– Поля, на которых чудовища играют в гольф, будут простираться до самых наших спален, по стеклянной трубе, что протянется по кукурузному полю, через равные промежутки времени побегут женщины в шелковом белье, леса в темных краях комнаты станут непроходимыми, в их чаще зажжется белая лампа.
Учитель сидел с закрытыми глазами, уцепившись руками за края стола.
– Да-да, – шептал он, как в экстазе, – наконец-то мне удастся заняться моими засахаренными энциклопедиями и словарями, я выпью всю сладость их страниц, я стану сосать и жевать их долгими часами, сидя в кресле и мечтая о светящихся цветных телевизорах, которые медленно летят над вечерним лугом, а на их экранах прекрасные животные мучают отцов семейств, наконец-то в мою квартиру вернется тяжелая артиллерия, в лоне растений зародятся новые замечательные ереси, привкус которых будет напоминать о прежних ночных борщах в кафе-стекляшках.
Девочка подошла ближе к учителю.
– Не строй иллюзий, – жестко сказала она. – Артиллеристы никогда не вернутся, они будут учиться в загнивающем дурацком Оксфорде складов, засахаренные книги конфискуют и ради славы блестящих и жестоких машин сбросят с трибуны на ящеров, те еще будут тогда послушно маршировать в колоннах по четыре, но вскоре сговорятся с нами, маленькими девочками, и вслух произнесут то, что замалчивали многие столетия: что собак объективно не существует.
– Но это же невозможно, – прохрипел учитель, глядя перед собой остекленевшим взором. – Этого не может быть, я так долго пытался перевести свою пишущую машинку из газообразного состояния в жидкое, я избавил геометрию от полярных животных, внедрил жестокий политеизм в городской общественный транспорт, хотя руководитель транспортного предприятия поначалу не проявил должного понимания и даже пытался улететь от меня, я гнался за ним, и мы оба, взмахивая руками, похожие на огромные весы, летели над гладью ночных озер, откуда доносилось еле слышное пение ундин, – и ты хочешь сказать, что все это я делал напрасно?
Девочка дерзко засмеялась.
– Конечно напрасно, глупец! – презрительно ответила она. – Ты избавил геометрию от полярных животных… Ты что же, забыл, что гласит первая аксиома Евклида – в геометрическом пространстве всегда остаются только два пингвина? Разве не ты собственноручно в своем ледяном автомобиле вытатуировал на моем бедре эту фразу? Тогда ты еще говорил, что именно в соответствии с этим принципом от Декарта в Амстердаме вдруг отделились обе его руки и стали нападать на него, они кидались на философа как помешанные, преследовали его вдоль каналов и хотели сбросить в воду, в конце концов ему пришлось сбежать от них к королеве Кристине, но и при дворе, как признается Декарт в письме к Арнольду, руки не оставили его в покое. Если бы ты вместо глупостей, которые натворил, убавил яркость своего света вечером на канатной дороге над Шпиндлеровой мельницей, если бы ты заботился о том, чтобы в городе хватало исправных теологических автоматов, если бы ты следил за тем, чтобы твои книжные шкафы были всегда заперты… Еще нам, детям, не нравится, что вечерами ты ходил по нашим домам и бил наших родителей нефритовыми статуэтками, ты противен нам с тех самых пор, как мы застали тебя в туалете выжимающим апельсин на калькулятор. Мы тебя терпеть не можем, ты нам смешон.
Учитель молчал, он сидел за кафедрой, спрятав лицо в ладонях. Послышался детский смех, класс смеялся над своим учителем жестоким, ненавидящим, бесконечным смехом, его взрывы повторялись снова и снова. Я закрыл дверь, вернулся в соседний вагон и вышел из поезда.
Я шел по узкой заснеженной полосе между последней колеей и заросшей железнодорожной насыпью, ветви кустов неприятно терлись о мое лицо. На склоне за кустарником я увидел тяжелую металлическую дверь, напоминающую вход в бомбоубежище. Я с трудом открыл ее. За ней начинался сводчатый коридор, выложенный грязной плиткой и освещенный лампочками, которые покачивались под потолком от сквозняка. Прямо у двери к стене был прислонен ржавый велосипед. Вдоль одной стороны коридора тянулись какие-то кабели и трубы с вентилями, из их резьбы торчала пакля, на другой стене через равные промежутки висели картины, десятки картин, написанных маслом. Все они были одного размера; казалось, что и сюжет у них одинаковый. Каждая из картин изображала знакомый интерьер виллы у моря; это была та самая комната, что я видел на картине в квартире в шлюзе, однако же без мужчины и без гигантского муравья. Я заметил, что внизу к рамам приделаны медные таблички; на первой картине на табличке была единица, на второй – двойка, и так далее по возрастающей. Однако когда я пригляделся к картинам повнимательнее, то заметил детали, которыми они отличались друг от друга: менялись складки занавесок, формы волн и позы людей на пляже. Потом я обратил внимание, что на каждой следующей картине секундная стрелка будильника, который стоял на столе, убегает вперед на одно деление. Я понял, что вся галерея – это некий фильм про то, что каждую секунду происходило в комнате… а происходило там пока только волнение занавесок и монотонное путешествие по циферблату стрелки будильника. Я вернулся к входной двери: на первой картине часы показывали ровно двенадцать. Я сел на велосипед и покатил вдоль стены.
Не меньше двух километров проехал я по извилистому коридору, а на картинах менялись лишь формы волн и складки занавесок. И только на картине с номером 1032 (на будильнике было чуть больше четверти первого) в дверях появилась голова муравья со страшными челюстями. Увидев, что в комнате никого нет, муравей быстро пересек ее и спрятался за занавеской: картины 1034–1039 показывали отдельные фазы этого движения. Когда я проезжал мимо картин на велосипеде, они действительно сливались в какой-то дерганый фильм, который разыгрывался внутри рам. Потом еще около километра на картинах почти ничего не менялось, только на холсте под номером 1471 в комнату вошел молодой мужчина в белом костюме; на следующих картинах он бегло просмотрел корреспонденцию и начал читать Гомера; он подчеркнул слова, которые повторял про себя загнанный Одиссей, когда на берегу острова феаков его разбудили голоса Навсикаи и ее подружек, и стал писать на полях книги свой странный комментарий. К нему тихонько подполз муравей, на картине номер 2054 вцепился челюстями ему в затылок и оттащил к стене. Картина с номером 2092 отсутствовала: это была та самая, что висела в шлюзовом доме. Мужчина уже перестал шевелиться, а челюсти муравья все не разжимались, сомкнутые судорогой какой-то темной ненависти. На картине 2173 на террасу спустился белый ангел. Одним прыжком он оказался в комнате, и они с муравьем тут же накинулись друг на друга и затеяли на полу жестокую драку. В волнах темно-синего моря тем временем продолжали плескаться беззаботные загорелые люди. Муравей беспощадно искусал ангела, из его ран текла золотая кровь и искрилась в солнечном свете. Однако в конце концов ангел прижал муравья к полу, сел на него верхом и душил до тех пор, пока – на картине номер 2895 – большие черные усики чудища не перестали подергиваться. Будильник показывал без двенадцати час. Поднявшись, ангел принялся открывать ящики и энергично рыться в бумагах; потом он перетряхнул все до единой книги из шкафа – и из белой брошюрки, на обложке которой было написано "Hegel et le pensée moderne, séminaire sur Hegel dirigé par Jean Hyppolite au College de Françe (1967–1968)", выпало на пол то, что он, по всей видимости, и искал; к моему изумлению, это оказалась фотография, запечатлевшая меня и Алвейру сидящими за большим окном погруженного в темноту ресторанчика "У змеи". Ангел старательно разорвал фотографию на мелкие кусочки, взмыл с террасы, полетел к морю, бросил обрывки в воду и направился к горизонту. На последней картине под номером 3600 ангел превратился в светлое пятно над лазоревой морской гладью. Был час дня, на берегу залива люди подставляли свои тела лучам палящего солнца. За этой картиной коридор заканчивался запертой дверью. Я слез с велосипеда, прислонил его к стене и нажал на ручку.
Глава 19
Лестница
Я попал в темную комнату, снова я чувствовал запах незнакомого помещения, еще один аккорд в сумбурной и печальной симфонии ароматов. За широким окном виднелось ночное небо, по которому неслись беспокойные рваные тучи; в прорехе между ними показался ясный месяц, его свет засиял на обоях, заблестел на стекле в глубине комнаты и на гладких мясистых листьях растений в цветочных горшках – а потом снова стало темно. Я подошел к окну, в стекло вплыла долина, рельеф которой дробился на бесконечное множество крыш и стен. Я сразу понял, где очутился; судя по всему, я проехал по извилистому коридору под Виноградами и теперь находился в одном из домов, что стоят неподалеку от верхнего конца лестницы в Нуслях, – их окна глядят на Нусельскую долину. Я стоял у окна чужой квартиры и смотрел вниз, в темную долину, где на снегу блестел свет фонарей; дальний склон переходил в холм Панкрац, на вершине которого возвышалась стеклянная башня гостиницы, стены ее то светились, то гасли в переменчивом свете луны.
У окна я заметил подзорную трубу на штативе; приложив глаз к ее окуляру, я стал медленно перемещать оптический прибор, мой взгляд скользил по фасадам домов и по заснеженным улицам, в окуляре появлялись ряды темных окон, молчаливые и пустые грузовики, одинокие фонари, освещающие заснеженные фабричные дворы, полутемные стеклянные проходные, железнодорожные насыпи, заросшие непролазным кустарником. Время от времени в окуляре мелькало освещенное окно. Я заглянул в комнату под самой крышей: там под кроватью из пола бил источник и тоненькой струйкой тек во тьму углов; возможно, что в другом городе он сольется с другими потоками, журчащими в темноте, и превратится в могучую плавную реку, загнанную в набережную из гранита и мрамора, с каменными сфинксами и широкими ступенями, ведущими под воду, реку, шум которой мы услышим за стеной в тишине ночи. Я увидел прихожую, где под вешалкой, на которой висели тяжелые пальто, разбили лагерь усталые альпинисты, восходящие по темной и опасной лестнице на какую-то ледяную вершину. Я увидел комнату с мятым бельем, раскиданным по креслам, где на паркете сиял бледным светом тайный полюс мира; кто его знает, какие металлы он тревожит и какие стрелки притягивает к себе в темноте; путешественник из последних сил стремился к нему через складки ковра, собирающегося в гармошку, путался в длинных белых занавесках, взбирался на гору мятых одеял на неубранной постели. Я видел спальню над кратером вулкана, скрытого в глубинах дома, она была озарена голубым свечением лавы, которая поднималась по трещинам и медленно вытекала из щелей шкафов, из промежутков между книгами на полках и из неплотно закрытого ящика ночного столика, который стоял у широкой кровати, – там на сказочно сияющих простынях спали, обнявшись, две обнаженные девушки. Я видел картежников, играющих в темном зеркальном зале на мраморном столике в горящие карты, языки пламени которых бесконечно отражались в черной тьме зеркал… видел я и какое-то унылое пророчество, полное ядовитых огней, в окне обветшалого дома над замерзшей гладью ручья Ботич.
За открытой дверью мне послышался тихий зов. Я вошел в соседнюю комнату: в ее передней части на ковре, украшенном причудливыми арабесками, лежал лунный свет, задняя же часть комнаты, откуда и доносились крики о помощи, была погружена в непроницаемую тьму. Я направился в ту сторону, я налетал в темноте на углы мебели, спотыкался о стулья, падал на мягкие диваны. Голос умолк, но был слышен какой-то гул, который то усиливался, то стихал. Что-то нежно коснулось моего лица; я представил себе крыло большого ночного насекомого, но, вытянув перед собой руку, нащупал бахрому, свисавшую с нижнего края торшера на металлической ножке. Я нашел шнур выключателя с гладким шариком на конце и потянул его. Среди тьмы вспыхнул абажур цвета слоновой кости; я увидел, что торшер стоит на берегу холодного неприветливого моря, он освещал зеленоватые волны, которые подползали из темноты к моим ногам, на узорах ковра слабели и превращались в пену, стекавшую по ковру назад, где ее подхватывала новая волна. Во тьме опять послышался крик: в круге света появилось бревно, за которое цеплялась девушка, ее тело, посиневшее от холода, облепили клочья разорванного платья. Набежавшая волна подняла ее почти до белого потолка комнаты, а потом положила передо мной на ковер. Девушка недвижно лежала под торшером. Я снял с нее промокшее тряпье, взял на руки и уложил под одеяло на кровать, которая стояла возле торшера. Я убрал с ее лица мокрые волосы и узнал в ней девушку с палубы корабля на Широкой улице.
Я пошел в соседнюю комнату и зажег газовую конфорку, при свете голубого огонька нашел коробочку с китайским драконом на крышке и приготовил чай. Вернувшись, я присел на краешек постели и поднес чашку к губам девушки; выпив чай, она посмотрела мне в глаза и медленно и спокойно произнесла:
– Мы потерпели крушение, когда корабль плыл по ужасно узкому проливу между книжными полками какой-то огромной библиотеки. Наверное, судно налетело на утесы из окаменевших книг, наверное, неведомые чуждые программы, которые уже давно буйствовали в глубинах корабельных компьютеров, просочились в навигационные планы и разорвали цепи логических импликаций. Впрочем, теперь это неважно. Спаслась только я… Никогда больше не увижу я моего жениха, он бродит нынче по скучным подводным кафе, и наш мир кажется ему зыбким и туманным, как удивительный сон. Я давно знала, что компьютеры готовят нам что-то недоброе, но не хотела говорить с ним об этом, он был доверчив, словно дитя, он безмерно уважал капитана и экипаж – помню, как укоризненно посмотрел он на меня, когда однажды я не сдержалась и сказала, что капитан мне противен. Он не обеспокоился даже тогда, когда уже всем пассажирам стало ясно, что по крайней мере двое из корабельных офицеров – это только лишь галлюцинации и что из наших испорченных ночных снов перед носом корабля творится некая неясная Африка, которая изготовилась к прыжку, подстерегая нас, будто жестокий зверь.
Мне казалось, что из моря за кроватью торчит голова рогатого морского чудища, но это был лишь перевернутый стол с потонувшего корабля, качающийся на волнах, – волна швырнула его на пианино, скрытое во тьме, нутро инструмента глухо отозвалось всеми струнами, аккорд тихой музыки сумасшествия звучал еще долго.
– Никогда больше не коснутся меня его руки, – шептала девушка, – меня будут трогать только занавески, волнующиеся на сквозняке, меня будут касаться лишь гладкие ткани, да отвратительно мокрые листья кустов, да стены. О боже, никогда я не выберусь из этой странной и печальной страны, мне придется жить тут одной среди страшных неподвижных фигур на фасадах, среди жутких орнаментов на стенах, я буду ходить вдоль бесконечных заборов, слушать шум далеких поездов, которые вторгаются во фразы и проникают в самые недра домов, и от них некуда деться…
Как будто в подтверждение ее слов послышалось гудение поезда, въезжающего в туннель, ночной голос одиночества и отчаяния. Я погладил девушку по щеке. Она схватила меня за руку и притянула к себе, с неожиданной силой втащила под одеяло, прижалась ко мне холодным телом, обвила вокруг меня ноги, ее руки забрались под мою рубашку и крепко сцепились за моей спиной. Мы лежали на боку, и я видел, как за ее плечом, которое выскользнуло из-под одеяла, появляются зеленые волны, подсвеченные огнем торшера, как они приближаются к нам и тут же отступают, время от времени брызги россыпью падали на одеяло и на наши лица. Прохладные губы поднялись с подушки, они шарили по моему лицу, точно какое-нибудь морское животное, а потом обхватили мои губы и прижались к ним.
Я услышал за собой шаги, приглушенные ковром. Девушка в ужасе прижалась ко мне еще сильнее. Я оторвал губы от ее рта и повернул голову: лавируя между предметами мебели, к нам подплывала неясная темная фигура. Когда она оказалась в круге света, я увидел, что это юноша, стоявший некогда с девушкой на палубе корабля и говоривший с ней о прибрежных бульварах и запотевших стаканах. Узнав его, девушка вскрикнула от радости, но отпустила меня не сразу, ее объятия разжимались постепенно.
– Ты жив! Как тебе удалось спастись? – спрашивала она, пока ее руки еще путешествовали у меня под рубашкой. – Ты приплыл на берег на спине дельфина? Тебя взял на палубу какой-нибудь контрабандистский корабль – один из тех, что бороздят недра дома?
Ее жених сел на краешек постели, перегнулся через меня и стал целовать ее лицо, плечи и грудь. Девушка наконец извлекла руку из-под моей рубашки и обвила ее вокруг шеи любовника. Почувствовав себя и неудобно, и неловко, я повернулся на живот и попытался пролезть под их прильнувшими друг к другу телами.
– Меня вообще не было на корабле, когда он потонул, – ласково и нежно говорил мужчина между поцелуями. – Ты уснула, а я пошел в магазин, чтобы купить тебе фиников, сушеных абрикосов и орешков кешью. – Он достал из полиэтиленового пакета очищенный орешек и положил его девушке в рот, она принялась жевать.
На меня больше никто не обращал внимания; наконец мне удалось выбраться из кровати, я шагал через комнату к окну, за которым светила луна, и слышал за спиной их разговор, в который вплетался шорох волн.
– Что мы теперь будем делать? – спросила девушка. – Нам никогда не попасть на остров, никогда не пройтись по белым бульварам, не посидеть на террасе над морем…
– Это неважно, – отвечал ее друг, – так даже лучше, мы будем все представлять себе. Будем каждый день придумывать прогулки, игры в светящихся бассейнах, отличные вечеринки с фонариками, флирты с интересными людьми, танцы на ночных палубах яхт. Мы ведь не настолько тупы, чтобы нуждаться в реальности…