Два месяца! - опять подумала она. Но сюда-то он непременно напишет и узнает, что я здесь. Что мы все вместе - я, сын, Вера, отец...
Вера сидела, пригорюнившись, смотрела на ребенка, и Нине она сейчас казалась близкой, родной, хотелось поговорить с ней, рассказать о себе - и про Ташкент, и как в Аксае ее сняли с поезда, и как пропали все ее вещи... Но Вера уже встала, поправила сползший на лоб платок.
- Поторапливайся, уже темнеет, папа тебя проводит.
Куда проводит? - удивилась Нина. Они все еще
не знают, что я приехала к ним и провожать меня некуда.
Там, за дверью, стучали посудой, слышался звук шагов и голос Ады, а тут было тихо, мальчик спал, свернувшись клубочком, мать Ады дремала в кресле, некрасиво раскрыв рот, ее маленькая худая рука лежала у мальчика на плейе.
Нина разглядывала комнату, наверно, когда-то это была комната Виктора, и пыталась представить, как здесь было при нем... Но нельзя было угадать, как выглядела комната в то веселое мирное время, сейчас она была по-вокзальному неуютной, временной: эти старые кушетки с тонкими ножками, дощатый пол с облупленной краской, в углу свалены вещи, которые некуда приткнуть...
Сын уснул, отвалившись от груди и все еще присасывая губками, Нина пбправила свитер, пригладила вблосы. Потом встала, прижав сына, пошла к двери, за которой ждала неизвестность.
В большой комнате от абажура разливался спокойный желтый свет, Ада убирала со стола, Вера переодевалась .за дверцей шкафа, Михаил Михайлович сидел за столом, сжав кулаками виски...
- Положи его на кровать, - улыбнулась ей Ада, и Нина, откинув покрывало, опустила спящего ребенка подальше от подушек, несмело присела рядышком. Михаил Михайлович поднял голову, посмотрел на нее, потом встал, подошел к кровати. Она опять удивилась, какой он маленький и как не похож ни на Виктора, ни на Веру.
- Значит, Витька... -Он покачал головой. -Что ж ты, Витька, так поздно пришел, не дождалась тебя бабушка Лена...
Он коротко взрыднул, седоватые волосы распались надвое, упали на глаза, он ладонями отвел их назад. Суетливо потоптался возле внука, склонился над ним.
- Вылитый Витька. Как-нибудь найду карточку, оде ему три месяца, вылитый... Теперь у нас.двое Витек Колесовых.
Он стал ходить по комнате, вздыхая и потирая лицо, часто останавливаясь, смотрел в окно и все покачивал головой.
- А я только вчера с окопов вернулся... Вызвали, думал - по работе, а тут...
Он опять заплакал, Вера подошла к нему - она была уже в халате - обняла отца.
- Ладно, папа, успокойся. Ничего не поделаешь.
Второй раз Нина слышала про окопы - зачем здесь, у Саратова, окопы? Но она ни о чем не спросила.
Михаил Михайлович посмотрел на нее.
- Ты где живешь?
- Нигде, - не сразу ответила Нина. - Я прямо с поезда к вам.
Михаил Михайлович переглянулся с дочерью и снова посмотрел на Нину.
- К нам?.. Почему - к нам?
Нина заметила, как сразу похолодели его глаза, а лицо стало озабоченным и напряженным.
Надо было сперва списаться... Предупредить...
- Я из Илецка давала телеграмму.
Они опять переглянулись.
- Никакой телеграммы мы не получали... И почему из Илецка?
Нина молчала. Ей уже не хотелось рассказывать ни про Ташкент, ни про Аксай, она смотрела; как Михаил Михайлович озабоченно ходил по комнате и без конца убирал падающие на глаза волосы, заводил ладони на затылок, от этого казалось, что он сейчас сладко потянется или спляшет "цыганочку".
- Сперва надо было списаться, - повторил он, и слова эти казались Нине бессмысленными: как 'это "списаться", если и телеграммы не доходят? .
- Виктор советовал в случае чего ехать к вам, - упавшим голосом сказала она.
- Но он же не знал, что к нам уже подселили... - Он повел ладонью в сторону Ады, Ада быстро стянула скатерть, ушла на кухню.
- А где же твои вещи? - Михаил Михайлович прищуренно посмотрел на нее, как будто уличал во лжи.
- Вещи пропали в Аксае, - устало ответила Нина. Если б ее стали расспрашивать - что за Аксай, почему в Аксае? - она рассказала бы все, но им, как видно, ничего этого знать не хотелось, их интересовало сейчас одно: почему так неожиданно она свалилась им на голову и что теперь с ней делать?
Но не выгонят же они меня? Ведь тут его внук, сам же сказал: "Теперь у нас двое Витек Колесовых.
Он сел к столу, велел сесть и Вере, она двинула стулом, села, положила на стол сцепленные руки.
- В одной комнате нам нельзя, трудно, - начал он,-мы работаем, должны высыпаться, а герой наш будет кричать ночами, все дети кричат. - Он гладил маленькими розовыми ладонями крышку стола и ти хим спокойным голосом ронял слова. - Сейчас война, все силы надо отдавать победе над врагом, и хотя мы не стоим у станка - Вера старший экономист, а я скромный бухгалтер, - наша работа - тоже вклад...
Ада с хмурым лицом прошла в свою комнату, Михаил Михайлович проводил ее глазами. Туг же она опять появилась, с тем же хмурым, непроницаемым лицом, и ушла на кухню. Нина чувствовала себя в чм-то виноватой и перед Адой и перед этими сидящими за столом людьми, но не понимала, в чем ее вина., .
- Да, вот так, значит... - продолжал Михаил Михайлович. -Галинских к нам вселили по ордеру, так что, сама понимаешь, выселить их мы не можем...
- Но, папа, - вдруг перебила Вера, и в душе у Нины ворохнулась надежда. - Но ведь первые дни Нина может пожить у нас... Пока не найдет комнату...
- Конечно, конечно! - Михаил Михайлович резво вскочил, поправил волосы, и опять казалось, что сейчас он спляшет "цыганочку". Он порылся в ящиках комода, что-то искал там, принес общую тетрадь и толстый красно-синий карандаш.
- Сходи в военкомат, потом в исполком, -говорил он и истово записывал что-то в тетрадке, - обязаны помочь... А что в Саратове есть родственники, не признавайся...
Он еще что-то говорил и черкал в тетрадке, Нина не слушала. Боже мой, выходит, не кончились мои скитания? Что же теперь дёлать, упасть перед ним на колени, умолять: "Не прогоняйте меня, я так измучилась, мы будем спать в прихожей, только не прогоняйте!" Но она знала, что не сделает этого, сидела молча, окаменело, и смотрела в пол.
Только бы не заплакать, сейчас никак нельзя плакать, перед ними - нельзя. Она старалась думать о чем-нибудь хорошем - завтра же сходит на главпочтамт, может, уже есть от отца письмо или деньги... Возьмет у Веры адрес Виктора, даст телеграмму, чтоб писал до востребования... Но о Викторе сейчас почему- то думалось холодно, даже враждебно, словно и он нес ответственность за то, что его родные выгоняют ее с сыном из своего дома...
- О, да ты совсем спишь! - Михаил Михайлович вырвал из тетради листок, положил на стол, -Вот тут адреса и трамваи, обязаны помочь.
Михаил Михайлович сказал дочери, что свою кровать уступает Нине, а сам - что поделаешь, - перемучится на сундучке. Это его "перемучусь" опять ужалило Нину чувством невольной вины, но она и тут промолчала. Да и что могла бы она сказать? Дело с ней они уже считали решенным и успокоились, напряжение ушло с их лиц, черты расслабились, в глазах опять проступила печаль. Михаил Михайлович подошел к комоду, там в рамке стоял портрет жены, она была в шляпке и меховой горжетке. Улыбалась, на щеках играли ямочки, и он долго стоял, смотрел, смотрел, надсадно вздыхая, а Вера стелила ему на сундуке, звонко взбивая подушки.
- Где мне помыться? - спросила Нина.
Вера объяснила, что ванна есть, но она общая, внутри квартиры, и там холодно, не топлено, титан не работает, они ходят в баню, а умыться можно на кухне.
На кухне Ада мыла посуду. Когда Нина вошла, спросила ее сухо:
- Есть будешь? Тут остался борщ.
Нине есть не хотелось, она стояла, ждала, пока освободится раковина.
- Жаль, помыться нельзя, я грязная.
- Почему нельзя? Сейчас поставлю воду..
Ада налила в ведро воды, поставила на керосинку и опять принялась за Сосуду.
- А они не рассердятся?
- Кто?
- Ну, они... Колесовы.
- Еще чего! - Ада отшвырнула полотенце. - Хватит того, что выгоняют родного внука, сволочи! А теперь, выходит, мы виноваты, и в душе ты, наверно, проклинаешь нас.
- Что вы, Ада!
- Не выкай! Говори мне "ты"! - Она улыбнулась, лицо ее сделалось еще более асимметричным, рубец на левой щеке стягивал кожу. Ада объяснила, что рубец - от ожога, пять лет назад разорвался примус, который она накачивала.
Она усадила Нину и села сама, достала из шкафчика мешочек с тыквенными семечками, и, пока грелась вода, они сидели, грызли семечки, опять вспоминали Москву. Нина рассказывала, как три раза пыталась прыгать с парашютной вышки, но так и не прыгнула.
- Я ужасная трусиха, - улыбнулась она.
- Оно и видно, - проворчала Ада.- Другая бы сказала: не уйду - и все! Теперь чужим помогают, а тут родня все-таки...
Нина покачала головой.
- Нет, я так не могу.
Ада встала, попробовала в ведре воду, снова села, принялась за семечки.
- Елена Петровна добрая была, она бы не допустила... А, ладно, кончится война, вернемся в Москву, а они пусть себе... - Она помолчала, взглянула раз-другой на Нину. - Они ведь почему? Вера в девках засиделась, замуж собирается, он эвакуированный на их заводе, к себе жить зовут... Ну и что? Могли бы шкафами перегородить комнату, ведь двадцать четыре метра, хоть на велосипеде катись!
- Нет, я так не могу, - повторила Нина.
Потом Ада вышла в коридор, внесла оцинкованное корыто - холодное, замерзшее так, что пальцы прилипали к краям, - достала Таз, мыло. Вызвалась помочь, но Нина отказалась, она стеснялась казенной больничной рубашки в черных печатях.
Когда Ада вышла, Нина накинула дверной крючок, стала раздеваться. С теплотой и благодарностью думала она об этой женщине, которую война тоже заставила скитаться по чужим углам; доброта Ады и то, что она из Москвы, сразу сблизило их, Нине казалось, что она давно уже знает ее...
Она помылась, подтерла пол и пошла в комнату.. Здесь уже все спали, свет не горел, и она, вытянув руки, осторожно ступая, добралась до стола, задела стул и замерла, прислушиваясь. Но все было тихо, никто не проснулся, и она прошла к кровати, легла рядом с сыном.
Окна были задернуты светозащитными шторами из плотной черной материи, и в комнату не проникало ни лучика света. Она лежала в кромешной тьме, думала о завтрашнем дне и чувствовала, как постепенно ею овладевает отчаянье. Куда деться? Кому я нужна тут, в чужом городе, где таких, как я, многие тысячи, а может, и миллион? Как жить - без вещей, без карточек, без продуктов?.. И всех денег - двести рублей, на буханку хлеба... Зачем только уехала из Ташкента? Если б заранее знать...
Она вспомнила, как там, в Аксайской больнице, наивно думала: вот получили они телеграмму, пришли встречать, узнали, что меня сняли с поезда, и приедут за мной и ребенком в Аксай... Если б знать... Если б знать...
Она давила всхлипы, утопая лицом в подушке, ей казалось, что в этом кромешно-черном, как могила, мире она совсем одна со своим маленьким сыном, мир забыл о них... Боясь разрыдаться, передохнула, повернулась на бок. И увидела желтую полосу света под дверью - значит, Ада еще не легла. Почему-то от этой мысли стало легче, она обняла рукой тельце сына - от него шло легкое живое тепло - и, постепенно успокаиваясь, уснул.
27
Она старалась возвращаться как можно позже, чтобы сразу же спать, приходила усталая и замерзшая, Ада встречала ее, отпаивала на кухне горячим чаем, разматывала ребенка, уносила в комнату. Потом наливала суп, пододвигала пшенную кашу, приговаривала:
- Ешь-ешь, это не ихнее, это наше.
А потом на кухню выходила Вера, колдовала над своими кастрюлями, как бы между прочим спрашивала:
- Ну, как успехи?
Нина пожимала плечами и откладывала ложку,. Вера кидала взгляд на тарелку с кашей, возилась у окна, там между рамами висели на веревочке промасленные свертки, Вера доставала их, разворачивала, пододвигала Нине сыр и масло:
- Почему ты не завтракаешь? Вот здесь бери все, тебе надо питаться, иначе будет мало молока...
Но Нина до свертков не дотрагивалась. Утром она, конечно, ела, Ада, уходя на работу, оставляла ей хлеб с маргарином и кусочек сахара, а есть "колесовское" Нина не могла.
Вера, вздохнув, убирала свертки, спускала их между рамами и уходила, но Нина знала: это не конец, сейчас своими мелкими суетливыми шажками прибежит Михаил Михайлович и тоже спросит:
- Как успехи?
Она опять виновато пожмет плечами, и он скажет, как обычно:
- Ну, не все сразу, отчаиваться не будем, терпенье и труд все перетрут.
"Как успехи?", "Как успехи?" Ее и мучило больше всего то, что не намечалось ни малейших успехов. Вот уже пять дней бродит она в поисках пристанища-и все напрасно.
Первые два дня стояли сильные морозы, доходило до сорока, и Ада сказала, что таскать в такой мороз ребенка нельзя, это преступление, мать Ады вызвалась присмотреть за ним. Нина занесла сына к ним в комнату, покормила, положила на кушетку - он все время спал, - сцедила в бутылочку молока.
В запасе у нее тогда было шесть свободных часов, и, прихватив свой мешок, она помчалась первым делом на почтамт. Она была уверена, что от отца есть письмо или деньги. А может, то и другое сразу.
Как когда-то в Ташкенте, отстояла длинную очередь и смотрела потом, как быстро перебирает женщина толстую пачку писем. Зачем она так быстро, ведь может пропустить, мучилась Нина,
Ей ничего не было, и она стояла, оглушенная, как будто с ней только что приключилась беда. Потом пошла, дала телеграмму в Стерлитамак. Сегодня или завтра он получит, напишет письмо. Но неизвестно, сколько дней пропутешествует это письмо.
Письмо от Виктора казалось сейчас не главным, и сам он почему-то как бы отодвинулся, стал далеким, при мысли о нем уже не схватывало сердце тоской, и она удивилась этому.
Отогревшись на почте, Нина вышла на розовую от мороза улицу, ей тут же забилЬ дыхание; прикрыв перчаткой рот, она побежала к трамвайной остановке, соображая, как бы попасть на вещевой рынок.
По прежним далеким временам она помнила, что был такой смешанный рынок где-то неподалеку от пристани, там продавали и продукты и вещи с рук, почему-то он назывался "пешкой".
В трамвае ей объяснили, где надо выходить, и она, отстегнув с руки часы на репсовом ремешке, спрыгнула на остановке, бегом, чтоб не замерзнуть, помчалась к зеленым ларькам, за которыми и начиналась эта "пешка". Людей было мало, жались к ларькам женщины с разными вещами: старыми ватниками, детскими чепчиками, самодельными бурками, споротым ватином... Иногда они прохаживались, притопывая, пристукивая ногой об ногу. Покупателей меньше, чем продавцов, подумала Нина, и вряд ли затея ее удастся, но все же встала рядом со старухой, торговавшей чепчиками, ухватила часики за ремешок так, чтобы они свесились с ладони. Она поглядывала на чепчики и думала, что хорошо бы Витюшке такой вот, голубенький с кружевами, и если продаст часы, обязательно купит.
О ценах она имела самое смутное представление, но ей уже было от чего отталкиваться: если комбинацию продала за двести, то за часы, пожалуй, можно просить пятьсот.
Она постояла, чувствуя, как деревенеют ноги, и подумала, что, наверно, пятьсот - много, можно отдать и за четыреста. Надежды у нее не было, и она стояла просто так, раз уж приехала сюда, и тоже постукивала ногой об ногу. Резиновые ботики окаменели и сделались как колоды.
Она уже собиралась уходить, как вдруг к ней подскочил небритый дядька в солдатском ватнике и ушанке, с малиновым от мороза лицом. Он так и впился взглядом в часы.
- Что просишь?
- Пятьсот... - неуверенно ответила Нина.
- Ишь ты... -Он взял часики - в его толстых пальцах они. выглядели совсем крошечными, - поднес к уху, зачем-то потряс, потом оттянул головку, прокрутил стрелки, а Нина все боялась, как бы он не раздавил часы в своих огромных ладонях. Наконец вернул часы, вложил ей в перчатку:
- Любую половину дать?
- Как это? - не поняла она.
- Хошь правую, хошь левую... Двести пятьдесят.
Но это мало, подумала Нина, я же ничего не смогу купить... Но она не успела и рта раскрыть, как старуха с чепчиками, а за ней и другая, с галошами, накинулись на дядьку, он даже попятился.
- Ах ты, шиш окаянный, чего делаешь! Видишь, что девка неопытная, так и норовишь объегорить?
Подошли другие женщины и тоже принялись орать на дядьку, а он все пятился, пока не исчез за ларьками.
- В базарный день ты, глупая, за них всю тыщу возьмешь! - сказала та, что с чепчиками- А уж восемьсот верных!
Но Нина-то знала, что ни за тысячу, ни за восемьсот ей не продать, и базарного дня ждать она не могла. И стоять тут долго тоже не могла в своих ботиках, совсем зашлись ноги, коленей уже не чувствовала и сейчас подумывала, куда бы забежать погреться.
Кто-то сзади ткнул ее в плечо, она обернулась. Из- за ларька к ней тянулась рука с деньгами - разложенными веером сотнями. Их было пять, Нина взяла, протянула часики, которые тут же исчезли в огромном кулаке, сказала: Спасибо.
Старуха с чепчиками покачала головой:
- Ах, глупая, глупая! Ее обманули, а она - "спасибо". Да он эти часы завтра же за тыщу продаст.
Нина улыбнулась, купила облюбованный чепчик, положила в мешок, побежала в продуктовый ряд. Там тоже было пусто, только старик продавал пшено на стаканы, а второй прохаживался, держа под мышкой обернутый газетой кирпич хлеба. Она купила этот хлеб и три стакана пшена, побежала, постукивая задубевшими ботиками.
Погреться было негде, она заскочила в подъезд какого-то дома, но там было так же холодно, как на улице, руки прилипали к железным ручкам, - нет, сегодня она уже не в состоянии никуда идти, надо домой. К тому же через два часа кормить.
В трамвае тоже было холодно, но дыхание пассажиров смягчало воздух. Нина старалась пробраться в самую середину толчеи, чтобы хоть немного согреться.
Витюшка еще спал, она дрлго растирала шерстяными перчатками ноги, потом отмерила стакан пшена, помыла его, поставила варить. Ей никогда не приходилось варить пшено, получилось неизвестно что, то ли густой суп, то ли жидкая каша. Потом она взяла у Ады в шкафчике головку лука, достала между рамами комбижир, поджарила лук, заправила варево.
Медленно, с болью отходили ноги и запястья рук - словно сотни иголок вонзались в пальцы,-и она решила, что правильно сделала, вернувшись в дом, иначе поморозилась бы.
Сегодняшним днем она была все-таки довольна: дала телеграмму и принесла хоть немного продуктов, здесь не то, что у Ваниных, здесь все живут на карточные пайки, и она не могла есть не свой хлеб.
Разлила по тарелкам густой суп, отнесла матери Ады и мальчику - его звали Вовой, отрезала им по большому куску хлеба и сама поела на кухне.
- Ах, хорош кондер, - похвалила мать Ады, когда Нина пришла забрать тарелки. Нина улыбнулась: оказывается то, что она наварила, называется кондером.