"Сестра, сестра, сестра… как это хорошо, как чудесно, как чудесно так говорить… Как мне с ней хорошо…"
- Я прочитала Евангелие, - сказала она, снизу вверх доверчиво глядя ему в глаза. - Мне подруга в аптеке дала… я работаю в аптеке. Я прочла и подумала: ведь это невозможно придумать, правда?
- Конечно, - легко и радостно сказал отец Михаил. Всё, что давило на сердце, исчезло: и нечистые его опасения, и чувство собственного ничтожества, и мука от осознания этого, и вина перед Богом… Сейчас в нем было только одно: он ощущал себя ее могучим, самоотверженным другом. - Вы знаете… мы, верующие, братья и сестры во Христе, обычно обращаемся друг к другу на "ты". Вы не возражаете?
- Нет-нет, что вы, - испугалась она.
Он испугался того, что она испугалась.
- Как тебя зовут, сестра? - Он как будто прикоснулся - прикоснулся лаская - к ней этим "ты": это было кощунственно, это было… но он как-то не почувствовал в этом кощунства.
Она два раза моргнула. Она моргала, как… лань. Отец Михаил так подумал - "лань", хотя ни разу не видел, как моргает лань.
- Наташа.
- А меня - отец Михаил, - сказал отец Михаил и, как будто извиняясь перед ней, улыбнулся. При этом он заметил, как у него двинулась борода, и стороною подумал: "Надо постричь бороду… вот как у Василия. Зачем уж так-то, лопатой? Я ведь не старовер…" Кроме того, он почувствовал, что ему не хотелось говорить бесконечно привычное его и внутреннему, и наружному слуху "отец Михаил", что ему бы хотелось - очень хотелось - сказать ей просто: "Михаил" - или даже, в ответ на ее простое "Наташа" - "Миша", - ведь они были, наверное, ровесники…
Слева от них - там, где стояли люди в ожидании исповеди, - кашлянули. Отец Михаил понял, что ее… Наташу (теперь он знал, как ее зовут!), уже хотят у него отобрать, и, почувствовав раздражение (непривычное ему раздражение; вообще многие чувства, испытываемые отцом Михаилом сейчас, были непривычны или даже вовсе незнакомы ему), сурово, в осознании своей силы и власти - которых у него хватит, чтобы ее защитить, - посмотрел на очередь. В ней было три человека; первой стояла высокая жилистая старуха с недовольно поджатым и оттого неприятно-глубоко провалившимся ртом, - демонстративно поглядывала в сторону солеи, на которой никого, впрочем, не было: отец Филофей и Василий, в закрытом алтаре, приуготовляли Святые Дары, - только псаломщик Федя, одиноко стоя на правом клиросе, нараспев возглашал час третий. "Ну и куда ты торопишься?" - спросил про себя у старухи отец Михаил, - но тут к ожидающим вновь подошел, теребя бородку, Георгий, и следом за ним - незнакомая маленькая, серая, востроносая - совершенно воробьиного вида - старушка… Отец Михаил повернулся к Наташе, вздохнул - и чуть не развел руками.
- В чем ты хочешь исповедаться перед Господом, сестра Наташа? - ласково спросил он. Это "сестра Наташа" прозвучало, наверное, дико, он это почувствовал: он должен был назвать ее полным именем и по-церковному - "сестра Наталия", но назвать ее так у него не повернулся язык. Это было еще более дико. "Буду называть ее просто "сестра"", - подумал он.
Наташа опустила глаза. Отец Михаил вдруг заволновался. Вслед за этим - за первым своим, еще не осознанным волнением - он вдруг вспомнил отчего-то девицу в джинсах - и заволновался так, что тронул крест на груди.
- Отец Михаил… - неуверенно, тихо, не глядя на него, сказала Наташа; у нее была крохотная ямочка на кончике носа и чуть голубоватые веки с черными прямыми ресницами. Отец Михаил видел каждую ресничку. - Отец Михаил… я не люблю своего мужа.
В первое мгновенье его неприятно поразило слово "муж": почему-то он раньше (или отчетливее) других услышал его (таинственна природа этого его неприятного удивления: оказывается, в недоступной его мыслящему "я" глубине крылась надежда, а может быть, и уверенность (надежда - для чего? уверенность - почему?…), что она не замужем; но он никогда отчетливо не думал об этом!), - в первое мгновение его неприятно поразило слово "муж", но уже в следующее он воспринял всю фразу: "я не люблю своего мужа" - и она совершенно перевернула и… счастливо ошеломила его. "Хорошо, ах как хорошо! - прозвучало внутри него. - Как хорошо, что ты не любишь своего мужа!" Он вообще… как-то махнул на себя и на всё рукой. Вслух он сказал:
- А почему, сестра?
Он ожидал, что теперь, после ее признания, она поднимет голову и ответит, глядя ему в глаза - как они разговаривали до сих пор, - но она продолжала смотреть на Евангелие и крест, лежащие на аналое… и его вдруг охватил ватно обессиливший его страх: он был так рад видеть и слышать ее, что к нему не сразу пришла очевидная мысль: если она, такая красивая, нежная, молодая, не любит своего мужа, - значит, она любит кого-то другого!… Она молчала; он совсем потерял голову и быстро, настойчиво переспросил:
- Отчего же вы не любите вашего мужа?
Она подняла на него глаза - и, взглянув ей в глаза, он сразу счастливо успокоился.
- Нет-нет, я не испытываю к нему какой-то… вражды… просто он стал мне совсем чужим человеком. Понимаете… года три назад он занялся коммерцией, до этого был инженер, - продает какие-то вентиляторы; его интересуют только деньги… ох нет, что я говорю? Его и деньги не интересуют… мне кажется, его не интересует вообще ничего. - В ее тихом голосе зазвучало даже как будто раздражение - тихое, усталое раздражение. - Он как машина какая-то: уходит рано утром, приходит поздно вечером, а в воскресенье, - в субботу он тоже работает, - в воскресенье… ну, просто страшно смотреть: лежит целый день - просто целый день, с утра до вечера - и смотрит телевизор. Лежит на диване, курит и даже не встает, только нажимает кнопки на пульте… и, по-моему, ни одной передачи до конца не смотрит. С ним даже не о чем поговорить… то есть он со мною почти не разговаривает, да и мне не хочется с ним говорить. Ведь это плохо… плохо, отец Михаил?
Отец Михаил вышел из радостного недоумения (как это можно - жить рядом с нею и не обращать на нее внимания? И хорошо, и хорошо!) - и потерялся. Плохо?… Кому угодно другому он бы сразу сказал, что дурно здесь то, что к человеку, живущему без Бога в душе, должно испытывать сострадание (вспомнил чье-то ехидное: вера хороша уже тем, что люди сострадают друг другу: верующие - неверующим, неверующие - верующим…), что долг христианина - помочь блуждающему в потемках, тем более близкому, человеку нащупать дорогу к Богу… но говорить это Наташе отец Михаил не стал. Он - осторожно - сказал:
- Я не вижу в этом твоей вины, сестра. Ведь это твой муж (ему было неприятно произносить это - "твой муж") отдалился от тебя. - Он помолчал. Долг боролся в его душе с чем-то дурным - этим дурным было то, что ему очень хотелось: пусть всё будет, как будет… даже не будет, а так, как было сейчас. Но здесь долг победил. - Ты… не пыталась обратить его к Богу?
- Это совершенно бесполезно, - горячо сказала она. - Если бы вы… ты… вы… - она напуталась и покраснела. Отец Михаил должен был - понимал, что так правильнее всего было бы - сказать: "Говори так, как тебе удобнее, сестра", - но впервые прозвучавшее в ее устах обращение к нему "ты" было так приятно ему - он как будто ощутил ласковый, осторожный - прикровенный - толчок, доставивший ему наслаждение, - что он не смог побороть желания еще раз услышать и почувствовать это и - наверное, виновато и чуть напряженно, фальшиво улыбнувшись - сказал:
- Мы же договорились обращаться друг к другу на "ты", сестра?
И ему стало стыдно.
- Да-да… если бы… ты, отец Михаил, знали, что он смотрит по телевизору…
Отец Михаил вовсе не смотрел телевизор: он лишь видел иногда краем глаза, что по нему показывают, и не понимал, как можно такое и показывать, и смотреть: на его взгляд, это было (и с той, и с другой стороны экрана) полное сумасшествие.
- Да, это очень печально, - искренне сказал отец Михаил.
- Однажды я дала ему Новый Завет - он так на меня посмотрел… и сказал… он грубо сказал, он был чем-то раздражен по работе, и я нарочно ему дала, думала его успокоить… он сказал, что он еще не сошел с ума, - он сказал "ошизел", - чтобы читать эти… бредни.
Как ни был отец Михаил поглощен своими новыми чувствами, его лицу стало жарко от негодования и обиды.
- Слепцы… Боже, какие слепцы, - с горечью сказал он. - Человек шесть дней бегает не помня себя и продает вентиляторы, а седьмой лежит на диване и смотрит телевизор… и он счастлив?
- Я не люблю его, - печально и твердо сказала Наташа. - И вы не представляете…
Она осеклась и опустила глаза. Отец Михаил подумал, что она что-то не договаривает… наверное, что-то интимное, - и конечно не договорит. Ему стало очень жалко ее… и тяжелое, недоброе чувство к этому неизвестному ему человеку (который из-за этой своей неизвестности казался еще более отталкивающим - потому что был лишен человеческих черт) поднялось у него в душе… Отец Михаил понял, что это ревность. Еще никогда в жизни он не испытывал ревности. Она посмотрела на него, и он посмотрел на нее - со всеми чувствами, которые сейчас жили в нем, - и они оба увидели, что в их лицах что-то переменилось.
- Я не хочу с ним жить, отец Михаил.
Теперь отец Михаил опустил глаза. Он стоял так, глядя на крест, на светлое тело Спасителя, поникшее на кресте, и молчал. Он молчал, хотя должен был ясно и твердо сказать: "Это грех, сестра, большой грех. Ты должна жить со своим мужем, ибо что Бог сочетал, того человек да не разлучает". (Но ведь они скорее всего не венчаны, - как-то суетливо промелькнуло у него в голове. - Ну и что? Иисус ничего не говорил о венчании, Ты говорил: и будут два в плоть едину. Плоть едина - вот что такое муж и жена…) Ему надо было сказать: "Ты должна помочь своему мужу, помочь своей кротостью и любовью (чтобы те мужья, которые не покоряются слову, чистым богобоязненным житием жен своих без слова приобретаемы были)…" А он сказал:
- Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, сестра Наталия, все согрешения твоя; и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
И задрожавшей от своей дерзости - и нежности - рукой возложил на ее склоненную голову лентие епитрахили.
- Спасибо, - прошептала она - и, перекрестившись и поцеловав Евангелие и крест, пошла… Он, волнуясь, смотрел ей вслед, и на душе его было необъяснимо светло. "Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного…" Впрочем, он мог дать ей спасительный совет, но где сказано, что он обязан был сделать это? И ему ли судить, где обретается чужое спасение?…
VIII
Пробуждение, как и следовало ожидать, было тяжким: ему было больно и стыдно - и оттого, что он лукавил перед Богом, и просто оттого, что он потерял власть над собой. Опять его бросило в мучительный круг самообличения и самокопания - поневоле он вспоминал бичующегося Георгия. Снова и снова он пытался оправдать себя тем, что у него не было и нет дурного намерения; предположим, намерения у него действительно не было - еще и потому (он не хотел признаваться в этом себе), что по-прежнему не было никаких, даже самых шатких оснований для претворения в жизнь какого-либо его намерения: что связывало его и ее? - ничего; да и какие… какие у него, христианина, священнослужителя, вообще могли быть здесь намерения?!! Но - день шел за днем, в душе его продолжалась всё та же, уже давно начавшаяся и до сих пор не вполне осознаваемая им внутренняя работа, и хотя и небыстрое, но непрерывное течение этой работы неуловимо подтачивало его.
Теперь он не просто часто, а, наверное, каждую свободную минуту вспоминал о Наташе. Он сам не заметил, как эти воспоминания - то есть просто представления ее лица, ее голоса, ее фигуры - превратились в мечты, - мечты неотступные, упоительные и нелепые - уже потому, что мечты эти, не то что осторожные, а совершенно невинные, были кусками воображаемой жизни, лишенными всякого продолжения, событиями, происходящими без всякого смысла и цели - в свою очередь потому, что никакой цели у него не было. То он представлял, что встречает ее по выходе из церкви, на паперти, - она задержалась, у нее… ну, например, развязался шнурок (в моде как раз были ботинки с высокими шнурованными голенищами; правда, отец Михаил не знал, есть ли у нее такие ботинки), - они вместе идут по двору, на дворе гололед, она поскальзывается, и он поддерживает ее - за локоть, может быть, чуть выше локтя, - и она говорит, краснея и смущаясь: "Спасибо…"; то он представлял, что они садятся вдвоем в сорок третий троллейбус, им куда-нибудь (куда? ну, неважно куда…) по пути, - в троллейбусе тесно и шатко, она не может дотянуться до поручня, и он опять поддерживает ее - ее узкую, с чуть осязаемыми уголками лопаток спину…; то совершенную уже чушь - он встречает ее во дворе страшно замерзшую (а зачем она мерзнет в церковном дворе? - ну, не знаю…), - ведет в свою комнату в трапезной, снимает с нее пальто, надевает на нее свой толстый, связанный мамой свитер, поит горячим чаем… однажды увиделось - и навсегда привилось: снимает с нее сапоги и греет ее маленькие ноги в своих руках… Представлять всё это ему было настолько приятно, что одну и ту же картину - или, вернее будет сказать, маленький фильм - он просматривал несколько раз подряд, при каждом просмотре, в свою очередь, часто останавливаясь и возвращаясь к какому-нибудь особенно близкому, полюбившемуся ему месту.
Он понимал, что это плохо - уже потому, что это было какое-то (сродни, наверное, наркотическому) одурманивание себя, потеря себя, неспособность духа противостоять… нет, не плоти, - наверное, так: неспособность его высшего духа противостоять какому-то духу плоти, стремящемуся к радости. И если он мог до сих пор (и смог бы, казалось ему, и сейчас - он не любил вспоминать случившегося с ним на исповеди помрачения) управлять своими поступками, - то перед своими помыслами он оказался бессилен: он не мог заставить себя не думать о ней, не представлять, как он поит ее в своей комнате чаем или поддерживает ее… поддерживая, обнимает ее (конечно, обнимает - а как же еще?) в троллейбусе… Он молился, но молитва ненадолго помогала ему; ему стало страшно: он понимал, куда могут устремиться неподвластные его воле мечты, он чувствовал, как с каждым днем крепнет его властное (как будто черпающее силы из слабеющей воли его) желание видеть ее, разговаривать с ней, делать что-нибудь, что будет хорошо для нее, - и знал, как называется чувство, порождающее эти - и другие - желания… а оно всё нарастало, как будто камень катился с горы, - наверное, еще и потому, что Наташа стала часто ходить не к вечерне, а к литургии (работа у нее была сменная), к исповеди… Исповедоваться ей было решительно не в чем, и когда отец Михаил понял, что она, подобно местным старухам, придумывает себе игрушечные грехи и, значит… - когда отец Михаил понял это, он совсем потерял голову.
В первое время, когда в жизни отца Михаила появилась Наташа, он никак не связывал ее с Олей - и потому, что чувство его было очень неясно, и потому, что в нем ничего не было плотского. Но теперь, когда это чувство усилилось и развилось, - когда отец Михаил ясно понял, что ему больше хочется быть рядом с Наташей - в церкви, во время службы или на исповеди, в мечтах - в переполненном троллейбусе или церковном дворе, - чем дома с женой, - к его угрызениям совести перед Богом добавились угрызения совести перед Олей и жалость к ней - тем более что он чувствовал, как у него день за днем изменяется к ней отношение: его уже не так огорчали, как раздражали и ее наряды, и ее телевизор, и ее праздность, - ему уже всё реже хотелось близости с ней, и во время этой близости он, всегда осторожный и ласковый, теряя власть над собой, бывал груб - ему хотелось быть грубым, - и после этого терзался, мучился, испытывал ненависть и отвращение к себе… Наконец - и это особенно тяжело поразило его, - он перестал огорчаться тем, что у них до сих пор нет ребенка, и досадовать на то, что Ольга с необъяснимым упорством не хочет показаться врачу; то есть он по-прежнему любил детей и хотел, чтобы у него были дети, но… дальше он обрывал себя.
Исповеди продолжались. Но не только исповеди - для столь частого покаяния у нее не хватало ни действительных, ни воображенных грехов. Она стала подходить к нему иногда после службы - это были короткие, одновременно радостные и томительные для отца Михаила встречи, во время которых она иногда просила разъяснить ей непонятное место в Евангелии, иногда жаловалась - она работала фармацевтом в аптеке, и ее, к великому изумлению и возмущению отца Михаила, сильно обижала начальница. На мужа она не жаловалась - о муже она вообще перестала говорить, но при этом отец Михаил как-то чувствовал, что в ее отношениях с мужем ничего не переменилось - и был этому рад (стыдно было - но был рад, рад, рад). Иногда… иногда она просто и ласково спрашивала его: "Как ваши дела?" (когда она пыталась в чем-то покаяться, она заученно обращалась к нему на "ты"; когда они говорили о чем-нибудь не на исповеди, - на "вы", и это чередование "ты" и "вы", на слух отца Михаила, только придавало их разговорам особое обаяние - волнующую таинственность и теплоту), - так вот, иногда - да не иногда, а в последнее время часто, можно сказать, всякий раз, - она тихо и ласково (и немного заговорщицки? - ведь в нескольких метрах всегда стояли люди, тоже желавшие поговорить с отцом Михаилом) спрашивала его: "Ну, как ваши дела?", - и отец Михаил, обрадованный и взволнованный тем, что она, после двух-трех дней ожидания, наконец, пришла, рассказывал ей, как у него дела… а после ее ухода бывал потрясен: ведь духовные беседы они превращали в свидания!!!
…Месяц назад она подошла к нему и сразу же, быстро сказала, что собирается развестись с мужем. Она сказала это твердо, сильно волнуясь, близко глядя ему в глаза. Отец Михаил без участия разума тихо сказал:
- Я люблю тебя. Она сказала:
- Я тоже.
Счастливый, отец Михаил оказался в мучительном тупике.
IX
Шоркнула дверь. Отец Михаил очнулся и поднял голову. Вошла баба Катя, уборщица.
- Мишенька, батюшка, хочешь пирожок? Не бойся, с капустой…
Отец Михаил отодвинулся от стола. Он почти обрадовался - и потому, что сначала испугался Василия, за своими размышлениями не сообразив, что Василий давно уже дома, и потому, что любил старуху. Она чем-то - впрочем, может быть, только старостью - была похожа на покойную бабушку.
- Спасибо, баба Катя. Сколько я тебе должен?
- Что ты, что ты, деточка! Это я сама испекла. Буду я всякую срань на улице покупать… Кипяток-то есть?
Отец Михаил заозирался в поисках чайника. Он становился рассеян, в последнее время ставил чайник то на окно, то на шкаф, то на стол, то в стол… Баба Катя мелко засеменила к окну - чайник оказался за занавеской.
- Воды-то нет… Сейчас я тебе принесу.
- Да что ты, баба Катя, я сам…