Жаром горели ноги, она думала, что вот сейчас покормит "сына и приляжет хоть ненадолго, и все бы хорошо, все бы терпимо, но вечером придут с работы Михаил Михайлович и Вера, как им сказать, что нигде еще не была - ни в военкомате, ни в исполкоме? А может, сегодня они ни о чем и не спросят, такой мороз, даже воробьи не летают, но вечером она впервые услышала это: "Как успехи?"
Вопрос задал Михаил Михайлович, когда они с Адой грели воду, чтобы искупать Витюшку, тут же толклась Вера, разогревала ужин.
Нина молчала, и он опять спросил:
- Так ты нигде не была?
Ада демонстративно вышла, хлопнув дверью, а Нина все молчала, не знала, что сказать - вот уж и правда, размазня, вспомнила она Марусино слово.
- Папа, Нина ничего у нас не ест, - пожаловалась Вера. - Она питается у Ады, это неудобно.
- Конечно, неудобно, - подхватил Михаил Михайлович- Мы свои, а как говорится, свой своему поневоле друг, а Галинские - чужие...
- Они не чужие, - возразила Нина. - Они из Москвы.
- Ну и что? В Москве миллионы живут... И что же, все родня?
- Да, все родня.
Она встала и ушла в комнату к Аде, они сидели там, Ада дошивала Витюшке распашонки, которые накроила из двух своих наволочек, а потом, когда кухня освободилась, внесла корыто, обдала кипятком, чтоб нагрелось. Налила воду, развела слабо марганцовку, пробуя воду, окунула голый локоть - Нина запоминала все эти приготовления.
Впервые с того дня, как родился, Витюшку купали целиком, и когда Ада опустила его в пеленке - как в маленьком гамаке, - в розовую воду, он задвигал руками и ногами, испуганно таращил глазки, и, казалось, сейчас заплачет. Но он не плакал, быстро освоился в воде, лежал расслабленно, Нина поливала на него из ладоней, капли попадали на лицо, он вздрагивал, всхлипывал, а кричать стал, когда вынули из воды и закутали в нагретую простынку.
Нина покормила его, и он спокойно спал целую ночь, а она и во сне вспоминала, что .завтра снова на улицу, на мороз, искать этот военкомат, и когда же настанет конец ее скитаниям?
Утром поела того же кондеру и, оставив сына на мать Ады, ушла. Было так же морозно, на школах по- прежнему висели красные флажки, в трамвае она еще раз заглянула в бумажку, испещренную четким каллиграфическим почерком - здесь было все: адреса, номера трамваев, названия остановок и даже фразы, которые нужно произносить, например, такая, дважды подчеркнутая: "В Саратове ни родных, ни знакомых не имеется".
Ну ладно, по крайней мере, не придется путаться в адресах, расспрашивать всех и мерзнуть на улицах.
В военкомате ей отказали сразу. До того она выстояла очередь в коридоре, но здесь хотя бы было тепло, а когда вошла в комнату с голыми стенами и изложила просьбу, усталый майор терпеливо разъяснил: своего жилого фонда у них нет, военный городок перенаселен эвакуированными семьями комсостава, а поскольку у нее нет ни аттестата, ни других документов, подтверждающих, что она - семья военного, то и на жилучет поставить ее не могут.
Она постояла немного, думая, что, может быть, он скажет еще что-то, но он смотрел мимо нее, на дверь, у которой уже стояла женщина с двумя детьми.
- Значит, я не ваша?
- Выходит, что не наша, - вздохнул он. - Потребуйте от мужа аттестат.
По дороге домой она думала: конечно, если б Виктор знал, как важны все эти справки, он бы прислал их еще в Москву. Но откуда ему знать, если и сама я узнала об этом только сейчас?
Вечером рассказала про свой пустой визит, Михаил Михайлович молчал, жевал губами, сопел своим узким носиком. Потом спросил:
- А почему ты не сказала, что ты - дочь боевого генерала? Что твой отец на фронте? У тебя такая справка есть?
У нее не было такой справки. Был только тот клочок газеты, который, в сущности, ничего не доказывал. Но если бы даже была справка, она уже не смогла бы пустить ее в дело - сама не знала почему. Может, потому, что помнила, как в Ташкенте, больная, почти в бреду, совала унизительно Рябинину свой паспорт и газетный клочок с Указом...
При чем тут боевой генерал? - вдруг сказала она.- Я приехала в Саратов не как дочь боевого генерала, а как жена курсанта военного училища!
Она сама удивилась, как жестко выпалила все это - ее просто возмутило, что человек, сидя тут, в тылу, учил ее эксплуатировать военные заслуги отца.
- Остается тебе сходить в исполком... Как говорится, попытка - не пытка...
В исполком она попала на следующий день. Сперва ее записали на очередь, выдали талончик с указанием примерного времени приема - после обеда, - но она, съездив домой, покормила сына и тут же вернулась.
В этот день пошел снег, мороз упал, и она обрадовалась, подумала; вот определят ей сегодня жилье- не так холодно будет переезжать. Слово "переезжать" вызвало у нее улыбку: какой переезд, если весь багаж - сын и мешок с несколькими распашонками, которые шили они вечерами с Адой?
Очередь теснилась на улице, коридор был забит, туда не пускали, там сидели и стояли те, кого записали раньше.
Она стояла, прислушиваясь к плачу детей, к разговорам, и уже знала, что люди шли сюда с различными нуждами: у кого-то кончились дрова, кто-то не мог получить карточки, кого-то не прописывали, кто-то хлопотал о детсаде, но большинство, поняла Нина, - как и она, хлопотали о жилье. Тех, кто выходил из приемной, моментально окружали, расспрашивали, и она пристраивалась, чтобы услышать что-то полезное для себя. Все, кто пришел по поводу жилья, рассказывали одно и то же: жилья в городе нет, предложено выезжать в район. Ее надежды гасли, она упала духом и уже подумывала: стоит ли выстаивать эту очередь, не уйти ли? Но никто не уходил, все на что- то надеялись, ждали, и она стала ждать.
У нее теперь не было часов, ей казалось, что стоит она очень долго и пора кормить ребенка, и без конца спрашивала, который час...
Наконец вошла в большую задымленную комнату, здесь стояли четыре стола, четверо депутатов вели прием. Ее направили к пожилой женщине, которая простуженно кашляла, курила и разгоняла махорочный дым.
Нина уже не удивилась, услышав то, что слышала в коридоре: ни одного свободного места в городе нет, даже в школах живут, по две семьи в классе, надо ехать в район.
Женщина разглядывала паспорт, роняла: "А, из Москвы...", потом справку из Аксайской больницы - "Такая крошка!" - под конец спросила:
- Вы с какой организацией эвакуированы?
Ни с какой. Я сама.
- А, самотек! - Она сложила руки, посмотрела на Нину. - Но почему именно в Саратов?
Нина опустила голову:
- Так пришлось...
Женщина вернула документы, вздохнула:
- Голубушка, мы ничего не можем сделать, мы даже организованных эвакуированных не можем расселить. У нас на вокзале живут люди...
Нина молчала. И женщина молчала, нетерпеливо постукивая пальцами по столу.
- Что же мне делать? - дрогнувшим голосом спросила Нина, она чувствовала, что пропускает время кормления и там, наверно, сын уже кричит, а она тут сидит, лишенная последней надежды.
- Я ,вас запишу, но сразу говорю: не надейтесь. - Женщина придвинула к себе большую толстую книгу, раскрыла ее. - Куда сообщить? Вы где остановились?
Нина сказала адрес и вспомнила жирно подчеркнутую фразу:
- У меня ни родных, ни знакомых тут, просто пустили на несколько дней.
Опять она соврала, как тогда летчику, эта ложь была сейчас необходима - ее поразила мысль, что, оказывается, обман может оказаться необходимым.
Женщина закашлялась и долго кашляла, а потом сказала надсадным голосом:
- Поищите в городе сами, может, кто и пустит... Но сомневаюсь
Домой она вернулась совершенно убитой. Это было не то слово - "домой", - дома у нее не было, было временное пристанище, откуда предстояло уходить - а куда? Ее повергало в ужас предстоящее вечером объяснение с Колесовыми. Что сказать им? Что женщина-депутат записала ее в свой журнал? Но ведь при этом сказала "не надейтесь"... Нина и сама теперь догадывалась: жизнь устроена так, что надежды не сбываются. А может, они не сбываются только у таких, как я, у тех, кто вырос размазней?
Она думала: а вдруг теперь, когда она испробовала все и у нее не осталось надежд, вдруг теперь они сжалятся - не над ней, над ребенком - и не прогонят? Скажут: "Что ж с тобой делать, живи!" Хотя бы оставили до весны, до тепла...
Она покормила сына, постирала пеленки, убрала на кухне. Посидела там, пошла в комнату Ады, поиграла с Вовочкой. Она старалась как можно меньше бывать в комнате Колесовых, только спала там, ее мучило, что, укладываясь спать, Михаил Михайлович всякий раз ощупывал свое ложе на сундучке и вздыхал: жестко. И сейчас Нина без конца поглядывала на часы, маялась, торопила время - скорее бы вечер,
скорее бы все кончилось... Что - кончилось, - она не знала, но чего-то ждала от этого вечера.
Первой с работы вернулась Ада, взглянула на Нину - и все поняла, ни о чем не спросила, потащила на кухню, угощала яичницей с салом, продукты она принесла с работы. Ада работала в Квартирно-эксплуатационной части - в КЭЧи вольнонаемным техником-смотрителем, изредка им привозили из подсобного хозяйства продукты и продавали по заборным книжкам.
Когда пришли Михаил Михайлович с Верой, Ада и вовсе не отходила от Нины, вроде старалась загородить, прикрыть собой.
Колесовы вошли на кухню, Вера подала Нине конверт:
- Вот твоя телеграмма.
В конверте оказался телеграфный бланк, на котором торопливым почерком был написан текст: "Встречайте... Поезд... вагон..." Выходит, никто эту телеграмму не передавал, шла она как обыкновенное письмо почти двадцать дней. Нина еще раз прочитала телеграмму, скомкала ее, кинула в плиту.
Михаил Михайлович быстро съел суп, Вера хотела подлить ему, но он загородил тарелку:
- Добавка не по времени, потерпим.
Убрал ладонями со лба волосы, спросил подобревшим ГОЛОСОМ:
- Как наши успехи?
Не поднимая головы, Нина сказала, что никаких успехов нет, в исполкоме ей отказали. Правда, депутат' записала ее, но...
Он дальше слушать не стал, посмотрел на Веру, вздохнул:
- Где тонко, там и рвется... Тебе бы с Витькой идти, с ребенком не имеют права...
Ада все время маячила между ним и Ниной, а после этих слов остановилась:
- Вы соображаете, что говорите?.. На улице - минус сорок!
- Ну-ну, сегодня гораздо теплее... И он ведь в одеяле.
Нина подняла голову, посмотрела на него, прямо в его прозрачные маленькие глазки и почувствовала, как остро ненавидит сейчас этого человека, - ее даже затошнило. Впервые в жизни она ненавидела так навсегда, на всю жизнь человека, который предавал ребенка ради того, чтобы отстоять в этой войне для себя сухой и теплый угол.
В бровях его высыхали искорки выступившего пота, глаза смотрели прозрачно и невинно, а она все глядела на него, давя подступающую тошноту. И теперь-то знала: надо уходить. Даже если б он умолял остаться, надо уходить. Чтобы ненависть к нему не отравила жизнь.
28
По утрам тепло укутывала сына - в два одеяла, сверху теплый и легкий старенький плед, его подарила Ада, - и уходила, повесив на плечо мешок с пеленками и кое-какой едой. Пятилетний Вовочка болел, сидел на кушетке толсто одетый, с завязанным горлом, и матери Ады хватало хлопот с ним одним.
Морозы упали, на солнцепеке даже слегка подтаивало, крыши обрастали сосульками, но Колесовы говорили, что это ненадолго и под самый Новый год обязательно снова ударят холода.
До Нового года оставалась неделя, но приближения его не чувствовалось. Нина вспоминала эти дни, полные счастливой суеты и хлопот, люди везли на санках елки, пахло хвоей и мандаринами, в витринах сверкали елочные украшения, и как в прошлом году шили они в общежитии бархатные маски для маскарада, а руководитель драмкружка достал им из костюмерной театра костюмы, Нина оделась Золушкой, и все говорили, что костюм ей очень идет... В ее детстве елок не было, их не устраивали, почему-то это считалось мещанством, связывалось с религиозным праздником - рождеством, а потом вдруг елки появились, 'запрет отменили, дети, радовались и говорили, что елку подарил дядя Постышев... А сейчас никто не запрещает, но людям не до ёлок - идут с усталыми озабоченными лицами, везут на санках детей в детсады, спешат к трамваям, чтобы не опоздать на работу... Да и какая радость от елки в ночном затемненном городе и скудно освещенных квартирах?
Она не представляла себе, как ищут жилье, что для этого надо делать, и сперва просто бродила по улицам, присматриваясь к домам и лицам прохожих. У нее не было часов, она не ощущала хода времени и не знала, когда надо кормить сына, инргда справлялась у прохожих и шла дальше, не понимая, куда и зачем идет. Но вот он задвигался, закряхтел, она поняла, что надо уже кормить, отыскала подъезд потеплее, села на лестничной ступеньке. Сын все кряхтел и дергался ножками, не брал грудь, она подумала, что он, наверно, мокрый, но где же его перепеленать? не здесь же, на лестнице?
Где-то на площадке открылась дверь, зашаркали шаги, и Нина подвинулась, села боком, чтобы дать пройти. Мимо нее по лестнице спустилась старая женщина с ведром, обвязанная пуховым платком. Остановилась, посмотрела на Нину темными запавшими глазами.
- Вы чего тут?.. Ждете кого?
- Ребенка зашла покормить... Ничего? Я скоро...
- Но, милая, как можно... Зайдите в комнату, - неуверенно пригласила женщина.
Нина поднялась, тяжело держась за перила.
- Спасибо. Мне бы только перепеленать...
Женщина поднялась с ведром назад, Нина за ней.
Щелкнул язычок замка, из открытой двери дохнуло жилым теплом и запахом тушеной капусты.
- Входите. - Женщина пропустила Нину вперед, оставила в коридоре ведро, потом провела ее в большую комнату, заставленную старинной мебелью.
- Располагайтесь. Хотите чаю с монпансье?
Нина понимала, что к чаю ее приглашают из
вежливости, и отказалась. Положила сына на диван,
перепеленала, стала кормить. Женщина деликатно отошла к буфету, что-то искала там в ящичках.
В комнате было хорошо, уютно, стояли резные шкафы с книгами, кресла с высокими спинками, висели картины, овальные портреты в узких рамочках. Может быть, подумала Нина, здесь живет какой-то ученый... А эта интеллигентная женщина - его жена. Или мать? Женщина возраста не имела, ей можно дать и сорок, и шестьдесят.
- Спасибо, я пойду, - наконец сказала Нина.
Ей хотелось побыть тут еще, отдохнуть в тепле,
и она ждала, что, может быть, ей предложат посидеть, но женщина молчала. Надо было согласиться выпить чаю, а теперь, конечно, уже поздно. Она еще раз поблагодарила, взяла сына, вышла в темный коридор и неожиданно для себя, осмелев, спросила:
- Не знаете ли, кто поблизости сдает комнату?
Женщина посмотрела на нее, покачала головой:
- Не знаю, милая. Всех уплотнили...
Нина извинилась и вышла, за ней, прихватив ведро, вышла и женщина. Они спускались по лестнице, женщина что-то ей говорила, к Нине долетали отдельные слова:
- Уплотнили... Вряд ли... Прописка...
Словно перешагнув запрещающий барьер, Нина теперь заходила в дворы, подъезды, иногда, набравшись) храбрости, даже стучалась в квартиры, везде ей с сочувственным вздохом отвечали одно и то же: ни комнаты, ни даже угла свободного нет.
В обед Нина возвращалась, кормила сына, стирала пеленки, наскоро съедала что-нибудь горячее и опять уходила. Выбирала улицы, где дома были побогаче и попригляднее, заходила в широкие подъезды, стучала в квартиры, где-то не открывали, там никого не было, а если и открывали, отвечали одно и то же: нет. На нее смотрели с удивлением, подозрением, чаще - с состраданием, ее уже не смущали эти взгляды, она чувствовала, как тают ее силы и тают надежды, так она бродила до самого вечера, возвращалась, вопросы .об успехах уже не пугали ее, она устало валилась на кровать, проваливалась в глубокий, как смерть, сон, а утром, пожевав хлеба и запив его несладким чаем, снова уходила, чтобы стучаться в чужие дома. Казалось, что уже так долго, много дней и месяцев бродит она по городу и стучится в дома, ей открывают, ее обдает запахом чужого жилья - жареной рыбы, несвежих постелей, угольного перегара, лекарств, - и женщины и мужчины, молодые и старые, немощные и здоровые произносят одно и то же слово: нет. Как будто ничего другого говорить они не умеют.
Что же делать? Ведь должно где-нибудь найтись место и для нас. Не может быть, чтобы человеку в жизни не нашлось места! Она бы, конечно, поехала и в район, но кто ее там устроит? Та женщина-депутат говорила, что туда направляют организованных эвакуированных. А она - "самотек".
И тут ее словно обожгло что-то. Она остановилась возле чугунной ажурной ограды, за которой сквозь голые кусты розовел кирпичный одноэтажный особнячок: и широкое крыльцо с козырьком, подпираемым двумя тонкими колоннами, тоже показалось знакомым. В детстве Нине казалось, что домик присел, опершись руками-колоннами на прикрытые подолом колени. А чердачное оконце, круглое, чуть сплюснутое с боков, Всегда напоминало рот, готовый вот-вот произнести звук "о"... Да, так и есть, это тот самый дом, где жила она в детстве, на этом крыльце часто сиде- .ла в тихие закатные часы, и скоба для чистки подошв та самая, как-то она упала прямо на эту скобу, глубоко поранила кисть руки, и сейчас заметен белый шрам...
"М. Сергиевская" - прочитала Нина название улицы, та самая, Малая Сергиевская - боже мой, тогда ,была жива мама, в доме пахло сдобными пирогами, здесь, в огромном коридоре, Нина возила в перевернутой табуретке маленького Никитку, а Лина раздувала самовар и пела про казака, который скакал через долину... Вечером приходил отец, от него знакомо пахло табаком и кожей портупеи, он колол Нину небритыми щеками, целовал и называл червонной кралечкой...
Нина обошла дом,' посмотрела на окна, задернутые чужими занавесками, вернулась, поднялась на крыльцо. Тот же самый звонок-вертушка, над ним выпуклые буквы "Прошу звонить" - говорили, что до революции тут жил зубной врач, - вертушка давно не работала, рядом вделана скромная кнопка, и Нина, дрожа от волнения, позвонила. Она сама не понимала, зачем звонит, что ей нужно в этом чужом доме, что она скажет, когда откроют дверь, но звонила, а потом стала стучать, но никто не открывал. Она спустилась на деревянное крыльцо, прижала к себе сына и сидела так, думала: и зачем только судьба привела ее, бездомную, к этому порогу? Нет ничего больнее, чем в горести вспоминать о давно ушедшем счастье.
Она поднялась и пошла по улице, постояла возле своей школы - теперь тут надстроен второй этаж, - вспомнила Иру Дрягину и Лиду Лаврентьеву, по- школьному Лавро, обе жили тут, Лавро, конечно, нет, она учится в Ленинграде, а Ира должна быть в Саратове, вот бы разыскать ее...
Домой вернулась к вечеру, и на этот раз Михаил Михайлович не спрашивал об успехах и вообще не говорил с нею, молча ходил из угла в угол, Нина вспомнила, как утром он потирал бока, постанывая, и все время ощупывал тощий матрасик на сундучке и как Вера сказала:
- Папа, ложись на кровати, а я буду на сундуке, мне ведь легче.
- Ну как же, ты ведь женщина, - ответил он и Посмотрел на" Нину, - Потерплю, будет же когда-нибудь этому конец...