- Сиди, сиди, отдыхай! Шутка ли - два часа на ногах, да еще служить в полный голос. До тебя-то отец Николай, царствие ему небесное, думаешь как служил? Бормотал что-то себе под нос, на крылосе не было слышно…
Баба Катя положила на стол пакет с двумя пухлыми румяными - пирогами, а не "пирожками" - и вышла с чайником в коридор. Ей было уже за семьдесят, и убираться ей было трудно, тем более что из-за катаракты у нее быстро слабели глаза. Василий подбивал отца Филофея взять на ее место свою знакомую, молодую приезжую женщину, - но отец Филофей по старости сам сочувствовал старости, да и отец Михаил вступался за бабу Катю, которая жила одна, схоронив и мужа, и сына… Баба Катя вернулась.
- Ну, а уж включишь ты сам, я их боюсь, этих чайников. У моего Пети покойного как-то взорвался…
- Спасибо тебе, баба Катя.
Отец Михаил включил чайник, открыл дверцу стола, вытащил чашки, ложки, жестяную коробку с чаем и пачку сахара.
- Я тебе налью, баба Катя?
- Нет-нет, мне не надо, мне, Мишенька, вредно много воды… Крестовоздвиженский-то поп - слыхал? - снова запил. Анисья говорит, на Обрезание белугой ревел, слова было не разобрать, а потом пропал на неделю: Крещение один Виталий служил. Другого бы выгнали давно, так у него отец вона где… Был бы у тебя такой, Мишенька! Ты у нас молодец, уже бы приход получил.
Отец Михаил покивал и слегка улыбнулся. Почему-то ему стало легче от того, что крестовоздвиженекий Федор запил.
- Ну, я пошла. Благослови, батюшка. Отец Михаил положил крест.
- Спаси тебя Бог, баба Катя.
- И тебя, Мишенька.
Он дождался, когда чайник заклокотал, и прямо в чашке заварил себе чаю. Слышно было, как в коридоре поплескивала тряпка и гремело дужкой ведро. Отец Михаил снова подсел к столу и оперся на руки подбородком. Что делать? Камо грядеши?…
…После того признания совершенно безмысленное счастье, охватившее отца Михаила, продолжалось недолго - до возвращения в тот же вечер домой. Положение казалось - да не казалось, а было - безвыходным. Разводиться было нельзя, потому что развод запретил Господь, потому что разъединиться с одним телом и слиться с другим - это гнусно, это скотство, это прелюбодеяние. Разводиться было нельзя, потому что это значило бросить жену, сделать зло жене, а Господь запретил делать людям зло, и отцу Михаилу было жалко жену. Подобное разделение Закона и нравственного чувства может показаться формальным, но отец Михаил привык сверять ощущения совести - хотя обычно они появлялись первыми - с требованиями Закона, и почти всегда голос его совести совпадал с буквой Закона. Дурные поступки в глазах человека есть те, которые он сам, по научению Богом или людьми, признает дурными. Закон не выше и не ниже совести: совесть есть голос разума, укоряющий человека за дурные поступки, - отражение признаваемого им нравственного закона в душе; если же человек Закона не признает и подчиняется ему только из страха, совесть его молчит.
Отец Михаил признавал Закон, и его мучила совесть. Кроме того, он бесконечно любил Христа; он не мог оскорбить, оттолкнуть Его, презревши Его Закон, - он, один из немногих стремившихся быть верным Ему (не с осуждением и не гордясь, а с великой горечью думал он) среди миллионов не признававших Его людей. И совсем уже наконец - он знал, что священнослужитель, уже по церковному праву, вообще не мог развестись и жениться в другой раз; разведясь, отец Михаил должен был снять с себя сан, то есть отказаться от единого смысла всей своей жизни - служения Богу, выйти из клира в мир - им это ощущалось, как выйти из Церкви, - а Церковь, что бы он рассудочно ни думал и ни говорил, растила его с малых лет, с того дня, как он в первый раз пришел в нее с бабушкой, - Церковь воспитала из него иерея, Церковь была ему мать, и ни отвергнуть, ни поменять Ее было ему нельзя…
Казалось, всё это страшно - и это действительно было для отца Михаила словами непередаваемо страшно: когда он думал об этом, его охватывала телесная слабость, хотелось сесть, - и казалось, что думать и колебаться тут нечего, выбора нет… - но после того, как в вечер признания они с Наташей встретились возле церкви, и пошли вдвоем по чуть освещенному заревом неба двору, и во дворе было скользко, потому что Дмитрий уволился, а нового дворника еще не нашли, и Наташа скользила и он поддерживал ее под хрупкий ласковый локоть, и сели в сорок третий троллейбус, и в нем было шатко и тесно, и поручень был далеко, и он обнимал ее узкую спину с чуть осязаемыми холмиками лопаток, и перед тем как она вышла - она ехала к матери, - он ее поцеловал и она поцеловала его, и от нее изумительно пахло какими-то неведомыми цветами, и когда его губы прижались к ее виску и в уголок их, ласкаясь, проникла пушистая дужка брови - и краешек трепетного века под ней, - исчезла вся его жизнь… всё исчезло - детство, юность, священство!… - после всего этого он понял, что в его духе и теле нет сил отказаться от этого…
Но пойти против Бога он тоже не мог, - то есть он понимал, что уже шел против Бога, не слушал Его, но это было лишь в минуты забвения, потери себя, за которые он, очнувшись, презирал и казнил себя, - но сознательно, разумной волей ослушаться Бога было ему нельзя; и здесь был уже страх не только обидеть Бога, любимого Бога, но и страх потерять свою жизнь, потерять дорогу, утратить смысл своей жизни - смысл ежедневного завтрака, одевания, поездки в храм, служения Богу, разговоров с отцом Филофеем, Василием, бабой Катей, утешения Георгия, чтения книг, поездок к матери, рождения детей… - был страх утраты всего: отвергнув одно, он разрушал, подвергал сомнению целое, переступив одну заповедь, он мог искуситься и небереженьем другой, - терялся Свет, руководивший его в смятении жизни, единый могучий источник, Логос, исчезал, дробился на множество - где истинных? где ложных? - огней… Как тогда жить? Метаться, обжигаясь, среди этих огней - или превратиться в животное и жить единственно на плотскую радость себе?…
Всё продолжалось по-старому. Они встречались раз, два, много три раза в неделю - она приходила, он служил, провожал ее до остановки, она уезжала… за эти короткие пять, десять минут они говорили о Боге, о службе, о ее работе в аптеке, о его поступлении в академию, о кактусах, которые она разводила, о старинных открытках с изображениями церквей, которые он собирал… Однажды она мельком сказала, что муж ее стал много пить, дела его пошатнулись, кричал на нее… пьяный, наверное, приставал, - страдая, думал отец Михаил: этот муж, имени которого он даже не знал, потому что она никогда не называла его по имени, представлялся ему огромным, тупым, бессердечным чудовищем, которое мучило, терзало ее, - но он не осмеливался спросить, подала ли она на развод, он даже не знал, сказала ли она мужу, что собирается с ним разводиться, - а она об этом почему-то больше не говорила… впрочем, он подозревал, почему, и казнился этим: после того, что они сказали друг другу, разговор о ее разводе, наверное - или конечно?… - предполагал и какое-то решение с его стороны, - а он молчал! - у него решения не было, была одна бесплодная мука… День шел за днем. Уже наступил новый год и близились Святки; уже как-то Василий, посмеиваясь, сказал: "Что-то эта брюнеточка часто ходит. Это к Богу… или к тебе?"; уже отец Филофей однажды недовольно указал ему на нарушение чина; уже редкая даже литургия воодушевляла его, - нет, он был искренен в своем отношении к Богу, просто очень устал…
Вдруг - всё это взорвалось.
Отцу Михаилу изменила жена.
X
Произошло это так… вспоминать было тяжко. Отец Михаил плохо себя почувствовал перед обедней, измерил температуру - оказалось почти тридцать восемь, с трудом отслужил, приехал домой, открыл дверь, снял пальто и пошел в гостиную - услышал, что Оля там; ему было очень плохо, хотелось скорее лечь… увидел: Виктор, сосед, - коренастый, белобрысый, иногда заходил к отцу Михаилу, вкрадчиво, осторожно расспрашивал его о Христе, - малиново-красный, с бесцветными на красном лице глазами, в какой-то неестественной, напруженной позе замер на стуле, стоявшем почему-то посреди комнаты, - а Оля, тоже красная, с бессмысленным, размякшим лицом, стояла в углу (как-то странно далеко: дальше некуда было, бросалось в глаза - от стула) и судорожно, прыгающими руками застегивала халат… Злоба, отвращение, боль охватили отца Михаила; он постоял несколько времени молча - жар заливал лицо, гудело в ушах, все вокруг - комната, мебель, люди - было уродливым, незнакомым, чужим, - сосед приподнялся со стула, криво улыбнулся, развел руками и тут же протянул правую растопыренную руку к отцу Михаилу и нелепо закивал головой; жена хотела что-то сказать или, может быть, просто пошевелила губами, - она никак не могла застегнуть последнюю пуговицу, из-под короткого халата торчали ее голые, в золотистых ворсинках ноги, в разошедшихся между соседними пуговицами полах ярко белела внутренняя поверхность бедра… Отец Михаил очнулся, в ужасе, ненависти, тоске закричал: "Мерзость!… Молчи, молчи!…" - повернулся, шатаясь вышел в соседнюю комнату, упал на диван - перед глазами в такт гулким ударам сердца закружились лица соседа, жены, отца Филофея, Наташи, Василия, кого-то еще… - и погрузился в тяжелый, душный полубред, полусон…
Наутро, проснувшись, он не вдруг вспомнил всё - а вспомнив, застонал от тоскливого, обессиливающего отчаяния. Чувство его было - рухнула, кончилась жизнь; и вокруг, и впереди была пустота. Думать он в этот день не мог и весь день пролежал с этим тоскливым, бессильным чувством; слабость после вчерашнего жара спасала его - чувство было тягостным, но не острым. Жены дома не было, она пришла к вечеру, - он с ней не разговаривал, ему было противно, и ненавистно, и страшно - боялся еще большей, быть может, невыносимой, душевной боли - даже видеть ее, - она тоже молчала и, казалось, испуганно избегала его: с низко опущенной головой, как-то боком проскальзывала в гостиную, когда он выходил в уборную или на кухню. Температура его уже утром спала (он померил ее: ему было бы всё равно, болен он или здоров, если бы тоска не гнала его прочь из дома); лег он рано, во второй или третий раз в жизни приняв снотворное, и на следующее утро проснулся, показалось ему, здоровым - лишь со слабостью в теле и уже какой-то беспокойной тоской в душе, - быстро через силу (через силу именно потому, что страшно спешил) позавтракал, быстро оделся, с огромным облегчением закрыл за собою дверь - всё время боялся что она выйдет из комнаты - да еще, не дай Бог, что-нибудь скажет ему… - и поехал в церковь.
В дороге чувства его наконец осознались, оформились - до этого была просто почти физическая, безмысленная, бессловесная мука. Ему было очень больно, мерзко, обидно, что его жену, которой он столько отдал ("всю свою жизнь! всё для нее!…"), - жену, которая была только его, в его доме трогал, смотрел, доводил до потери себя, до рабьего, скотского исступления посторонний мужчина - и кто?!! - тупой красноглазый крол, уродливый и примитивный, не закончивший не то что семинарии - обычного института и развозивший по газетным объявлениям мебель на ободранном слабосильном грузовике. Ему было безнадежно-горько осознавать, что весь мир затоплен ложью, пороком, скверной… как же не весь, если скверна вошла даже в его собственный дом! "В мой дом" - вдруг, потрясенный, чуть не закричал, подходя к остановке, отец Михаил. - В дом, где я столько молился Тебе! и Ты видел этого сопящего от вожделенья самца и эту распаленную, истекающую похотью самку!…" - и при этой мысли угрюмая ненависть к надругавшейся над ним и над Богом жене раздавила все прочие чувства отца Михаила…
Он приехал в церковь - его не ждали, - отрешенно служил, потом пил чай в своей комнате с Василием и отцом Филофеем, - и они страшно тяготили его, тем более что старик вдруг ключом вскипел и напустился на латинян, обращаясь в основном к отцу Михаилу: дьякона он считал и вовсе мальчишкой… Потом он вышел к вечерне - и на вечерне увидел Наташу.
Он увидел ее лицо - она смотрела на него с верой, надеждой, любовью, - и страшная тяжесть вдруг сорвалась с его сердца, он очнулся, ожил: ведь он свободен - свободен! - он может оставить жену и уйти к Наташе! Ведь это жена его предала, совесть его чиста: кто разводится с женою своею, кроме вины любодеяния, - на нем вины нет… И с облегчением, во всю мощь своего голоса, он возгласил предначинательный псалом:
- Благослови, душе моя, Господа! Господи Боже мой, возвеличился еси зело; во исповедание и велелепоту облеклся еси. Одеяйся светом яко ризою, простираяй небо яко кожу; покрываяй водами превыспренняя Своя, полагали облаки на восхождение Свое, ходяй на крилу ветреню; творяй аггелы Своя духи, и слуги Своя пламень огненный…
После вечерни он встретился с Наташей, они пошли на дальнюю остановку, через старый липовый парк; шел огромный медленный ласковый снег, всё вокруг было черно-белым, чуть золотистым в свете редких, искрящихся снежинками фонарей. Месяц прошел с тех пор, как они безумно сказали друг другу "люблю", - и ничего с тех пор не было решено, - но сейчас… или очень скоро - всё должно разрешиться. Он шел и думал о том, что надо ей всё рассказать, - но пока молчал: он не знал, что, но что-то удерживало его… Наташа сказала:
- Тебя позавчера не было. Я пришла, а служит ваш старичок.
- Я заболел, - сказал Отец Михаил.
- А что с тобой было?
- Не знаю… Температура поднялась. Простыл, наверное.
- Высокая?
- Тридцать восемь.
- Ужас какой. Ты что-нибудь принимал?
- Да нет. Я не люблю принимать лекарства.
- Тебе надо обязательно попринимать бисептол, - сказала она, и отец Михаил улыбнулся, радуясь ее встревожившемуся голосу и лицу. - Это может быть грипп, после него бывают ужасные осложнения. Ужасные… можно остаться инвалидом на всю жизнь, не приведи Бог. Пойдем, зайдем в аптеку. Здесь рядом с остановкой аптека.
- Я сам зайду, ты езжай, - изменившимся голосом - даже ему самому было слышно - сказал отец Михаил. Он вдруг очнулся. Наверное, он действительно не вполне оправился от болезни, и разум его ослаб. Сейчас он вспоминал свои недавние мысли и ощущения, как протрезвившийся человек свои хмельные слова и дела, - со стыдом и недоумением.
- Честное слово, зайдешь? Дай честное слово.
Они подошли к остановке. Он через силу, изо всех сил пытаясь скрыть наваливающуюся тоску, посмотрел на нее. В ее глазах светились две золотые точки, по одной в каждой блестящей ласковой радужке, - отражения близкого фонаря.
- Наташа… да, честное слово.
Ему не то что не хотелось - было мучительно трудно идти в аптеку, как и вообще что-то делать и куда-то идти, - но ему не хотелось ее огорчать.
- Смотри, ты дал честное слово.
Светясь и урча, подошел троллейбус.
- До свидания… Миша, - ласково сказала она. Она еще редко называла его по имени. - Ты… не переживай, ладно?
- Спасибо, - сказал он - и поцеловал ее во второй раз в жизни, и она поцеловала его. - Я не переживаю, ну что ты… Ты не переживай. Всё будет хорошо. Когда ты приедешь?
- В пятницу.
Лязгнули двери; она вошла и помахала ему рукой, по-детски сгибая и разгибая пальцы в разноцветной вязаной варежке. Он так же помахал ей в ответ. Двери схлопнулись с гуденьем и скрежетом; троллейбус ушел - синий, почему-то не изуродованный рекламой троллейбус с ярко-желтой опояскою окон. Улица была длинной, и он долго смотрел на ее силуэт в заднем окне. Потом со стоном вздохнул и пошел в аптеку.
У него было чувство, как будто на разум его набросили сеть - и с каждой попыткой освободиться он всё более в ней запутывается. Глупец, о, трижды глупец… От чего ты освободился? Он шел, и уже высокий свежевыпавший снег громко поскрипывал у него под ногами. Лицу его было жарко - наверное, снова повысилась температура. Если это грипп, к пятнице он может не выздороветь. Так… Мысли его - как сетные нити - путались, у него не хватало выдержки - а может быть, мужества - их разбирать; до конца не распутав ни одну, он бросал ее и начинал тянуть за другую. А это куда, зачем? Вдруг - раздражение, даже гнев охватили его… За что?! Сеть распустилась, опала.
Итак, что изменилось? Изменилось то, что Ты разрешаешь мне развестись: прелюбодействует тот, кто разведется с женою своею не за прелюбодеяние. Я развожусь за прелюбодеяние, то есть перед Тобою я чист. Но… церковный развод для клирика - не гражданский развод; священнику нельзя развестись иначе, как по причине измены жены… то есть это надо идти в консисторию, быть может, к епископу… самому Артемию, - и что там? рассказывать, доказывать, может быть, писать заявление? о мерзко, стыдно!… Но: правило Неокесарийского Собора гласит (отец Михаил вышел из семинарии третьим): "аще жена по рукоположении мужа впадет в прелюбодейство, он должен развестись с нею; аще же сожительствует, не может касаться служения, ему порученнаго". Он должен ехать к епископу, и вся епархия будет знать о его позоре! Но: он всё равно не может жениться на разведенной Наташе, потому что это воспретил Бог: женившийся на разведенной прелюбодействует ("но почему, почему?., а если муж ее бросил?…"); но!.: он всё равно не может жениться на Наташе, потому что Апостольское правило гласит: "вземший в супружество вдову или отверженную от супружества не может быти в списке священного чина"… Всё! Отец Михаил прошел мимо аптеки, вспомнил, остановился… он дал слово Наташе - вернулся, попросил… как называется это лекарство? кажется, бесалол, - купил бесалол.
Поехал домой.
По дороге, в троллейбусе, глядя в черные со смазанной радугой окна, он принял спасительное - или, по крайней мере, успокаивающее - решение: как Бог даст. Как Бог даст относилось ко всему, что связано было с Наташей, потому что то, что он разведется с женой, ему было ясно: никакое унижение перед епископом (а Артемий, по слухам, был крут, наверное, мог сказать: "Если ты не смог окормить семью, как же ты окормляешь паству?"), никакой позор перед клиром десятков церквей (вспомнил вдруг: "Крестовоздвиженский-то, говорят, снова запил…") - ничто не заставит его жить с этой женщиной. Всплыла в памяти гнусная поговорка: "кто любит попа, а кто попадью…". Гадина, мерзкая тварь! Бесплодная смоковница!… Его внутренний слух резанула непривычная ему грубость, за последние слова ему стало стыдно: "Прости меня, Господи, не слушай меня… до чего я дошел!" - и вдруг он подумал - как будто кто-то внутри осторожно спросил его:
- "А сам?…"
- "Что - сам?"
- "Не тебе ли первому понравилась эта женщина? (Не "Наташа" этот кто-то сказал - "эта женщина".) Не ты ли медлил идти домой? Не ты ли охладел в последнее время к жене? (Не уклоняйтесь друг от друга, разве для поста и молитвы, а потом опять будьте вместе, чтобы не искушал вас сатана воздержанием вашим.) Не ты ли первый… предал жену?"
- "Я?!! - потрясенный, взревел отец Михаил. -Я любил, а не вожделел! Если бы не ее похоть, я бы никогда не оставил ее!"
- "Да?…" - угрюмо спросил кто-то из темноты.
- "Да…" - пробормотал отец Михаил - отворачиваясь.