Георгий продолжал горячо говорить: "…смысла… ничего… никому не нужен…", - отец Михаил медленно, с полузакрытыми глазами кивал: всё было всё равно. Вдруг в уголке сознания как будто промелькнуло спасение - рванулся из последней силы к нему. "Но почему ты решил, что она хотела оскорбить Его? Она хотела посмеяться лишь над тобой, унизить тебя… может быть, она не любит церковь, но церковь - это еще не Ты; многие верят в Тебя, но не признают нашей Церкви…" Вспомнил, как на последней встрече с Орловым один подвыпивший новообращенный баптист чуть не кричал: "Это такие, как вы, право-славящие, распяли Господа нашего Иисуса Христа! Приди сегодня Иисус - ваши первосвященники тут же побегут в прокуратуру, чтобы Его расстреляли. Уж Он-то знает, что вы за смоквы; миллион крепостных у вас отобрали, землю отобрали, загс отобрали, так вы на тысячелетие водкой пошли торговать?!".
Но нет, это всё самообман, этому раскрашенному чудовищу был нужен Он, а не слабая Церковь; такие ненавидят Его, отвергающего власть их распаленных похотным жаром, алчущих обезумленной жертвы чресл…
Вдруг - отец Михаил вспомнил о той, кого он так ожидал; его как ударило: а ты? а ты?! Изыди, сатана!… - заревел он вне себя про себя, - Господи, ты же знаешь, что это совсем другое!…" Не в силах противиться побуждению, он чуть повернул голову и, продолжая мирно кивать в такт почти не задевающей сознания исповеди Георгия, посмотрел на нее… она стояла первой, шагах в десяти от него, лицо ее было прекрасно - чисто, кротко, немного бледно, - он смотрел на нее с надеждой… с любовью: помилуй, спаси, сохрани, - упокой сознанием, что не всё в мире скверна… Господи, какое лицо! Она с нами, Боже… Отец Михаил, светлея, отвел глаза - и посмотрел, сочувственно помаргивая, на Георгия.
- …мерзость в душе. И уже не знаю - что в моей жизни от убеждения, от веры, а что просто от неспособности и безволия… которые прикрываю верой и убеждениями. Ведь до чего дошел: иногда думаю: "А без Бога ты что - слаб? Не можешь? Кишка тонка?!". И вообще… что? для чего?! - чуть не выкрикнул он. - Какая-то бессмысленная, бесполезная каторга, а не жизнь! Ну… что делать, отец Михаил?!!
Георгий замолчал… и наружно враз успокоился. Отец Михаил знал и этого человека, и других, подобных ему людей: где еще они могли выплеснуться, кто, кроме него, стал бы их слушать - и кому бы они решились это сказать? Интеллигенция, люди-борцы-с-собой, скованные бесконечной - замкнутой - цепью из "что делать" и "почему", они были неспособны вполне уверовать, потому что их Бог-Разум страстно хотел, но не мог склониться пред Богом веры, и мучили себя, потому что к их постоянной борьбе с собой прибавлялась еще борьба между верой и разумом. Отец Михаил знал и жалел этих людей, истерзанных изощреннейшими пытками самоедства, но сейчас, взглянув на Георгия и услышав и вспомнив, что он говорит (а он всегда говорил об одном и том же), вдруг опять почувствовал досаду и раздражение - уже на Георгия. Все, все думают только о себе! Страдают, мучают себя и других из-за химер, созданных их лукавой, пресыщенной, неспособной к доверчивости душою, - спешат к покаянию, просят у Бога прощения, просят их поддержать, ободрить, чтобы на изнемогшей под тяжестью "Я" душе стало легче - на час, на день, на несколько дней, до очередного, оскорбительного по своей ничтожности, повода для уныния: "не самореализовался", "не самовыразился" - о, что за слова! о, жалчайшая тварь - человек! место тебе среди бабуинов!… А кто из вас подумал о Нем? Ведь Ему не стены эти нужны… золоченые (и правильно, в самое сердце ужалил тогда баптист: "Ходите в парчовых одеждах перед обнагощённым Христом!"), не песнопения, не земные и поясные поклоны, - Ему вы нужны! Ему нужно знать, что Он не напрасно умер!…
- Нет ничего неразумнее тщеславия и гордыни, брат Георгий, - с сердцем сказал отец Михаил. - Какая житейская сладость пребывает печали не причастна? какая слава стоит на земли непреложна? Вся сени немощнейша, вся - соний прелестнейша; единем мгновением, и вся сия смерть приемлет… - Уязвление отца Михаила было так велико, что он говорил погребальными самогласнами. - Где есть мирское пристрастие? Где есть злато и серебро? Где есть рабов множество и молва? Вся - персть, вся - пепел, вся - сень… - Георгий заморгал и взялся за коротко подстриженную бородку. Отец Михаил вздохнул. - Если вам… да нет, ну вы подумайте хоть с мирской точки зрения: ведь пройдет двадцать пять, ну, тридцать лет - и все, и министры и дворники, - все будут там; а пройдет еще тридцать - и хорошо, если родные внуки их вспомнят… "Что-то я не то говорю", - подумал отец Михаил - и потому, что говорил действительно что-то несообразное (пастырь наставляет пасомого с мирской точки зрения!), и потому, что слова его, видимо, возымели обратное действие: узкое, бледное, сегодня явно не бритое лицо Георгия еще более побледнело и как-то тоскливо обмякло; но у отца Михаила уже было только одно желание - чтобы этот человек поскорее ушел и на его место пришла она - и своей чистотой, своей любовью… к Нему успокоила и поддержала его… - Брат Георгий, - сказал он, смирив досаду и нетерпение, - но смирил их не до конца и потому слова его прозвучали непривычно ему самому формально. - Что я, недостойный иерей, могу сказать паче Господа? Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Ибо приидет Сын Человеческий и воздаст каждому по делам его…
Георгий опустил глаза, вздохнул и встал на одно колено. Отец Михаил - с облегчением и одновременно волнуясь, - то стараясь не торопиться, когда ему хотелось поторопиться, чтобы скорее встретиться с нею, то стараясь не медлить, когда ему хотелось помедлить, потому что он робел встречи с нею, - прочел разрешительную молитву.
- …от всех грехов твоих во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
Георгий поднялся, перекрестился и отошел. Отец Михаил ждал, глядя прямо перед собой на уже сгустившуюся в центре храма толпу и слыша удары своего сердца. Вот в уголке его левого глаза появилось светлое пятнышко - верно, ее лицо, - чуть подрагивая, затеняя россыпи свечных огоньков, стало приближаться к нему; затаив дыхание, он медленно тронулся взглядом ему навстречу… встретился:
…очень крупное полное женское немолодое лицо…
Отец Михаил дрогнул и рывком оглянулся.
…Ее не было. Она ушла.
VI
Пришло время сказать несколько слов о жене отца Михаила.
Как мы уже предваряли, женился он не по любви - то есть сам он думал, что это любовь, но на самом деле это было просто тем доброжелательным чувством, которое он, по природе своего сердца и воспитанию, испытывал ко многим знакомым людям и, согласно с Божьими установлениями, стремился испытывать ко всем. На настоящую любовь мужчины к женщине это чувство показалось ему похожим лишь потому, что было ярко окрашено естественным влечением молодого мужчины к молодой и красивой женщине - тем более при его целомудрии. Не чувствуя, повторимся, в себе достаточно сил для безбрачной жизни, на которую он обрекал себя, будучи рукоположен неженатым, зная о препятствиях, которые стародавний обычай чинил рукоположению холостых, и, кроме того, искренне желая иметь семью - жену и детей, Михаил незадолго до выпуска из семинарии, поехал в очередной раз домой, к матери и бабушке в Тверь (отец с матерью развелись, когда Михаилу было пять лет; отец сильно и буйно пил и сгинул где-то в Сибири на заработках; в Твери у них был рубленый дом - большой, крестовый, но очень старый - середины двадцатых годов). Приехав к своим, Михаил попросил мать и бабушку познакомить его с доброй и, по возможности, верующей девушкой, с которой бы он, если Бог даст, мог соединить свою жизнь…
Через месяц девушка отыскалась. Михаил приехал, их познакомили, была весна, всё зеленело, пело, цвело, - Оля была светловолосая, голубоглазая, несколько пышная для своих лет, по разговору разумная, скромная и добрая, сказала, что верит в Бога… она ему очень, очень понравилась. Оля заканчивала курсы медицинских сестер; мать ее работала библиотекарем с матерью Михаила, отец был мастером на заводе, брат, несколькими годами старше ее, держал привокзальный ларек… - впрочем, всё это к сведению: для Михаила главное было то, что Оля ему понравилась. До выпуска оставалось полгода; он приезжал еще несколько раз и раз в неделю звонил - и радовался, видя ее и слыша ее нежный, с волновавшими его придыханиями голос - и мысли, что у него будет такая жена… Закончив семинарию, он вернулся домой, и через месяц они обвенчались, - а еще через месяц Михаил был направлен в Москву и рукоположен в дьяконы в церкви Мирона-мученика. Поселились они в маленькой двухкомнатной квартире на третьем этаже пятиэтажного кирпичного дома на Масловке: квартиру снимала епархия.
Наверное, через полгода - или год? - отец Михаил понял, что его жена… нет, не неразумна, нескромна и недобра, а просто не так разумна, скромна и добра, какой она казалась ему до свадьбы. Сказать, чтобы он был разочарован, было ни в коей мере нельзя, - не только потому, что он сам был о себе самого смиренного мнения, не только потому, что разумом решительно отказывал себе в праве судить (чувства иногда прорывались), не только потому, что он привык и привязался к жене (но мы со стороны говорим: он был уверен, что он ее любит) и жили они скорее все-таки дружно (скорее все-таки относилось к тому, что Оле случалось и сердиться, и плакать, и несколько раз даже кричать - причем по ничтожным поводам: "Миша, давай сходим на Киркорова… ну, или в театр". - "Оленька, это неприлично моему сану". - "Ну, поедем хоть к твоему Орлову". - "Обязательно поедем, но после поста. У него очень много пьют". - "Я еще синий костюм ни разу не надевала! Зачем же…" - и т.д. и т.д.); он был нисколько не разочарован еще и (подсознательно) потому, что все его очарования и разочарования были совершенно бессмысленны: слова - что Бог сочетал, то человек да не разлучает - были для него не сентенцией, но были - Закон; венчаясь, он твердо знал, что с женою его разлучит только смерть, и принимал ее такою, как она есть, - как мать или бабушку, то есть как родного тебе, навсегда связанного с тобой человека, - тем более что Бог располагал жену даже ближе: сего ради оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене, и будет два в плоть едину…
Другое дело, что отца Михаила иногда огорчало то, что Оля слишком, на его взгляд, увлекается косметикой и одеждами, - и он позволял себе иной раз напоминать ей: да будет украшением вашим не плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но нетленная красота кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом. Огорчало, что она любит смотреть телевизор намного больше, чем читать не то что духовные, но и просто хорошие книги, и, наверное, смотрит эти глупости целый день, когда его нет, - и однажды отец Михаил, когда она по какому-то поводу сослалась (как на авторитет!) на одну совершенно непотребного вида и образа жизни певичку, не выдержал - согрешил - и ядовито даже заметил: "Между прочим, "вземший в супружество блудницу или позорищную - певицу, актрису - не может быть в списке священного чина, а если уже состоит - да будет извержен". Не так уж часто, как было бы хорошо, ходила она и в церковь - хотя она, конечно, верила (точнее, как и многие, полуверил а) в Бога, а как-то даже выразила неудовольствие телесным воздержанием отца Михаила во время поста (впрочем, увидев в его глазах негодование и изумление, глубоко и жалко, до слез, смутилась). Его огорчало, что она не работает какую-нибудь богоугодную, душеспасительную работу - например, воспитательницей в детском саду или медицинской сестрой (она собиралась - и всё никак не могла собраться; отцу Михаилу было положено хотя и не много, но и не мало, и денег хватало на жизнь вдвоем), и что, напротив, когда подруга предложила ей место в ларьке вещевого рынка, она легко согласилась и уже на другой день бы пошла - если бы не воспротивился расстроенный отец Михаил: он не любил… ну, не то что не любил, а душа его не лежала к торговцам…
Но всё это огорчало отца Михаила не более - или немногим более, - чем он огорчал себя сам: и тем, что ленив и до сих пор не озаботился поступлением в академию (под лукавым предлогом, что толковать Бога нельзя; а кто заставляет Его толковать? - но познание мира - обязанность перед Богом: блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся); и тем, что часто прямо-таки выходит из себя, видя и слыша всякого рода скверну, - а ведь извергающие ее - в первую очередь глубоко несчастные люди, которых надо не казнить, а спасать (идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева); и тем, что не только любит вкусно поесть и долго поспать, но и, живя семьей и пользуясь необходимым, казалось, для жизни имуществом, не исполняет, как должно, заповедь полного нестяжательства: если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим - а вокруг было так много бедных, нищих и даже бездомных людей, - и что правильнее бы ему было, наверное, укрепиться и по выходе из семинарии принять постриг, а он оказался слаб и не сделал этого…
Но все эти огорчения, которые доставляла ему и Оля, и он себе сам, будучи и рассеяны во времени, и перемежаемы радостями, не нарушали спокойного, ровного течения его домашней и вообще жизни. Более всего его огорчало то, в чем ни он, ни Оля не были виноваты: минуло уже три года, как они поженились, а у них до сих пор не было детей.
VII
Вернемся к нашему повествованию. Несостоявшаяся исповедь - которую отец Михаил, однако, почему-то запомнил именно как первую встречу с нею - окончательно сокрушила его: с того дня он стал откровенно - уже не таясь от себя (таиться было уже бессмысленно и грешно, это был бы прямой обман) ждать эту женщину. И с такой томительной, с юношеских лет уже позабытой сладостью звучало в его ушах при воспоминании о ней это обычное, заурядное слово: женщина! Вместе с этой сдачей себя - безоговорочным признанием своего, пусть и сейчас не до конца ясного, чувства - резко возросло и смятенье в его душе. Он понимал, что ему нравится эта женщина, понимал, что чувство его совершенно бессмысленно и бесплодно, понимал совершенную невозможность хоть какого-то проявления этого чувства, его воплощения в жизнь: он женатый человек, иерей, посвятивший себя служению Богу и во всем стремящийся следовать предуказаниям Бога, - да и не желал (то есть не то что не желал, ему было даже дико подумать - да он и не думал! - об этом) никакого из-за этого чувства изменения в своей на всю жизнь определившейся жизни… Но подспудно в душе его, видимо, шла какая-то неосознаваемая им внутренняя работа, которая изменяла - и изменила - его, потому что когда через две недели он увидел ее в дверях, он, конечно, обрадовался и разволновался, - но когда он увидел, что она идет прямо к нему - к людям, ожидающим исповеди, он вдруг почувствовал страх - и острое нежелание, чтобы она исповедовалась ему…
Почему?!!
Он, почти не слушая, принимал одного за другим прихожан - среди них опять был Георгий (кажется, от него пахло вином), мучил его своей неистребимой гордыней, - он чисто механически (сознание его цепляло сущность греха и тут же выдавало ответ) увещевал их памятными ему лучше других слов на свете словами Евангелия (и в этом уже был непростительный грех, грех небрежения Богом: святые слова звучали в его устах отговоркой!) - и одновременно напряженно думал о том, почему он не хочет увидеть и услышать ее на исповеди… что изменилось? Он понимал - или, вернее, чувствовал - поверхностную, скрывающую что-то очень важное и даже, может быть, тяжкое для него причину этого страха: почему-то ему казалось, что если он выслушает ее исповедь, то их отношения переменятся (какие отношения?… но ведь у них нет никаких отношений!), - то есть, конечно, не переменятся, а определятся каким-то неприятным для него и даже пугающим его образом, - что если он выслушает ее, то она… будет навсегда потеряна для него!? - но разве он когда-нибудь мечтал обрести ее?!! И вдруг - как будто разверзлась бездна в его душе, и он с ужасом, жадно, не в силах противиться искушению - иди и смотри- заглянул в нее: да! - он мечтает быть с этой женщиной! по одному ее знаку он сегодня, сейчас бросит всё и пойдет за ней (и сказал ему: следуй за Мною; и он, оставив всё, последовал за Ним); и если он примет у нее исповедь, если она откроет ему свои, быть может, постыдные женские тайны и помыслы, он будет после этого в ее глазах не мужчина - будет священнослужитель, женский врач, бесполое существо, - да, она будет навсегда потеряна для него!… Он стоял потрясенный, раздавленный - осознанием вдруг открывшегося ему собственного ничтожества, отчаянием, что у него оказалась столь жалкая, не выдержавшая первого же серьезного (и это серьезное?!!) испытания жизнью душа, чувством уже никогда и ничем не искупаемой вины - перед висевшим над ним на раздирающих плюсны гвоздях, в муках и смертной тоске умирающим за него Иисусом… Кто-то, перекрестясь, отошел; на его место встала она.
Отец Михаил очнулся. Он увидел перед собою ее - близко, на расстоянии вытянутой руки, - и она заслонила всё. У нее были карие, золотистые, как будто немного печальные и ласковые глаза… и хотелось целовать эти глаза, хотелось сделать всё - совершеннейшая бессмыслица замелькала в мозгу: в клоаку города, в лес, в пустыню, пахать, торговать, взрывать!… - чтобы эти глаза были счастливы; брови у нее были черные и пушистые, и в чуть опущенных уголках ненакрашенных - или может быть тонко, бледно накрашенных - губ золотился пушок; она была невысокого роста, на голову меньше его, на ней был светлый струящийся плащ и светлый платок - наверное, снятый с шеи, потому что шея ее - белая, теплая, нежная - казалась беззащитно обнаженной в свободном вырезе кофточки, или блузки, или как это называется, открывающем хрупкие, светлые рядом с тенистыми ямочками ключичные бугорки… Он стоял и во все глаза смотрел на нее. Вот - это было счастье.
- Здравствуйте, - тихо сказала она.
Голос. Ее голос!…
- Здравствуйте… сестра, - наслаждаясь этим "сестра", сказал отец Михаил.
Она застенчиво, чуть-чуть, улыбнулась. Отцу Михаилу стало трудно дышать. Не то чтобы он забыл, что идет исповедь, что его ждут люди, что впереди причащение Святых Тайн, - нет, он всё это помнил, просто ему больше всего на свете хотелось молчать и смотреть на нее - и он не мог совладать с собою и стоял и молчал… Наконец он сказал:
- Вы в первый раз у исповеди, сестра?
Она чуть кивнула.
- Я не так давно стала ходить в церковь… поверила в Бога.
- А как это случилось… сестра?