- Вы правы, это не много, - спокойно согласилась женщина и, порывшись в лакированном ридикюле, вытащила две сотенные бумажки, подала Нине.
- Спасибо, - тихо сказала Нина, и все смотрела на них, как они отошли немного, и он, открыв пузатый саквояж, вытащил газету, завернул покупку.
Старуха тоже смотрела на них, вздохнула:
- Вот ведь как, война всех перемешала, а все одно видно, ежели кто из хорошей-то жизни...
А те не уходили, женщина о чем-то говорила мужу и оглядывалась на Нину. Он тоже посмотрел на нее, достал из саквояжа белый хлеб, саквояж сразу похудел, подал хлеб жене, а та понесла Нине.
- Я думаю, двести рублей и правда мало, вот еще хлеб, пожалуйста.
Нина отнекивалась, стеснялась брать, но женщина положила буханку на прилавок и, улыбнувшись еще раз, ушла. Издали помахала рукой.
- Вот видишь, - проворчала старуха, - а ты заладила: "Много, много..."
Хлеб был красивый, румяный, с лопнувшей на боку корочкой - такой, какой она ела у Ваниных, - и Нина понимала, что этот хлеб - не в придачу к деньгам, а просто милостыня, но, в сущности, ведь все это время она жила милостыней и добротой людей, сама-то не заработала себе и на маленький кусочек хлеба.
- У вас есть нож? - спросила она у старухи.
- Нету, а тебе на что?
- Хотите, отломите себе хлеба.
Старуха поправила шаль, постукала, валенками друг о друга.
- Хотеть-то хочу, да не отломлю.
- Почему?
- Тебе самой надо, ты дитя кормишь. Лучше купи у меня семечек.
Нина положила сына на прилавок, подставила карманы, купила два стакана семечек. Потом отломала от хлеба большой край, подала старухе.
- Ох, гляди, пробросаешься, - сказала та. Однако хлеб взяла.
Нина колупнула пальцем податливый ноздреватый мякиш, положила в рот и почувствовала, как сразу закололо в грудях - пришло время кормить. Она сунула хлеб в заплечный мешок, взяла сына и пошла к станции.
24
Из-за снежных заносов, поезд опоздал, и в Саратов они прибыли не утром, а днем. Последнюю ночь она почти не спала, все представляла встречу со свекровью, и все ее мучили какие-то сомнения, так и казалось: что-то должно случиться. Тягостное предчувствие томило ее. Она уже привыкла к тому, что все ее расчеты и планы всегда летят кувырком, и старалась ничего не рассчитывать, но все равно рассчитывала: поживем с Витюшкой до весны, до теплых дней - и уедем в Москву, может, к тому времени вернется институт...
Опять навстречу мчались черные обледенелые поезда с сугробами на крышах, Нина смотрела на них из окна, и ей делалось страшно, почему-то поезда эти казались пустыми, летят они неизвестно куда сквозь снег и мороз, и в них нет ни одного живого человека.
На разъезде, перед самой Волгой, долго стояли, к ней подсели две женщины с мешками, одна проворчала:
- Близок локоть, да поди укуси! Прежде-то два часика - и дома, а теперь и все двенадцать можем простоять.
Нина узнала напевный саратовский говорок.
Из разговора она поняла, что они ездили менять на продукты вещи, и вдруг одна сказала:
- Как там мои ребятишки, одни ведь, старик другой месяц на окопах...
- Как "на окопах"? На каких "окопах"? Почему? Неужели его ждут в Саратове? Неужели он придет и сюда? И опять ей придется бежать?.. Но почему, ведь от Москвы отогнали, а Москва много западнее...
Нет, никуда не поеду больше, никуда! Будь что будет!
Потом она подумала, что того "старика", мужа этой женщины, возможно, мобилизовали куда-нибудь далеко, на далекие окопы, и успокоилась.
Последний кусок пути поезд шел медленно, часто останавливался и снова нерешительно дергался, как будто машинист раздумывал: стоит ли двигаться дальше.
Из вагона Нина вышла последней. Встала на перроне, всматриваясь в мечущихся у поезда мужчин и женщин с неясной надеждой, - вдруг по какому-то чуду ее все же пришли встречать?
Маленькое малиновое солнце застыло в небе, под ногами хрустел малиновый сухой снег, бежали люди с малиновыми лицами - то ли от солнца, то ли от мороза, - прикрывали варежками лицо... И Нина, пока шла к трамваю, чувствовала, как забивает дыхание, как сковало губы и ноздри, она никак не могла вдохнуть воздух.
Что будет с ним? - думала о сыне и все крепче прижимала его. Она и не помнит такого мороза.
У вокзала было трамвайное кольцо, повизгивая колесами, подъезжали красные и синие вагоны со слепыми замерзшими окнами, дуги скользили по проводам, с них на повороте сыпались искры.
Нина спросила у женщины, как добраться на улицу Ленина, та сказала "букашкой", но с пересадкой у крытого рынка. "Букашки" долго не было, у Нины, онемело лицо и пальцы ног, она притопывала на снегу, и все, кто стоял тут, тоже пританцовывали, а двое мужчин, чтобы согреться, толкались Плечами, падали на скользком, вставали и опять толкались.
Нина все чаще припадала к одеялу, дышала туда, где голова сына, а женщина, которая объясняла про трамвай, посмотрела на нее круглыми испуганными глазами:
- Гражданочка, щека-то у тебя совсем белая, три ее, три!..
Но Нина не могла одной рукой держать сына, он с каждой минутой тяжелел, она пригнулась к суконному одеялу, пыталась потереться о него.
- Дай, подержу, а ты - снегом, снегом...
Женщина поставила сумку, забрала у Нины ребенка, и Нина, зачерпнув на обочине горсть сухого рассыпчатого снега, принялась растирать щеки.
Заплакал сын, наверно, замерз, в отчаянии подумала Нина, женщина, покачивая его, сказала, что с утра было тридцать градусов, дети не учатся, на школах вывесили красные флажки, а базар совсем пустой, привозу нет...
Нина уже расстегивала пальто, чтобы запахнуть поверх одеяла полы, но тут подкатил трамвай с буквой "Б" наверху, и она с трудом взошла на подножку.
В трамвае было холодно, вожатый сидел в полушубке, окна покрылись изморозью, как глаза бельмами, толсто одетая кондукторша в платке и перчатках с отрезанными пальцами отрывала от рулона билетики.
Еще там, в поезде, Нина мечтала, как в трамвае припадет к окну, станет разглядывать улицы и дома, узнавать и вспоминать, но стекла замерзли и было не до того, она все прижимала сына и дышала на его головку поверх одеяла и думала, что это самое последнее ее скитание оказалось самым тяжелым.
Чем дальше отъезжали от вокзала, тем больше набивалось в вагон людей и даже вроде потеплело. На остановках кондукторша дергала протянутую вдоль вагона веревку, вожатый давал звонки, трамвай катил дальше, петлял, кружил, мотались из стороны в сторону стоявшие пассажиры, висли на ременных петлях.
Страшно было подумать, что опять придется выходить на этот мороз и опять ждать трамвая, но тут Нине повезло: едва успела выйти, подкатила "единичка", она тяжело поднялась на подножку, качнулась, с ужасом чувствуя, что сейчас выпадет назад, на мостовую, но кто-то за ней, ухватившись за ручки, вдавил ее в вагон.
Сесть было негде, а держаться нечем - руки заняты, - и она привалилась спиной к дверям; у бедра мотался мешок, оттягивая руку, хотя ничего, кроме пеленок и колбасы, в нем не было, он казался очень тяжелым - правду говорят, что в дороге и иголка весит.
Вышла на площади, стояла, оглядываясь, не знала, как добраться до улицы Ленина, она совсем забыла город. Какой-то старик посоветовал вернуться назад и пересечь две улицы, там она и выйдет к нужному дому, а иначе даст большой крюк.
У нее были деньги, те двести рублей, она могла бы взять такси или остановить какую-нибудь машину, но мимо проезжали только грузовики, и она пошла, задыхаясь от морозного воздуха, на спине и под мышками выступил пот усталости и, остывая, холодил тело. Она шагала механически, в каком-то полузабытьи, и только боязнь уронить ребенка удерживала ее сознание. Господи, кончится ли это когда-нибудь!..
Это были последние, самые трудные метры, но Нина знала, что пройдет их.
Часть вторая
25
Сперва она подумала, что попала не туда, и вышла, снова взглянула на большой черный номер над распахнутыми воротами - да нет, все правильно. Опять шагнула во двор, привалилась спиной к глухой стене соседнего дома, согнув ногу, уперлась в нее подошвой, приспустила на колено свою ношу.
Во дворе начинались похороны. У крыльца с короткими перильцами на двух табуретках стоял красный гроб с прислоненными двумя тощими венками в бумажных цветах, толпились мужчины и женщины, пятясь разворачивался грузовик с откинутыми бортами, невысокий седоватый мужчина плакал и мял в ладонях барашковую шапку, две женщины в черных платках держали его под руки.
Нина обежала глазами тесный двор, сюда выходили чьи-то окна, в глубине лепились низкие сарайчики, и никакого другого входа в дом не было. Но она не могла пройти эти несколько шагов мимо чьего-то горя к деревянному крыльцу, возле которого стоит гроб.
Она подумала, что судьба словно нарочно подбрасывает ей всякий раз препятствиями вот теперь она, замерзшая, смертельно уставшая, вынуждена стоять тут, рядом с домом, где ждут ее тепло и отдых.
Она пригнулась, подышала внутрь одеяльца, постукала себя по боку сперва одной, потом другой рукой, краем глаза уловила какое-то движение возле гроба и поняла, что те женщины в черном и мужчина- он был уже в шапке - смотрят на нее. Одна из женщин обошла гроб, направилась к Нине, и Нина обмерла: эти глаза под сросшимися бровями, ямочки на щеках опухшего лица - боже мой, кого же они хоронят?!
- Ты Нина, да? - низким заплаканным голосом спросила женщина. - А я Вера. Как ты узнала?.. Ну иди, простись. Вот горе, вот горе...
Она забрала у Нины ребенка, и Нина стояла окаменело, с опущенными руками, не решаясь шагнуть. Кого же хоронят, кого же? - билось в ней, а Вера. уже подталкивала ее плечом, и она видела, как люди расступились, давай дорогу, она пошла, вое еще не видя, кто лежит в глубоком гробу...
Вера подвела ее к мужчине в высокой барашковой шапке, сказала:
- Папа, это Нина... Она узнала про маму, пришла проститься...
Нина встала у гроба, стойла так опустив голову и чувствуя, как все дрожит у нее внутри от испуга. Все смотрели на нее и чего-то ждали. Она понимала, чего они ждут: чтобы она нагнулась и поцеловала покойную. Но она не могла целовать эту чужую женщину с желтым лбом и знакомыми бровями, не могла заставить себя заплакать, она не чувствовала сейчас ничего, кроме облегчений и усталости, и думала о том, чтобы все это поскорее кончилось.
- Ну, все, - сказал мужчина в шапке, и сразу все задвигались, двое спрыгнули с грузовика, подняли гроб, понесли к машине, следом проплыли венки. .
Вера передала Нине ребенка.
- На кладбище ты, конечно, не поедешь?.. Но обязательно дождись нас.
Она повела Нину в дом, они прошли по длинному темному коридору, заставленному велосипедами, корытами, кадушками, - здесь пахло керосином и кислой капустой - миновали несколько дверей, Вера толкнула свою дверь, обитую войлоком, крикнула:
- Ада!
В тесную и теплую прихожую выбежала молодая женщина в косынке и валенках, в руке ее была ложка.
- Ада, это Нина, наша невестка, оказывается, она в Саратове, а мы и не знали. Ты проведи ее в нашу комнату, пусть подождет нас. - И опять Нине: - Дождись, не уходи!
Куда мне уходить? - подумала Нина.
У Ады было странное асимметричное лицо, она улыбнулась Нине, сказала: "Раздевайся", - забрала у нее ребенка, унесла в комнату.
Из кухни вместе с теплом выплывал кислый запах щей, и Нина почувствовала, что очень голодна, сейчас бы хоть тарелку домашних щей... Она разделась, стянула ботики и, прихватив свой мешок, вошла в большую и светлую комнату с четырьмя окнами и большой печью-голландкой, обложенной кафелем. От печи волнами растекалось тепло, Нина прижалась к ней лицом и ладонями, потом - спиной, оглядела комнату, где ей предстояло жить. Здесь стояли две кровати с никелированными спинками, два шкафа, большой сундук с плоской крышкой и круглый стол посередине. Над столом свисал кремовый шелковый абажур с бахромой, на окнах топорщились тюлевые занавески, и так уютно, так хорошо показалось тут Нине, что она подумала: ну вот, это мне награда за все страдания и скитания.
На кровати, что ближе к печке, было откинуто покрывало, там Ада возилась с ребенком.
- Сейчас мы его подмоем.
Она вышла ненадолго, вернулась с тазом и кувшином.
- Он давно не купан, - сказала Нина.
- Вечером, после поминок, искупаем!
Они обмыли малыша, потом Ада ловко запеленала его, кричащего, подала Нине:
- Просит есть.
Нина чувствовала, как мало у нее сейчас молока, вялые груди висели, как пустые мешочки, сын стискивал деснами соски, вертел головой и опять начинал кричать.
Нельзя ли мне чаю, - попросила Нина, - или хотя бы горячей воды. - Она достала из мешка остатки черствого хлеба.
- Что там чай? - засуетилась Ада. - Ты кормящая, тебе надо питаться, я вот сейчас борща принесу!
Она опять выскочила на кухню и вернулась, внесла тарелку с красным дымящимся борщом, завернула на столе край скатерти.
Нина села к столу вместе с сыном, ела, обжигаясь, душистый борщ, пахнувший жареным луком и постным маслом, - такой она ела только в детстве, Лина была мастерица готовить его, - и чувствовала, как согревается изнутри, как горячая волна заливает все тело.
Сын захлебывался, звучно глотая, а у нее все еще дрожали руки, и она, боясь плеснуть на ребенка горячим, низко наклонялась над тарелкой.
- Выходит, ты тоже из Москвы? - вдруг спросила Ада.
Нина кивнула, не поднимая головы, подумала: почему "тоже"?
- Ведь и мы из Москвы, - засмеялась Ада и, пока Нина ела, успела рассказать все про себя и про здешнюю жизнь. Еще в октябре эвакуировалась с сыном и больной матерью, их подселили к Колесовым, комнаты, правда, смежные, но та, вторая, совсем маленькая, вот нас и поселили туда, так что приходится ходить через хозяев.
И тут Нина увидела, что из дверей, ведущих во вторую комнату, выглядывает мальчик ет пяти, он сосал длинную полосатую конфету и круглыми глазами смотрел на Нину.
Они говорили о Москве, вспоминали Третьяковку и метро, Парк культуры и отдыха с каруселями и парашютной вышкой, и та жизнь обеим казалась сейчас счастливой и праздничной.
- Ничего, мы с тобой еще и в Москве встретимся, - мечтательно сказала Ада. - Вот кончится война...
- Я не буду ждать, когда кончится война, - вставила Нина. - Я весной вернусь в Москву.
Ада покачала головой:
- Думаешь, так это просто? В -Москву без пропуска сейчас не поедешь, а для пропуска нужен вызов... Есть кому тебя вызвать?
- Нет, - уныло ответила Нина. - Мой институт в Ижевске.
- Ну ничего, это вопрос времени...
Ада стала опять рассказывать про здешнюю жизнь, про морозы, которые держатся тут с ноября, про сказочные цены на рынке, про Нинину свекровь, как она неожиданно умерла: еще накануне стирала на кухне, ничего у нее не болело, только жаловалась, что устала, легла спать и утром не проснулась.
- Она хорошая была, добрая, а Михаил Михайлович, твой свекор, не хотел поминок, говорит, не по времени, а я думаю, не хорошо это, не по-русски, что есть, то и подадим...
Нина вспомнила, как испугалась тогда, подумала, что в том красном гробу- Виктор, вот дура-то, откуда тут быть Виктору, он же в Молотове в училище...
- ...В подвале у них взяла капусту, картошку, - все говорила Ада, - наварила борща, мясные талоны рыбой отоварила, поджарю, соседи принесли бидончик суфле...
Что это такое суфле? - подумала Нина. Осторожно положила на кровать уснувшего сына, порылась в своем мешке.
- Вот еще колбаса и яичный порошок.
Ада взяла коробку в пестрых наклейках:
- Ну, богатый стол получается. Омлет запеку...
Нину тянуло прилечь, от сытости и усталости все
тело стало тяжелым и слабым. Ада повела ее в свою комнату. В маленькой комнатке, заставленной тремя кушетками, в кресле на колесиках сидела пожилая женщина с толстыми, как бревна, ногами, она что-то вязала.
- Мама, это Нина, невестка Колесовых, она тоже из Москвы.
Старушка посмотрела на Нину поверх очков.
- Как там наша Москва? Держится?
Нине не хотелось говорить, что из Москвы она давно, пришлось бы долго рассказывать про свои странствия, и она просто ответила:
- Немцев ведь отогнали...
- Да, отогнали. - Старушка вдруг заплакала. - Говорила я, не надо уезжать из Москвы, ведь чему быть, того не миновать, а теперь вот умру на чужбине...
- Ну, опять, мама, ладно тебе...
Из ящика под маленьким столиком Ада вытянула подушку, кинула на кушетку.
- Ложись, отдыхай, они ведь еще не скоро. А я пойду стол накрывать.
Нина легла, вытянув ноги, Ада кинула ей на плечи что-то мягкое, теплое, - как хорошо-то, боже мой, почти как дома... Вот и настал конец моим скитаниям... Бедный, бедный Виктор, он еще не знает, что мама его умерла и я стояла у ее гроба...(И тут вдруг Нина вспомнила: "Она узнала про маму, пришла проститься". И еще: "Дождись нас, не уходи". Куда мне уходить?
Она все еще брела по дымным от мороза переулкам, стискивая уставшими руками тяжелую ношу, но уже не было сил, руки разжались, она уронила сына, вздрогнула и проснулась. Гулко стучала в ушах кровь, ныли плечи, ступни ног горели огнем. Хотела что-то вспомнить и не могла. Снова уснула и во сне услышала те слова: "Она пришла проститься... Не уходи..." Так ясно услышала, словно кто-то произнес их сейчас. Что-то заныло тревожно и больно. Опять она проснулась - да что же со мной, ведь все хорошо, я приехала, сын мой спит, я лежу в тепле, и надо спать, спать...
Она увидела себя в любимом сиреневом платье, как легко взбегает она по институтской лестнице, взмахивает чемоданчиком, запрокидывает голову и смеется, а сверху кто-то, перегнувшись через перила, машет рукой, зовет ее... И нет никакой войны.
26
Ее разбудил крик ребенка. С трудом разлепила заплывшие глаза, пошарила ладонями возле себя - ей казалось, что она все еще в поезде и рядом, на полке, должен быть сын, а его почему-то не было. Она села на жесткой, кушетке, все еще не понимая куда же девался ребенок, но увидела мать Ады - та по-прежнему сидела в своем кресле, дремала, - и сразу все вспомнила.
Открылась дверь, из соседней комнаты Ада внесла орущего ребенка, за ней вошла Вера все в том же черном платке, завязанном концами назад.
- Мамка, есть давай! - сказала Ада и подала сына.
Нина привычным движением' задрала свитер и, развязав тесемочки казенной рубашки, приложила сына к маленькой тугой груди. Вера села рядом, смотрела, как он сосет, потом спросила:
- Как ты его назвала?
- Виктором.
- Как хорошо. И главное, он похож.
Они помолчали, потом Вера опять спросила:
- От Виктора письма получаешь?.
- Было одно, еще в Москве. Из Молотова.
- Он давно уже в Стерлитамаке, и два месяца от него нет писем.
Стерлитамак! Два месяца! Выходит, ни писем, ни телеграмм моих он не получил... Где-то она уже слышала про этот город Стерлитамак, но где? Потом вспомнила: кажется, тот старик с девочкой, что сидел на Илецком вокзале, пробирался в Стерлитамак.