Нине есть не хотелось, Ада подала ей очищенную морковку, Нина откусила раз-другой и оставила на стсц1е, пошла спать, а утром никак не хотела подниматься, от усталости болело в ней все, и тело было слабым. Но пришлось встать, кормить сына и вновь идти искать жилье - ни о чем другом она думать не могла.
Ей все равно было, куда идти - по этой улице или по другой, вправо или влево, - снег мягко проседал
под ботиками, было тихо, безветренно, она остановилась на углу, размышляя, идти ли дальше или свергнуть за угол. Неподалеку стояла женщина,' приткнув к ногам две большие сумки, одна была с углем, из другой выпирали говяжьи ребра с розовыми следами мяса - как видно, женщина отдыхала. Нина подошла к ней.
- Не знаете, не сдается ли где комната?
Женщина посмотрела на нее, заправила под платок выбившиеся пряди.
- Какие теперь комнаты? Хоть бы угол, и то навряд ли...
Опять посмотрела на Нину, на ее руки, державшие ребенка...
- Ты его дыбки держи, будет легче. - Женщина подошла, показала, как надо взять "дыбки", голова сына оказалась у плеча Нины, так и в самом деле стало легче. - В жактовских домах искать бесполезно, ты в частном секторе поищи...
Она объяснила, как добраться в "частный сектор": трамваем до Привалова моста, перейти через Глебу- чев Овраг, там пойдут улицы Кирпичная и Горная - сплошь частные дома.
Нина, когда жила здесь, и не слыщала, что есть в городе какой-то, Глебучев Овраг, Привалов мост... Да и не надеялась уже ни на что: нет, не принимает ее этот город, не хочет принять, но ведь все равно куда-то идти надо, и она пошла к остановке.
Время растянулось до бесконечности, ей казалось; что целую жизнь назад приехала она сюда и с тех пор все ищет и не может найти себе пристанище.
Доехала до улицы Октябрьской, "узкой, выложенной булыжником. Улица спускалась к длинному насыпному мосту. За мостом виднелись круто взбегающие на гору улицы, по ним были рассыпаны одноэтажные домики с железными крышами и резными наличниками - наверно, это и был "частный сектор".
Нина пошла на мост, по обе стороны его круто шли вниз деревянные лестницы в широкую балку, там лепились низенькие ветхие дома с крошечными дворами.
На голом мосту было ветрено, и Нина спустилась по лестнице, поискала глазами, где бы сесть, - Витюшка давно уже крякал, хотел есть. Обошла забор из досок, серых от старости, села на лавочку у раскрытой, полузаметенной снегом калитки. Здесь ветер не чувствовался, и она сидела, прикрыв грудь и голову ребенка концом одеяла и пледа, по очереди поднимала и держала на весу уставшие и замерзшие ноги. Витюшка сосал, приятно облегчая грудь, ее клонило в сон, и временами сознание как бы выключалось, она падэла куда-то, вздрогнув, просыпалась и опять на мгновенье забывалась, успела даже увидеть странный бессмысленный сон: старая цыганка протягивала ей ребенка и говорила низким голосом: "Ты чего тут?.."
- Ты чего тут?
Нина разлепила веки, перед ней стояла женщина в платке и ватнике, держала ведра с водой.
- Ты чего это тут, на морозе? И дитенка и грудь у застудишь.
- Я сейчас... Немножко осталось... - Нина боялась, что ее прогонят и она не успеет докормит сына.
- Айда в дом, у меня топлено! - Женщина с ведрами вошла в калитку, обернулась к Нине. - Давай, а то у меня руки к дужкам примерзают.
В сенях женщина поставила ведра на скамейку, прикрыла фанерными кружками, открыла дверь:
- Скорей, не то выстудишь!
Нина вошла, силясь стряхнуть с себя все еще одолевающую сонную одурь. В локтях она ощущала слабость, боялась, что уронит ребенка, огляделась, поискала, куда б его положить.
- Сюда клади! - Женщина показала на кровать. - Да разверни, а то упреет.
Жарко, до красного раскала, горела плита, на ней посапывал алюминиевый чайник, тонкая перегородка без двери отделяла другую комнату, вместо двери висела пестрая ситцевая занавеска.
Женщина разделась, распустила платок, отряхнула с ног валенки, осталась в стеганой жилетке и белых шерстяных носках. Нина увидела, что она совсем еще нестарая.
- Ты как сюда забрела? Вижу, что нездешняя... Ай в гости к кому шла?
- Нет. Жилье искала.
- Нашла?
- Нет. Никто не пускает.
Женщина остро посмотрела на нее и опять задвигалась, засуетилась, добавила в печь пару поленьев - -они были свалены тут "же, на притопочном листе, поставила на плиту кастрюлю; Поглядела на ноги Нины.
- Больно уж лапти твои не по погоде.
Нина поджала ноги, чтоб их не было видно. Она смотрела на сына, на его тельце, стянутом пеленками, отпечатались рубцы, и сейчас он лежал, освобожден1 ный от пут, двигал ручонками и таращил глаза.
- Тебя звать-то как? 5
- Нина.
- А меня Евгения Ивановна, можешь теткой Женей- Она подошла к кровати. - Да он у тебя совсем еще махонький! Ишь разомлел...
Витюшка в тепле' разрумянился и выглядел в голубом чепчике и белой распашонке, сшитой Адой из наволочки, чистеньким, хорошеньким. А они его не полюбили, подумала Нина. Ну и пусть... Очень хотелось упасть прямо вот тут, на эту кровать, и уснуть. Но это была чужая кровать и чужой дом, а ей надо идти, искать квартиру. Вот отдохну немного и пойду...
- Ты скидай пальто и свои модные лапти, счас каши поедим, у меня и масло есть конопляное.
Евгения Ивановна двигалась от плиты к столу и все что-то говорила, до Нины доходили отдельные слова - "обещалась", "грибной", "волглый"... Что такое "волглый"? - подумала Нина.
- Ты откуда же будешь?
- Из Москвы.
Евгения Ивановна подошла, заглянула ей в лицо:
- Из самой-самой Москвы? - Она села у стола на скрипучий фанерный стул, сложила на столе темные, все в трещинах руки и заговорила про "вакуиро- ванных" - страсть, сколько их понаехало в Саратов,
у них, на бывшем "шарикоподшипнике", даже в красном уголке живут..,' .
- Шарикоподшипник - это что, завод?
- Ну да, только нынче, сама понимаешь, он уже не подшипниковый...
И 'снова она заговорила про эвакуированных, и у них в Глебучевом Овраге они есть, хотя тут больше домов аварийных, но куда ж денешься? Вот и этот ее домик от свекрови остался, он насыпной, сейчас таких и не строят, до войны их уже расселять собирались, а овраг засыпать, ну а теперь не до того...
Она рассказывала и все выхватывала из темных стриженых волос круглую гребенку, часто-часто скребла голову и возвращала на место - видно, это у нее была привычка.
- Как это - насыпной? - спросила Нина,
- Меж досок шлаку насыпали для тепла, вот и насыпной. ,
Звякнуло в сенях, потом открылась дверь, через порог перевалилась низенькая, толсто укутанная старуха.
- А, Политивна, заходи, - сказала Евгения Иванова. - А у меня, вишь, гости...
- Гость в дом, бог в дом, - тонким голосом отозвалась старушка и принялась разматывать с себя платки. - А я тебе узюму к чаю принесла, давеча в церкви добрые люди за-ради рождества подали...
Евгения Ивановна подхватилась, подбежала к плите, стала раскладывать по мискам кашу.
- Нам, Политивна, что рождество, что пасха - один черт, жрать нечего.
Болтай! Рядом со святым праздником черта поминаешь.
Нина есть не хотела, каша странно пахла, она сидела за столом, проваливаясь в короткую дрему, но сразу просыпалась, вспоминала: надо идти. Все казалось ей странным, нереальным, время кусками проваливалось куда-то, только что сидела тут и смеялась румяная старушка, со странным то ли именем, то ли отчеством, а сейчас ее уже нет, и со стола убрано, а сама она сидит разутая, в .теплых полосатых носках, пьет чай, заедает изюмом... Окно занавешено одеялом, а под потолком часто гаснет и желто вспыхивает голая без абажура лампочка... Комната сократилась, вроде съежилась, в углах скопились тени...
- Электричество, - выговорила Нина, с трудом ворочая толстый неповоротливым языком.
- Горе это, а не электричество, - вздохнула Евгения Ивановна, вытирая клеенку. - По неделям не бывает, а лампа керосин жрет - не напасешься, все больше с фитильком сижу...,
- Пойду, пора. - Нина двинула стулом, пытаясь встать. У нее закружилась голова.
- Куда пойдешь? Темно уже и дитенка не донесешь, видать, захворала ты, девка. Иди-ка спать, утро вечера мудренее...
- А кормить, - опять трудно выговорила Нина
- Ты ж его только что, перед чаем, кормила... Я уж упеленала его, он спит себе.
Евгения Ивановна повела ее за занавеску, там
оказалась совсем маленькая комнатка. Когда же я его кормила? - пыталась вспомнить Нина и не могла.
- Беспокоиться-то о тебе, видать, некому?
Некому, подумала она. Разве вот Ада...
Она легла на .узкую железную кровать, ее охватило ознобом, затрясло всю; клацая зубами, пыталась что-то сказать об Аде, но не могла. Наверно, я умираю, решила она и не испугалась.
29
Она падала с высоты сквозь зеленые облака, старалась хоть за что-нибудь удержаться, хваталась за клочки зеленого тумана, но в горстях оставалась теплая влага, а она все падала, замирая от ужаса, под ней разверзлись черные глубины, в которых дышало что-то большое, непонятное... А потом она стояла уже на твердой земле, и снова та цыганка подошла к ней, вложила в руки ребенка и побежала прочь, оглядываясь и смеясь. Нина хотела крикнуть: "Подождите, куда же вы, мне негде жить, некуда его нести!" - но голос застревал в сухом горле, она вспомнила, что надо идти искать жилье, и проснулась.
В маленьком окне сквозь наледь било солнце, освещало комнату, раздернутую ситцевую занавеску и старуху с платком на плечах, где-то Нина уже видела ее, но не помнила где. Старуха сматывала на клубок веревку из разноцветных лоскутов материи, медленно двигались маленькие пухлые руки, смешно ходили локти, и вся она казалась спокойной, уютной, какой и должна быть всякая бабушка.
- Это для чего? - спросила Нина.
Старушка подхватилась со стула, отложила клубок.
- Водицы подать?
- Для чего это? - Нина показала на клубок.
- А так, баловство, половик после сплету.
Нина попила теплой невкусной воды, пахнувшей железом, попыталась спустить с кровати ноги:
- Надо идти...
- Болтай! Лежи себе, хворая ты.
Нина откинулась на подушки, смотрела на старуху, которая снова занялась клубком, и все хотела вспомнить, где раньше видела ее, а потом опять уснула, но и во сне мучила мысль о том, что надо идти, искать квартиру. И побрела по каким-то темным оврагам, там везде валялись большие камни, она, оступаясь, перетаскивала тяжелые ноги, вокруг не было ни людей, ни домов, но она все равно шла, потому что возвращаться было некуда. И вдруг вышла к тому дому-особнячку с крыльцом, там почему-то было лето, в распахнутых окнах шевелились знакомые накрахмаленные занавески, и дверь была открыта. Она поднялась на теплое крыльцо, чувствуя босой ногой шероховатость крашеных досок, и оказалась в широком коридоре, в нем стоял трехколесный Никиткин велосипед и знакомо пахло ванилью... И в комнатах все было прежнее, топорщились от крахмала тюлевые занавески, на окне желто цвела чайная роза, напротив двери стояло старенькое пианино, в кабинете отца - залитый чернилами письменный стол, когда-то Никитка опрокинул чернильницу... В детской - две кровати и Линина узкая кушетка, которую она называла лежанкой... Вот здесь я и буду жить, подумала Нина, ведь это мой дом и отсюда меня не прогонят. Но где же все? Где мама, Лина, Никита? Вещи стояли на своих местах, а людей не было, но все указывало на то, что они только что сидели тут, - отставленный стул, завернутый край скатерти, еще качался на гвозде ремень, отец недавно правил бритву, наспех брошена на кровать мамина гитара с пышным бантом... Сейчас мама войдет, возьмет гитару и запоет: "Вот вспыхнуло утро..."
Здесь и буду жить, опять, но уже неуверенно подумала Нина и все прислушивалась к тишине коридора, ожидая услышать шаги. И вдруг вспомнила: да ведь сейчас война, отец на фронте, мамы давно нет, а Никитка где-то в эвакуации с мачехой... Выходит, я забралась в чужой дом, сижу тут, а надо идти искать квартиру... Она посмотрела на свои ноги - как же я босиком по снегу?
- Надо идти, - четко произнесла она и проснулась.
В комнате было темно, из-за задернутой ситцевой занавески просачивался желтый свет, куда-то делась румяная старушка, а может, ее и не было, просто приснилась... За занавеской стукали железной посудой, разливался приторный сладковатый запах, кто- то ходил по жидким половицам, и Нина никак не могла понять, где она и кто там ходит.
- Пора идти, - громко сказала она и села на кровати, спустила ноги. Все поплыло перед глазами, и она сидела, превозмогая головокружение.
Дрогнули и раздвинулись занавески, впуская прямоугольник света, вошла женщина с темным узким лицом, чем-то она напоминала Лину, только казалась старше.
- Ну, отудобила маленько? - Она выхватила из волос круглую гребенку, привычно поскребла голову раз-другой, и Нина сразу вспомнила: тетя Женя!
- Мне надо квартиру искать, - слабо выговорила она.
Евгения Ивановна подошла, тронула ладонью ее лоб - от рук пахло чем-то приторно-сладким.
- Ты, девка, три дня не евши, ослабла, куда тебе такой-то... А жар вроде упал.
Нина удивилась: Как это "три дня"? Я же только сегодня пришла сюда, вон та же лампочка горит... Она медленно повела глазами, чувствуя, как проясняется в голове.
- Старушка тут сидела...
- Это Политивна, она все три дня с тобой пробыла. Я на работе, а она тут.
Значит, не приснилась. Это та самая старуха со странным не то именем, не то отчеством. Почему-то это обрадовало Нину.
- Как странно ее зовут.
- Зовут Лизаветой, а отец Ипполит был, да разве ж выговоришь по отцу? Язык сломаешь, вот и кличем Политивной, она привыкла.
- А кто она?
- Нет никто. Соседка моя. Нищенка.
- Как - нищенка?
- Нищенка и есть. При церкви кормится. Свечи продает, ну, и кусочки берет, кто подаст... Ей можно, она головой больная. А так старуха добрая, хоть с придурью. Евгения Ивановна засмеялась, привычно провела гребенкой по волосам. - Градусника у меня нет, а по всему, жар у тебя упал, счас кашу тыквенную поедим. Встанешь или сюда подать?
Нина стянула с колен одеяло, почувствовала в руках тяжесть и боль - так бывает, когда долго что-то несешь на согнутых руках... И вдруг ужас пронзил ее: а где же сын?!
- Где... Где... - задыхаясь, выкрикнула она. Господи, я же совсем забыла о нем! Как я могла? Она шарила по постели руками и повторяла испуганно свое "Где?" и смотрела на Евгению Ивановну остановившимися глазами.
- Да окстись! Тут он, никуда не делся, Политивна понесла к Клавдии.
- Зачем? Куда?
- А как кормить? Ты в жару лежишь, молока нету, Клавка своего кормит и твоего кормила...
Евгения Ивановна вышла, а Нина, тяжело дыша, все еще не оправившись от испуга, ощупала свои груди - что же я буду делать теперь, как кормить?
Загремело в сенях, глухо бухнула тяжелая дверь, в комнате заговорили, но голоса тонули в тяжелом теплом воздухе, Нина не разбирала слов, и тут Евгения Ивановна внесла ребенка.
- Получай!
Витюшка спал, Нина размотала с него одеяла, он остался в простынке, она прижалась щекой к его личику, полежала так, вдыхая теплый младенческий запах... Сын вошел в ее жизнь, но еще не завладел сознанием, иногда она вроде бы забывала о нем и ни разу не видела во сне, от этого чувствовала свою вину перед ним - как же так, ведь я люблю его и никого, кроме меня, у него нет, я ему единственная защита... И чем же его теперь кормить? Она смотрела на него, и от нежности и жалости у нее щемило сердце.
- Ай туда тебе подать? - уловила она конец фразы. Загородила сына подушкой, встала. Сунула ноги в короткие обрезанные валенки - они стояли у кровати, - перебарывая слабость готовых вот-вот переломиться в коленях ног, вышла в комнату.
Евгения Ивановна и Ипполитовна ели желтую кашу из тыквы, без хлеба, от нее шел приторный запах, Нина есть не хотела, а все пила пустой несладкий чай. Да это был и не чай, а кипяток, закрашенный горелой коркой хлеба, но Нина пила жадно, стакан за стаканом, и все не могла напиться.
- Ох, люблю чай, особенно после бани, - заговорила Евгения Ивановна, кося глазом на Нину. - И что бы дуре запастись еще тогда, до карточек?
Ипполитовна, разморенная горячей кашей, стянула с головы платок на плечи, седые волосы ее, заплетенные в две жиденькие косицы, были перевиты коричневой тесьмой, завязанной на темени бантиком.
- На всю жизнь не. напасешься, - сказала она. - Теперь терпи до послевойны.
- Да уж потерплю, без чаю не помру. Говорят, семь лет мак не родил, а голоду не было. Чай - не хлеб, без него можно, только бы война проклятая скорее кончилась!
- Куда денется, кончится. - Ипполитовна доела кашу, облизала ложку, вытерла губы. - Давеча старик в церкви рассказывал, мол, сон видел: два гроба стоят, в одном кровищи полно и написано "сорок один", в другом цветы разные, написано "сорок два", и по всему выходит, в сорок втором войне конец!
- Ой, погоди ты со своим стариком, забыла совсем! и Евгения Ивановна всплеснула руками, -У нее на заводе митинг был, по радио сам Калинин выступал, про освобожденные города говорил: Наро-Фоминск, Калуга, Калинин, а дальше не упомню...
- Вот и выходит, в сорок втором войне конец! - подхватила Ипполитовна.
Евгения Ивановна покачала головой:
- Ой, навряд... Сколько земли отдали, не поспеть за год вернуть.
Нина вспомнила свой сон, спросила:
- А если во сне цыганка дитя отдает, это к чему?
Ипполитовна зарумянилась щечками, засмеялась:
- Дак, если девочка - к диву, мальчик - к прибыли, выходит, все - к добру.
"К добру" для Нины, как и для всех, сейчас означало одно: конец войне! Может, и правда в сорок втором наступит этот конец? И она вернется с сыном в Москву, вон уже как далеко немца отогнали.,.
Ипполитовна посмотрела на Нину, вздохнула раз- другой.
- Несладко тебе придется с дитем-то... Прибрал бы его господь на свои пречистые рученьки, развязал бы тебя...
Что она такое болтает? Глаза Нины заплыли слезами, все вокруг стало далеким и мутным.
- Ты, старая, говори да оглядывайся! - раздался суровый голос Евгении Ивановны. - Богу молишься, а греха не боишься, чего младенцу просишь? А ну как тебя за это черти в геенну потянут?
Ипполитовна моргнула маленькими глазками, сложила на животе пухлые руки.