Женщина пошла к воротам, шагая по-мужски крупно, размашисто, и Нина подхватилась с травы, прижав сына, побежала за ней, не смея окликнуть, и уже за воротами позвала:
- Павлина...
Женщина сразу остановилась, как будто наткнулась на стену, резко обернулась, свела брови.
- Вы меня?
И тут глаза ее посветлели, брови разлетелись к вискам, она охнула тихонько, и обе кинулись друг к другу.
- Нинка!
- Павка!
Так они и стояли, замерев, потом Павлина оторвала ее голову от своего плеча, поглядела в лицо и опять прижала к себе, обняла вместе с ребенком. V Нинка! Нечаева!
Нина молчала, сглатывая слезы, Павла Бурмина была совсем из другой жизни, и теперь Нина словно вернулась в те годы, на проезд Девичьего Поля, в свое детство...
- Ну-ну, не хлюпай! - Павлина похлопала ее по спине, забрала Витьку. -Мальчик? И когда ж ты успела?
Нина вытерла ладонью глаза.
- Ой, Павка... На базар мне надо... - Она протянула было руки, но Павла ребенка не отдала.
- Ну, нет, не затем мы с тобой встретились, чтобы вот так сразу же и расстаться,
- Я приду. Дай мне адрес.
- Не затем... - перебила Павлина. - Возьми мою сумку и айда ко мне, у меня и пацана покормим.
Павлина несла ребенка, а Нина с ее сумкой семенила рядом, еле успевая за ее крупным шагом. Павлина искоса поглядывала на нее, на темное остренькое лицо, на ситцевое, вылинявшее от стирок платье, на старенькие спортсменки на пуговках и опять на лицо...
- Ты как тут, в Саратове?
Нина коротко, без подробностей рассказала про Ташкент и как по дороге в Саратов, на маленькой станции, родила сына и что живет у хорошей, доброй женщины... И про отца - что на фронте, про мужа - пока в училище...
В трамвае они сели друг против друга, и Павлина все смотрела на нее; может, что-то вспоминала, а Нине хотелось спросить ее про мать, про испанского брата Игнатика и не слышно ли об отце, но она никак не могла решиться.
Они вышли из трамвая, поднялись на горку, подошли к голубому двухэтажному дому.
- Вот тут мы с Борькой обитаем, это дом моих свекров.
- Борька - это муж?
- Борька - это сын, ему три года.
- А муж?
- Где теперь мужья? На войне, - холодно и даже, как показалось Нине, враждебно сказала Павлина и, передав Витюшку Нине, принялась колотить в дверь.
Первый этаж дома был из кирпича, выбелен голубым, второй - деревянный, окна украшали резные, похожие на кружева наличники, в окнах виднелись цветущие герани, и дом вообще выглядел ухоженным и нарядным.
Наконец дверь открылась, женщина в косынке и переднике улыбнулась бледными губами.
- Ах, Павлинька, зачем так громко, Бореньку разбудишь, он недавно уснул.
Павлина впустила Нину в просторный коридор, заставленный ящиками и корзинами.
- Так вот, Полина Дмитриевна, это моя подруга еще по Москве, ее зовут Нина.
Женщина опять принужденно улыбнулась и мелко закивала, то ли здоровалась, то ,ли просто принимала к сведению слова невестки.
- Так что вы, Полина Дмитриевна, сейчас покормите нас, а малышу сварите кисель из черной смородины.
И опять женщина мелко затрясла головой:
- Все сделаю, Павлинька...
Она убежала, Павлина проводила ее недобрым взглядом. Зачем она так? - подумала Нина и даже поежилась от неловкости.
Они вошли в большую комнату, то ли столовую, то ли гостиную, здесь вкусно пахло жареным мясом, сдобным тестом и почему-то воском, стояли накрытые коврами диваны, пианино в полотняном чехле, большой стол под плюшевой скатертью с бахромой, лаково блестели полы, устланные ковровыми дорожками, - здесь царил устоявшийся зажиточный быт, не тронутый войной.
Павлина опять забрала у Нины Витюшку, и они по темной деревянной лестнице поднялись наверх, в комнату Павлы, Витюшка еще в дороге уснул, Павла положила его поперек широкой кровати, и он спал, разметав ручонки. Павлина долго смотрела на него, потом сказала:
- Айда, покажу Борьку.
Они пошли в смежную комнату, заваленную игрушками: конем-качалкой, трехколесным велосипедом, кубиками и разными пирамидками; на полу на толстом ковре валялись куклы-голыши и разные плюшевые зверюшки. В кроватке, огороженной деревянными перильцами, спал, сложив под щечку ладони, краснощекий малыш в крутых светлых кудряшках.
- Какой красивый мальчик! - вырвалось у Нины.
Павлина вздохнула, склонилась над сыном, тронула губами его лоб.
- Ради него и живу тут, с ними...
Нина посмотрела на ее лицо в обрамлении пышных коротких волос.
- Я им сказала, что для Бори войны нет!
Нину поразили эти слова.
- Как это - войны нет?
- А так, нет - и все. В смысле, Борька ни в чем не должен терпеть нужду. Войны нет для него. А они и стараются, потому что любят Борьку до одури. Ничего, выдержат, кулаки проклятые!
Кто - кулаки?
- Свекры мои, вот кто! Спекулянты!
- Они что же, не работают?
Морщась и кривя губы, Павлина сказала, что, конечно, работают, свекровь-надомница, солдатские ватные брюки шьет, а свекор - инвалид, на железной дороге работает, на Второй дачной остановке у них есть участок земли, там сад, ульи стоят, свекор продает мед, внес на самолет деньги, про него тут и в .газете писали, мол, патриот.
- Думаешь, он из-за патриотизма? Как бы не так! Чтобы не придирались к нему, он знаешь, сколько дерет за мед с рабочего человека?
- За что ты их не любишь? - спросила Нина.
Павлина помолчала и сказала:
- Знаю, за что.
Они вернулись в комнату Павлины, та взяла с подоконника коробку папирос "Казбек", закурила.
- Ты куришь? - удивилась Нина. - Ты ведь когда-то занималась спортом.
Павлина сбила пепел, усмехнулась.
- Вот именно, когда-то. Я в институте Лесгафта училась, а потом родился Борька... Все это позади.
В дверь заглянула свекровь, сказала полушепотом:
- Все готово, Павлинька, спускайтесь в залу...
- Стучаться надо, Полина Дмитриевна! - взвился голос Павлы, так что свекровь вздрогнула. - Никак не могу приучить!
Свекровь вжала голову в плечи, юркнула испуганной мышкой, Павлина сказала Нине, что принесет обед сюда, и тоже ушла.
Нине было тягостно в этом обжитом богатом доме, она не понимала здешних запутанных отношений, враждебная грубость Павлины коробила - неужели ее так озлобила жизнь? А если бы она знала, как отец кричал тогда на ее мать: "Вон из моего дома!" - и топал ногами, вряд ли она кинулась бы сегодня мне навстречу...
Вошла Павлина с подносом, следом свекровь внесла кастрюлю в жирных томатных потеках и тут же исчезла, они обедали за письменным столом, ели мясной борщ - довоенный, забытый, - жаркое с картошкой, Павлина ковырялась вилкой в своей тарелке, выбирала и откладывала куски мяса с жиром, и Нина вдруг поймала на себе ее взгляд, перестала есть.
- Нелегко тебе пришлось? - спросила Павлина.
Нине не хотелось ни жаловаться, ни прибедняться, она пробормотала:
- Сейчас уже ничего, я работу ищу, кровь буду сдавать...
Павлина опять посмотрела на нее, хотела что-то сказать, но промолчала. Проснулся Витюшка, они покормили его из бутылочки, которую принесла Павлина, и еще киселем.
- А эти все заберешь с собой.
- А Боре?
- Я же сказала: для Бори войны нет. Боря из этих бутылочек вырос, я их беру, чтобы варить ему каши...
Потом она выставила банку с медом и торбочку с гречкой.
- Больше ты не унесешь, но оставь свой адрес, я притащу картошки и яиц.
Нина опустила голову. Она знала, что не хватит у нее сил отказаться, она возьмет все, что ей дадут, нужда заставит. Но ее мучила вина отца перед Павлиной, от этого было еще тяжелее.
- Я должна сказать тебе... Ты не знаешь, что тогда ночью Павлина Михайловна ведь приходила к нам, она ругала Павла Никаноровича, и мой отец прогнал ее...
- Почему не знаю, все знаю, - вздохнула Павлина,- Мама рассказала мне. И что твой отец писал Сталину и из-за этого у него были неприятности.
Нина быстро подняла голову, посмотрела на нее.
- Вот видишь, это ты не все знаешь... Например, что мама дважды писала твоему отцу из Бобруйска, и он присылал нам деньги…
Ничего этого Нина не знала, почему-то отец не рассказывал; она видела, как слезы застилали Павлине глаза и как та сердито смахнула их пальцем.
- А Игнатика помнишь? Его ведь забрали у нас, он плакал, просился к русской маме, мы пытались разыскать его, но так и не нашли.
- А где Павлина Михайловна?
- Умерла, еще до войны. Врачи определили пневмонию, а я думаю, от горя она умерла.
Нине хотелось задать главный вопрос - об отце, - но она все не решалась, ждала, что Павлина сама скажет. Но Павлина молчала. И тогда Нина спросила:
- Об отце что-нибудь слышно?
- Нет. - Павла задавила в пепельнице окурок. - Был бы жив, он бы сейчас воевал.
Она странно посмотрела на Нину, опустила глаза.
- Знаешь, иногда я думаю: столько лет прошло, неужели не разобрались?.. А если он и правда виноват?
- Кто... виноват?
Павла стояла, кусая губы, будто не расслышала.
- И тогда я начинаю ненавидеть его... За мать, за себя, за Игнатика... И думаю: как он мог? Как мог?
- Не смей! - Нина кулаками зажала уши.-- Не смей так об отце!
Павла покачала головой, вздохнула:
- Не кричи. Ты не была в моей шкуре, вот в чем дело.
Они долго молчали, Нине хотелось перевести разговор на что-нибудь веселое, но веселого не находилось.
- А помнишь? "Жили-были три павлина, изготовленных из глины..."
- Да, жили-были... Теперь вот один павлин остался...
Она вдруг резко встряхнула головой, отчего взлетели короткие светлые волосы.
- Ладно, жить все равно надо. У меня есть Борька, значит, жить надо и жить можно.
Почему-то она ничего не сказала о муже - ни словечка за весь день. Здесь тоже угадывалась какая-то сложность, но Нина уже спрашивать не могла. Она молчала.
43
Вдруг в июне из Чкалова пришла телеграмма: "Встречай Никиту двадцатого поезд... вагон..."
Нина прямо задохнулась от радости; даже не верилось, что через несколько дней увидит брата - должно быть, ему надоели вечные ссоры с мачехой и он сам попросился к ней в Саратов...
Двое суток торчала она на вокзале - поезд выбился из расписания, пришел с большим опозданием, но Никита не приехал. Нина не знала, что и думать, - вдруг случилась беда? Или он вернулся в Чкалов? А может, вообще раздумал ехать?.. На всякий случай она дала в Чкалов телеграмму-молнию, через два дня от мачехи пришел ответ - тоже молния, - Никита в Чкалов не вернулся. А потом пришло письмо от Людмилы Карловны, но она писала его еще до отъезда Никиты, объясняла, почему решила отправить его в Саратов: отбивается от рук, за его поведение она не хочет брать на себя ответственность в то время, когда у него имеется родная взрослая сестра.
Нина не спала ночами, ей мерещились всякие ужасы: попал под поезд, заболел, и его сняли, кончились продукты, и он умирает от голода... И вдруг пришло письмо.
Мятый и грязный, захватанный конверт, но она сразу узнала разбросанный, весь в углах почерк брата, и все задрожало в ней. Тряслись руки, и, разрывая конверт, она нечаянно порвала и письмо - листок телеграфного бланка, исписанный с обеих сторон химическим карандашом: "Здравствуй, сестренка Нина! Может, ты думаешь, что со мной что-то случилось, а я жив и здоров, чего и тебе желаю..."
Жив!.. Жив и здоров! Это было главное, ничего другого она сперва и не поняла, все повторяла эти два слова: "Жив и здоров!" "...а я жив и здоров, чего и тебе желаю. А не приехал потому, что решил пробираться на фронт. Видала Киносборник № 9? Там пацана наградили медалью, ему 13 лет, а он уже ходил в разведку с партизанами. А мне уже 14, можно считать, скоро 15, и я не дурак, чтобы зубрить за партой, вот кончится война, тогда и доучусь".. Дальше Никитка писал, что хотел убежать еще весной, но не было харчей и денег, а теперь все есть, он слез на одной станции, пишет ей письмо и ждет другого поезда, который подвезет его поближе к фронту.
"Об этом никто не знает, только Венька Листов и ты, Венька, когда поправится его мать, тоже убежит на фронт, а ты всегда была мировой девчонкой и теперь меня не выдавай..."
Жив и здоров! Она задыхалась от радости, все перечитывала письмо, старалась разглядеть на конверте штемпель, но он был смазан, и не удалось узнать, на какой станции он писал свое письмо.
Но постепенно меркла, улетучивалась радость, опять схватывала сердце тревога - куда уехал, где теперь его искать? И главное - как искать?
Вечером, когда пришла Евгения Ивановна, Нина дала ей прочесть письмо брата.
- Ишь ты, не выдавай... Это чтоб отцу не писала. Не горюй, поймают голубчика и вернут. Они теперь все на войну бегают.
Она рассказала, как в прошлом году вот так же убежал сын ее сменщицы, оставил записку, мол, не ищите, а ждите с победой. Да недалеко убежал, в Аткарске сняли с поезда.
- И твоего снимут, вот увидишь.
Моего не снимут, вздохнула Нина, а если и снимут, он пересядет на другой. Она хорошо знала своего брата.
Она, конечно же, сразу написала отцу, сочиняла письмо так, чтобы не очень испугать, а поступку Никитки придать юмористическую окраску: "Никитка не одинок, сейчас вообще имеет место массовый забег мальчишек на фронт, но их с ближайших же станций возвращают домой..." Все в таком духе.
На другой день она отправила письмо, приложила и Никиткино послание и как-то сразу успокоилась - словно письмо к отцу само по себе уже гарантировало возвращение брата.
44
Опять пошла полоса удач: как-то на улице встретила Аду, и та помогла ей устроиться чертежницей в КЭЧ.
В чертежном зале ей отвели место в углу, далеко от окон, зато рядом с печью, работать и днем приходилось с настольной лампой, но Нину это не пугало, она боялась холодов, а тут зимой, конечно, будет тепло.
"Чертежный зал" - это так называлось, на самом деле никакой не зал, а небольшая комната с четырьмя столами; на трех лежали чертежные доски, здесь работали, а на четвертый складывали готовые чертежи.
Кроме Нины, в "зале" сидели еще две чертежницы- Зина и Фира, - их столы стояли у окон; Зина чем-то напоминала Марусю Крашенинникову, то ли возрастом - ей было за тридцать, - то ли "взрослым" пучком на затылке, Зина была серьезной, аккуратной, работала в нарукавниках, волосы прикрывала косынкой: не дай бог волосок упадет на свежую тушь - пропал чертеж.
Черноглазая Фира, вся в мелких кудряшках, была хохотушкой и модницей, в ящике стола у нее лежало зеркало, и она без конца выдвигала ящик, гляделась в зеркало, прихорашивалась, приглаживала маленькой расческой густые брови, все платья ее были в мелких воланах и тоже казались кудрявыми. Она всегда приносила с собой конфеты - монпансье, душистые довоенные "подушечки", а то и "раковые шейки", всех угощала, Зина включала электрическую плитку, они пили чай, Зина спрашивала :
- И где только ты их достаешь?
- Как - где? Дома, у мамы в буфете...
Она хохотала, откинувшись на спинку стула, и опять выдвигала ящик, расчесывала волосы и брови.
В первый же день, когда Нина только села за свой стол, Фира подошла к ней, сказала:
- Если что надо - не стесняйся, у меня есть мягкие ластики и заграничные 'бритвочки, чтоб соскабливать тушь.
В институте Нина не пользовалась ни ластиками, ни лезвиями, они чистили чертежи корочкой черствого белого хлеба, а тушь удаляли мякишем, не оставалось ни следов карандаша, ни вмятин. Но то было до войны, где сейчас взять эту белую корочку?
Нине нравилась красивая нарядная девушка, словно чудом залетевшая сюда из счастливых довоенных времен; к тому же она всегда была приветлива, всегда С улыбкой, всех одаривала конфетами и сладким хворостом, который приносила из дому, Нина, выдвигая ящик своего стола, часто обнаруживала горстку конфет или орехов, и ее мучило, что ей-то нечем отдарить Фиру, и она старалась помочь ей работой. Фира была не очень квалифицированной чертежницей, часто не успевала сделать работу к сроку, и Нина дотягивала ее чертежи, поправляла, снимала лишние линии, удаляла кляксы...
Работа была довольно однообразной, но для Нины привычной и нетрудной, в основном копировка на кальке, и Нина быстро справлялась с ней. У нее были выработаны приемы: накладывала на синьку прозрачную кальку, пришпиливала кнопками, устанавливала- под нужным углом рейсшину и по угольнику быстро наносила тушью сперва горизонтальные, потом вертикальные линии, а лекалами почти не пользовалась - в основном чертежи включали прямые углы. А иногда приходилось переносить чертеж на ватман, это было сложнее, тут надо было сперва все выполнять в карандаше и только потом, после сверки, обводить тушью. Эта работа нравилась больше, в ней были элементы творчества, Нина старалась расположить все детали чертежа рационально, чтобы потом, когда большой лист ватмана начнут складывать удобной "гармошкой", самые главные линии не попали на сгиб и не стерлись...
Ей нравилось работать тут, нравились люди, с которыми приходилось общаться, это напоминало студенческую пору, общежитие, когда перед зачетами чуть не до утра корпели над эпюрами, кроками и проекциями сложных деталей... Однокурсницы Виктора прибегали к ним в полночь с курсовыми - помоги, посмотри, - он просматривал, хитро прищурившись: "Этот станок у тебя не работает". - "Как? Почему?" - "А куда стружка выходит?" Девчонка хваталась за голову, мчалась переделывать, а он уже говорил другой: "Это у тебя что, вентилятор?" - "Какой еще вентилятор, это компрессор!" - "Нет, вентилятор, он просто гоняет воздух, а не сжимает его". И та тоже ахала и тоже бежала переделывать чертеж... До утра оставались считанные часы, но студенту много ли надо?.. И как потом Виктор, дурачась, картинно отставлял ногу, сжимал ладонями виски и изрекал: "Ах, зачем я такой гениальный?!"
И здесь у них бывали "авральные" дни, когда надо было сдавать готовые чертежи, Фира в панике пускала слезу, у нее что-то не клеилось, Нина садилась за ее стол и быстренько все заканчивала и тс- же в шутку говорила "Ах, ну зачем я такая гениальная?".
По понедельникам до начала работы они собирались в маленьком солнечном красном уголке и замполит коротко знакомил их -с последними сводками, это тоже нравилось Нине. И хотя сводки были неутешительными - сдали Ворошиловград, второй раз Новочеркасск и Ростов-на-Дону, замполит всегда заканчивал бодро и твердо: отступление- временное, скоро все на фронтах изменится, враг будет разбит, победа будет за нами!
Раньше, когда Нина слушала невеселые сводки один на один с репродуктором, переживала их в одиночестве или с Евгенией Ивановной, все казалось ей страшней и необратимей, а в этом зале общая беда словно делилась на всех, и было уже не так страшно, а знакомые слова о победе становились пророчеством.
В конце июля в "Правде" появилась передовица, которая всех взбудоражила и обрадовала, -она звучала, как приказ: "Ни шагу назад!" Нина сперва услышала ее по радио, потом читала в газете - кто-то принес в КЭЧ, - о статье все говорили на улице, в трамвае, дома... А Евгения Ивановна, вздохнув, сказала:
- Напечатать в газете легко, нешто газетой его остановишь?