а сама-то хоть раз бы убрала…
- Заповедано нам: всякий, гневающийся на брата своего, подлежит суду, - успел сказать отец Михаил, потому что старуха задохнулась.
- Грешна, грешна, батюшка! - но потом помирились: я кулебяку вчера испекла - зять приезжал, они с дочкой плохо живут, он у себя, она здесь - что же это за семья? - так вот я испекла вчера кулебяку, кусок отрезала - большой кусок, - и ей отнесла: на, говорю, Настя… Взяла.
"Ох-хо-хо", - подумал отец Михаил. Вслух он сказал:
- Это ты хорошо сделала, матушка.
- Да-да-да-да-да, - заторопилась старуха - и вдруг выпучила глаза: - Ох, батюшка, вот ведь был грех! Когда ногу-то у меня разломило, я возьми да и скажи: ну за что же это такое наказание, Господи? Чего я Тебе сделала-то? Ведь это грех, батюшка, так говорить, а?…
- Грех, но Бог милостив, - вздохнул отец Михаил. В первые свои исповеди он сильно волновался, стеснялся, переживал: как, с каким лицом выслушивать, быть может, тягостные откровения, как увещевать, успокаивать и что вообще говорить - кроме положенного по чину? Но со временем он привык - еще и потому, что до сих пор так и не столкнулся с признанием в тяжких, в его понимании, грехах (только однажды женщина лет пятидесяти призналась ему, что желает смерти своему страшно пьющему мужу): то ли грешники избегали таинства исповеди, то ли безрассудно утаивали грехи. Но и привыкнув, он относился к исповеди с глубокой ответственностью. Вздохнул он на словах "Бог милостив" потому, что видел: старуха исполняла привычный обряд и свои простительные грехи вовсе не считала грехами.
- Пожалуй, батюшка, всё, - сказала старуха и завозила ногами, пытаясь стать на колени. Отец Михаил удержал ее.
- Тебе трудно, матушка, достаточно поклониться.
Тяжело дыша, старуха склонилась над аналоем; отец Михаил возложил на ее голову в черном, с аляповатыми цветками платке конец епитрахили и произнес:
- Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо, вся согрешения твоя; и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною… - несмотря на привычность минуты, что-то торжественное шевельнулось при этих словах в душе отца Михаила; голос его поднялся, - …прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
- Спаси Бог тебя, батюшка, облегчил, - бодро сказала старуха и, перекрестясь, отошла. Отец Михаил не по своей воле посмотрел на ожидающих покаяния: она стояла и смотрела на него, глаза их встретились…
Отец Михаил тут же отпрянул. Подошла красивая высокая девушка лет восемнадцати, в замшевой куртке и джинсах в тугую обтяжку, с непокрытыми крашеными белыми волосами, крашеными глазами, крашеными губами… вся крашеная. Еще год назад отец Филофей велел отцу Михаилу написать и повесить в притворе объявление: чтобы женщины не входили в храм Божий в брюках, коротких юбках, без меры накрашенные (уступил) и с непокрытыми головами. Отец Михаил составил ("…дабы не уязвлять благочиния места и памятуя о земных страданиях Господа нашего Иисуса Христа…"), а псаломщик Федя написал плакатным пером, красивым упрощенным полууставом. Но простоволосые, буйно раскрашенные и нескромно одетые продолжали ходить: старухи шипели, дьякон Василий ухмылялся тайком, отец Филофей, не осмеливающийся на открытый протест из-за горячего ревнованья о кассе, забивался в ризницу и там, изругавшись, пил корвалол, - а отец Михаил молча переживал: стоять в разжигающих похоть одеждах перед образом отходящего в муках Христа!…
Девушка остановилась перед аналоем, напротив отца Михаила, и, видимо, не зная, куда девать руки, сцепила их перед собой. Несмотря на джинсы, ярко раскрашенное лицо, очень длинные и узкие, как стручки, темно-красные ногти, - вид у нее был смущенный и даже как будто испуганный. Отец Михаил доброжелательно смотрел на ее лицо. Его тронуло ее замешательство.
- Можно… говорить? - прошептала девушка и оглянулась на довольно близко стоявшую очередь.
- Ты в первый раз у исповеди, сестра? - мягко спросил отец Михаил.
Он чувствовал себя много старше, опытнее, сильнее ее, он видел ее смущение - и, охваченный желанием ей помочь, немного даже отстранился в своих мыслях от той, кого с таким волнением ожидал.
- Да.
- Не волнуйся и не стесняйся меня, сестра. Здесь Христос невидимо предстоит, принимая твою исповедь, - опять повторил он обычную формулу - и от сердца добавил: - Бог милостив; нет такого греха, которого бы Он не простил, видя искреннее раскаяние… Веруешь ли ты во всё, чему учит нас святая апостольская Церковь?
Девушка так тихо сказала "да", что отец Михаил не был уверен, сказала ли она это; но повторять свой вопрос и еще более смущать ее он не стал.
- В каких грехах ты хочешь исповедаться перед Господом?
Девушка вздохнула, по-прежнему не поднимая глаз - глядя на аналой, - и закусила губу. Кончики ее длинных, загнутых полукольцами черных ресниц почти касались лепесточно-нежных, голубых с золотистыми блестками век.
- Позавчера… позавчера я, святой отец… пре… прелюбодействовала.
Ресницы дрогнули. Отец Михаил усилием воли не позволил себе нахмуриться. Эти слова - рядом с ее юностью и красотой - прозвучали на его слух оскорбительно. Он был неприятно удивлен: женщины очень редко признавались ему в прелюбодеяниях - может быть, оттого, что молодые и интересные, с мужской точки зрения, женщины вообще исповедовались ему редко… Девушка молчала, не глядя на него, и он, стараясь, чтобы его огорчение и разочарование не отразилось в его голосе, сказал:
- Меня зовут отец Михаил… Это всё?
- Нет, - сказала она, и он уловил в ее голосе какое-то изменение. - Вчера… вчера, отец Михаил, я снова прелюбодействовала.
Она подняла голову и прямо взглянула ему в глаза. Сейчас в ее лице не было и тени смущения или испуга - у нее было дерзкое, хищное, дьявольски-красивое и даже как будто раздраженно-насмешливое лицо.
- С другим.
"Да что же она… издевается надо мной?… и над… Тобою?…" - потрясенно подумал отец Михаил - и холодок какого-то тоскливого и вместе брезгливого страха пробежал по его спине. В таких редких случаях он оскорблялся, боялся и переживал не за себя - за любимого Бога. Он вспомнил вдруг, как месяца два назад, когда он в рясе стоял у метро, ожидая Василия (в отличие от многих нынешних иереев, отец Михаил часто надевал рясу, если ехал прямо из дома на службу или со службы домой; он не понимал, как можно стесняться одежды служителя Бога?!!), - он вспомнил вдруг, как месяца два назад у метро к нему подошел высокий небритый худой человек лет тридцати пяти, в поношенном плаще, лысоватый, - и отчеканил, царапая черными горячечными глазами его лицо:
Попам не верил Робин Гуд и не щадил попов, кто рясой брюхо прикрывал к тому он был суров,
- а потом, ощерясь, выворачивая губы до прокуренного испода, раздельно, с ненавистью произнес:
- Раздавите - гадину…
Отец Михаил стоял и кротко и скорбно смотрел на девушку. Та чуть улыбнулась карминовой ниткой губ, как будто даже с сожалением глядя на него.
- А сегодня я тоже прелюбодействовала, отец Михаил. Сразу с двумя.
Вся кровь бросилась ему в голову; он опустил глаза - увидел ее туго обтянутый джинсами, округло сходящийся к лону живот, - мерзкая картина всплыла в мозгу… Гнев, отвращение - и вдруг - удушливая волна похоти - захлестнули его; он в ярости вынырнул, весь содрогаясь в душе от крика: "Будь проклята, мерзкая плоть! Что ты перед Ним?! - злосмрадная скверна, ничтожество!!!". Вдруг краем глаза он уловил слева какое-то раздражающе-быстрое, хотя и далекое передвижение, - бросил исподлобья затравленный взгляд в сторону выхода: у киоска, где продавались духовные книги, свечи и образа, стояла пестрая кучка девиц - они перешептывались, поталкивали друг друга локтями, прыскали в кулаки, поглядывая на него… И гнев и отвращение его разом исчезли - погасли, как уголья под водой, - он почувствовал одну бесконечно тоскливую, раздавливающую его душу и тело усталость.
- Вы очень дурно поступаете… сестра, - глухо сказал отец Михаил, глядя на аналой. Не здоровые имеют нужду во враче, но больные…
- Но ведь Он отпустит мне эти грехи?
Отец Михаил сделал огромное усилие и посмотрел ей в глаза. Перед ним как будто разверзлась пропасть: бессильный, беспомощный, готовый на муку, но обреченный на поражение, он стоял на краю ее… ге-Инном пылающей и торжествующей… рядом с Христом…
- Я не вижу у вас раскаяния, сестра. Я прошу вас - уйдите.
Кажется, она перестала улыбаться, - повернулась… исчезла под стук каблуков - отец Михаил не смотрел ей вслед. Он хотел вытереть лоб платком, но платок был в брюках, под длинным глухим подризником, - и он вытер лоб просто рукой. Появился мужчина с бородкой, лет сорока пяти… после мужчины придет она… знакомое бледное, порывистое лицо… да - Георгий.
- Слушаю тебя, брат Георгий.
- Гордыня, опять гордыня, отец Михаил! Сил моих больше…
"За что?! Он умер лютой смертью за них, а они над Ним - бесконечно милосердным! - смеются. Если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему: Ты не мог простить хулы на Духа Святого - уже потому, что это было не в Твоих силах, - но за Себя Ты им простил! А они?…"
- …тот уже профессор, этот банкир, тот депутат - а я… Понимаю, что гадость, в первую голову глупость, всё понимаю - и - ничего! Читаю и Соломона, и Евангелия, и "Путь жизни", и… почитаешь - камень с души, а час проходит - опять! А главное…
Георгий так волновался, что говорил почти в полный голос. Отцу Михаилу тоже было тяжко - так тяжко, что нестерпимо, до дрожи в коленях, хотелось повернуться и быстро уйти, - уйти от кающихся, из церкви, полной людей, вообще от людей… Он несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь собраться с силами, с мыслями, - мерзкая тварь стояла перед глазами, смотрела, улыбаясь развратным ртом, на умирающего Христа… "Прости ей, Господи, не ведает, что творит", - неискренне подумал он, надеясь кротостью успокоить мятущийся в соблазне проклятий разум, - не помогло. "Если они такие… то зачем всё это?… Зачем?!!"