Нина чуть не поссорилась с ней - что за человек, все у нее плохо, все .безрадостно!
- Если ни во что не верить, то и жить нельзя, - обиженно проворчала она.- По-вашему, выходит, и победы никогда не будет?
- Победа-то будет, а вот когда? Ведь до Саратова паразит летает!
Нина не знала, что сказать на это, временами начинало казаться, что войне этой нет ни конца ни краю, что бесконечно долгие годы суждено, ей жить здесь... Конечно, и тут можно жить, живут же люди, но это была не ее жизнь, не ее судьба, и как это ужасно - жить чужой жизнью, отказаться от своей судьбы...
Дома было тревожно, она чувствовала себя здесь одинокой, отрезанной от большого мира, утром с радостью бежала на работу, там, среди людей, все выглядело иначе, замполит умел все объяснить и поставить на свои места... Когда в августе она услышала, что наши войска оставили Майкоп и Краснодар, что нависла угроза над Баку, это поразило ее. А как же передовая "Правды"? Как же - "Ни шагу назад!"? Выходит, тетя Женя права - напечатать легко, а выполнить трудно? А замполит сказал, что Краснодар и Майкоп - следствие предыдущего этапа войны, что невозможно так сразу добиться перелома, приказ нужно довести до каждого бойца, для этого потребуется время. " Люди, окружавшие ее на работе, обсуждали сводки, спорили, но вели себя обычно, шутили, смеялись, рассказывали про Гитлера злые анекдоты, Нина была уверена, что эти люди - военинженеры и воентехники - знают что-то такое, чего не может знать она, и если они так уверенно держатся, значит, главный порядок жизни незыблем И она веселела, пересказывала слова замполита Евгении Ива но вне, вспыхивала надежда, что скоро все должно измениться для всей страны, а значит, и для нее... Опять вернулась тоска по Москве, так хотелось туда - пешком бы пошла! - и часто стало сниться, что она в поезде, едет в Москву, вот и вокзал, и она хорошо знает, как добраться отсюда на Вторую Бауманскую, но не успевает добраться, просыпается...
Дважды писала в институт, просила вызов, оба раза ответили, что вызов иногородних откладывается до возвращения института из Ижевска. А когда будет это "возвращение"? Неужели до конца войны мне не суждено туда вернуться?
О Москве напоминало все: зачетная книжка, студенческий билет, Письма подруг-москвичек, даже Зина, которая сроду в Москве не бывала. Когда она снимала косынку и сидела спиной к Нине в своей полосатой блузочке, она была до того похожа на Марусю, что Нину так и подмывало окликнуть: "Маруся!" И она мечтала, что вот вернутся обе в Москву, опять поселятся вместе и будут жить так до конца войны... Но недавно пришло письмо от Маруси из Куйбышева, короткое и горькое письмо: погиб на фронте брат, и теперь ей не до учебы, надо поддерживать его семью. И Нина подумала: Маруся из тех, кто постоянно жертвует собой ради других - есть, выходит, такие люди, которые иначе жить не могут...
В обеденный перерыв забегала Ада, они шли в столовую, садились за отдельный стол, Фиру ревновала Нину, как-то даже упрекнула
- Тебе не подходит наша компания?
Но дело было не в компании, просто они с Адой могли говорить о Москве - и хорошо бы вернуться вместе, в дороге с детьми обеим было бы легче, - но тут же Ада горестно вздыхала: муж ее был на фронте, а наркомат мужа - здесь, в Саратове, некому вызвать в Москву.
Иногда она заговаривала о Колесовых.
- Они просили передать тебе привет, по-моему, они жаждут, помириться с тобой.
Разве мы ссорились?
-Ну, все-таки... Ведь когда-нибудь придется встретиться.
Не придется, подумала Нина. Их нет для меня.
45
В конце августа от Никиты опять пришло письмо, обыкновенный солдатский треугольник, исписанный химическим карандашом. Едва взглянув на обратный адрес - там указывался номер полевой почты, - Нина поняла: не вернулся!
Никитка посылал "фронтовой привет" и сообщал, что добрался, правда, не совсем туда, куда хотел (а куда он хотел?), но все-таки на фронте, а не в Чкалове, как тыловая крыса. Пока что его определили при кухне и обмундирование не выдали, но это временно (он дважды подчеркнул это слово), а--скоро ему подгонят гимнастерку, галифе, может, выдадут автомат или пистолет и он станет сыном полка, пойдет бить фрицев. В части, куда попал, он сказал, что из Орла, а Орел, теперь по немцами, отец на фронте, а больше у него никого нет... "Ты, конечно, скажешь: опять Никитка врет! А где же я вру, ведь до войны и правда ,жил в Орле, отец и правда на фронте, так что почти все правда. Если меня отправят в тыл, все равно убегу, так что знай".
- Вот постреленок упорливый! - с некоторым даже уважением сказала Евгения Ивановна. - Добился своего.
До этого у Нины еще теплилась надежда, что ни на какой фронт он не попадет, помыкается по городам и поездам, хватит лиха и вернется. Не вернулся. Он всегда, с самого раннего детства, добивался того, чего хотел.
- Получается, каждый, кто захочет, может самовольно попасть на фронт?
- Дак ведь загородок там нет, - проворчала Евгения Ивановна. - Да ты особо не горюй, на войне люди тоже не без голов, может, назад отправят либо так при кухне и продержат...
Сперва Нина подумала: не написать ли ей самой начальнику части, но потом решила отправить и это Никиткино письмо отцу, пусть он и напишет в часть. Правда, от отца второй месяц не было писем, Нина даже не знала, получил ли он то, первое Никиткино письмо, и Людмила Карловна жаловалась, что отец не пишет, но, может, он ищет Никиту и ему сейчас просто некогда... Зато мачеха засыпала письмами, и в каждом было одно и то же: она не виновата в истории с Никитой, хотела как лучше, 'просила адрес Никиты, но Нина адреса не дала. Как могла, успокаивала Людмилу Карловну, и в самом деле виноватой ее не считала, кто же знал, что у Никит- ки на уме? Ну, правда, как-то писал из Чкалова, что хочет насушить сухарей и убежать на войну, но она не придала этому значения. А в душе и не очень-то осуждала брата - разве сама она не хотела на фронт? Разве не завидовала Ире Дрягиной и Лиде Лаврентьевой? Разве еще тогда, в Москве, не бегала в консультацию? И как обиделась на отца, когда он закричал на нее: "Выбрось из головы!"
Она съездила на почтамт, отправила отцу письмо, вложив в него треугольник Никиты, заодно получила два письма от Виктора. Она намеренно не сообщала ему домашний адрес, не хотела, чтобы адрес этот узнали там, на улице Ленина, и не пришли "мириться". Даже Ада не знала толком, где она живет.
На почтамт теперь удавалось выбраться только в выходной и то не каждую неделю, так что иногда Нина получала от мужа сразу по два или даже по три письма, но все они были короткими, в них появились странные кудрявые фразы, в которых не было смысла, иногда Нине казалось, что он пишет их просто для заполнения пустого пространства письма.
"Война большая, и на мой век хватит, а на войне, случается, и убивают, тогда встреча наша может не состояться..."
"Надо обладать железными нервами, чтобы не свихнуться от мыслей, в которых, как назло, стремится преобладать самое плохое..."
"Я могу оглянуться назад, но не могу заглянуть вперед, чтобы увидеть будущее..."
"Обладать- преобладать", "Могу- не могу", - господи, о чем он? Зачем заполняет этой бессмыслицей куцые листки бумаги? Почему не отвечает ни на один ее вопрос: куда его направят по окончании училища? не дадут ли хоть короткий отпуск - им так нужно увидеться? не может ли выслать аттестат или хотя бы справку, что она жена военнослужащего? Надвигалась осень, и она со страхом думала о предстоящей зиме - как переживут они вторую военную зиму? Она знала, конечно, что ужасы той, первой, зимы не могут повториться, ведь тогда они были ничьи, а сейчас она работает, есть у них и дрова, и уголь, но ни у нее, ни у Витюшки нет теплой одежды, неужели и годовалого ребенка придется таскать в одеялах? Раньше она думала, что курсанты, возможно, как и студенты, получают всего лишь небольшую стипендию, но Ада говорила, что он присылал деньги им, почему же ни разу не прислал для своего сына? Не могу же я все время сидеть на шее отца? Тем более что от него уже два месяца нет вестей...
Нина сейчас особенно нуждалась в деньгах, ее заработка и ста рублей донорских ни на что не хватало. Не раз Нину одолевало искушение написать Виктору о своей жизни, о той первой военной зиме, которую, сколько ни суждено ей жить, никогда не забудет, но она понимала: делать этого нельзя. Он, которому, быть может, завтра предстоит идти в бой, должен быть свободным хотя бы от чувства вины перед своим сыном.
Она вообще ничего огорчительного о своей жизни ни ему, ни отцу не писала - живу, работаю, сына ношу в ясли... Не писала ни о голоде, ни о болезнях Витюшки, ни о бомбежках, хотя теперь не было ночи, чтобы не бомбили, а иногда тревогу объявляли по два-три раза за ночь. Начиналось всегда одинаково: оживало радио, что-то потрескивало в нем, и странно близкий голос, как будто диктор был здесь же, в этой комнате, громко и .как-то даже торжественно, объявлял: "Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога!" Через короткое молчание-снова: "Граждане, воздушная тревога!"
- Чтоб ты лопнул, - сонно ворчала Евгения Ивановна и переваливалась на другой бок.
А потом выли гудки, взвивались сирены, гудели долго, слитно, Нине всегда, еще там, в Москве, казалось, что это огромное живое существо изрыгало вопль ужаса и выло, призывая на помощь. Начинали грохать зенитки, вздрагивал дом, сухо шурша, осыпалось что-то в стенах.
Тут уже было не до сна.
Нина еще с вечера обкладывала Витюшкин чепчик изнутри старой ватой, надевала ему на голову, а когда начинали ухать зенитки, повязывала еще платком; себе на голову наваливала подушку, чтоб не слышать. Но все равно слышала, спать было нельзя, и, если Евгения Ивановна была дома, они вставали, одевались потеплее - ночами уже подмораживало- и выходил на улицу. На Приваловом мосту в такие ночи всегда кто-то дежурил, они тоже взбирались по лестнице, стояли там, смотрели, как узкие прожекторные лучи пронзают небо и выплескиваются откуда-то струи маленьких светящихся тире.
- Нашу Глеб-порт-маньчжурию он бомбить не станет, - кутаясь в платок, говорила Евгения Ивановна, - а зажигалкой угостить вполне может... Тогда пиши пропало, домишки деревянные, враз заполыхают, как солома.
Иногда из своего домика выходила Ипполитовна, но на мост не поднималась, стояла внизу, быстро и мелко крестилась.
- Чего выползла-то? - кричала ей Евгения Ивановна. - Спала б себе...
- Дак страсть-то экая, нетто уснешь? - тонким голосом отвечала старушка. - Ты говори, чего там видишь...
Однажды они видели зарево, где-то горело, вдалеке сперва светлело небо, потом оно становилось оранжевым, оранжевое сгущалось, заливало небо яростным малиновым цветом. Кто-то из дежурных комментировал:
- Метил в комбайный, сволочь, да не попал, горит за первой Дачной.
В разных концах города взлаивали зенитки, перекликались друг с другом, в черном небе беззвучно вспухали и раскрывались огненные цветы, превращались в белые круглые облачка, Нина увидела маленький серебряный самолетик, как тогда, в Москве - он медленно плыл куда-то за горизонт, его Догоняли мгновенно расцветающие вспышки.
- Это он злится, что Сталинград не может взять, - бубнила Евгения Ивановна и вдруг взметнула в небо тугой кукиш. - Вот тебе!
Вдруг рядом сильно ухнуло, Нине показалось, что мост подпрыгнул, у нее даже в ногах отдалось, она бросилась к дому. Уже в сенях услышала надрывный крик сына, полетела за занавеску, схватила его, носила по комнате, баюкала, поила теплой водичкой, он быстро успокоился и опять уснул. Вернулась Евгения Ивановна, проверила одеяло на окне, зажгла коптилку.
- Счас отбой сыграют, а спать осталось всего ничего.
Позевывая, полезла в постель, а Нина села на стул, сидела, держа на руках сына, смотрела на мадонну с цветком. Мадонна на нее не смотрела, она любовалась своим младенцем, и лицо ее светилось улыбкой.
Это оттого, что на твоего сына не сыпались бомбы, подумала Нина. И вообще - вы из сказки. А потом ей пришла мысль: а ведь когда-то жила на свете эта женщина, и этот малыш тоже жил, она приходила с сыном в мастерскую художника, и художник писал свою картину... А она, эта счастливая мать, сидела и не знала, что когда-то, спустя почти пять веков, на нее будет смотреть совсем из другого времени и из другой жизни другая мать, у нее на коленях будет спать другой ребенок...
И та, другая, несчастливая мать, будет завидовать тебе - твоему счастью, красоте и богатству... Хотя чему ть! можешь научить людей? Ведь тебя и писали только в честь той, которая страдала за распятого сына... .
Счастье ничему не учит, учит только страдание.
46
Они вошли с Павлиной в комнату, здесь было сильно накурено, и Нине сперва показалось,- что в комнате очень много людей, но потом она увидела, что тут всего Четверо мужчин, двое из них - военные.
- Это Нина, прошу любить и жаловать, - сказала Павла.
Мужчины посмотрели на Нину, они стояли у маленького круглого столика и курили, Павла подошла к одному из них, высокому, в защитного цвета толстовке, о чем-то заговорила, он поднес ей коробку с папиросами, она тоже закурила. Нина стояла одна, переминаясь с ноги на ногу, делала вид, что разглядывает пыльный фикус в углу, он рос в большой старой кастрюле.
Большая комната была поделена длинным платяным шкафом на две неравные части; меньшую, за шкафом, Нина отсюда не видела, в большей стоял круглый обеденный стол, освещенный лампочкой под золотистым шелковым абажуром, и на том столе чего только не было! Розовая, влажная от свежести ветчина, темные, симметрично уложенные на тарелке кружочки копченой колбасы, продолговатые селедочницы в кольцах белого лука, нарядные баночки с крабами "снатка" - до войны, вспомнила Нина, их никто не брал, этой "снаткой" были завалены гастрономы, и всюду красовалась стихотворная реклама: "Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы"... Что-то еще разлеглось там, на тарелках, все источало колбасно-сырно-уксусный запах, этот запах дразнил обоняние, от набегавшей слюны щипало где-то под скулами - неужели все это я буду есть? Нина стояла, пораженная и даже испуганная всем этим великолепием, она понимала, что неприлично так долго смотреть, отводила глаза, опять разглядывала фикус, но стол, как магнит, притягивал к себе, и она досадовала на Павлу, которая бросила ее одну и занялась разговорами...
Из-за шкафа вышли две девушки, одна пошла к Нине- медленно, словно не шла, а плыла, - подала мягкую руку, сказала растянуто:
- Ля-а-ля...
На ней было платье цвета электрик, на шее - голубой газовый шарф, завязанный сбоку большим бантом, она все время утомленно прикрывала свои выпуклые глаза и трогала ладонью короткий перманент, как будто проверяла, на месте ли волосы. Вторай, высокая, темноволосая, в скромной блузке и юбке, издали кивнула Нине, ни к кому в отдельности не обращаясь, спросила:
- А танцевать мы сегодня будем?
Сразу кто-то из куривших мужчин скрипуче завертел ручку патефона, и по комнате разлетелись знакомые ритмы "Рио-Риты", и тут же к Нине подскочил коротышка интендант, щелкнул каблуками. Властно и уверенно повел он Нину, подрагивая бедрами, выделывая своими короткими ножками замысловатые па, Нина с трудом приноравливалась к его вертлявому шагу, но скоро вошла в ритм и сама уже ловко пристукивала легкими каблучками по старому темному паркету.
Вы прелестно танцуете, - сказал коротышка. У него выходило "прэлестно". - Вы легкая, как пушинка!
Павла не танцевала, она так и стояла рядом с тем, в толстовке, они о чем-то говорили, он часто хохота, откидываясь назад, и облизывал свои толстые губы. Второй военный - на его петлицах красовалась эмблема инженерных войск - танцевал с Лялей, что-то шептал ей на ушко, она кривила капризные губы и шлепала его по плечу ладошкой. Черноволосая - Нина потом узнала, что это хозяйка дома Тамара, -вела своего партнера, толстого, неповоротливого, в синем бостоновом костюме, она шла за кавалера, а он вяло перебирал ногами и, озабоченно морща лоб, глядел в потолок.
Ах эта "Рио-Рита"! По выходным они, бывало, собирались у Лели Фоминой, Лелина мать пекла пироги, они пили чай и танцевали под любимую "Рио- Риту"... Мальчишки презирали танцы, они приходили на пироги. Сережка Самоукин говорил, что ему медведь на ухо наступил, за них отдувался моложавый Лелин отец, он по очереди подхватывал девчат и кричал жене: "Мать, а я еще ого-го!"
Потом кто-то поставил блюз "Луна", и это тоже вызвало воспоминания, Нина любила эту пластинку, ее без конца крутили на ее свадьбе... Она стеснялась слова "свадьба", они с Виктором называли это товарищеским ужином... Своей комнаты у них еще не было, ужин устроили в общей, на Бригадирском переулке, где Нина жила с девчонками и Марусей. Маруся натаскала закусок из студенческой столовой, и "товарищеский ужин" проводили принципиально без вина, хотя мальчишки, кажется, ухитрились где-то слегка "приложиться"...
Боже мой, даже не верится, что все еще живут эти пластинки, что они дошли сюда из далекого "до войны", их можно без конца ставить и слушать... И даже танцевать... И вот сейчас она слышит эти медленные вкрадчивые звуки блюза, и если закрыть глаза, то можно все вернуть...
- Нино... Золотая Нино...
- Что? - не поняла она, посмотрела на коротышку.
- Книга есть такая. Из грузинской жизни. Там девушку звали Нино, у нее были золотые волосы, как у вас... А меня зовут Вадим...
Ей стало досадно, что он ворвался в ее мысли, она опять подумала: если закрыть глаза... И тут почувствовала, что этот коротенький Вадим очень уж плотно прижался к ней, почти прилег, и руками
оглаживает ее спину, а сам блудливо поводит глазами и. шепчет:
- Золотая Нино...
Она уперлась ладонями в его плечи, оттолкнула.
- Я устала! - И пошла, присела возле патефона.
Вадим поплелся было за ней, но тут Тамара ударила в ладони, крикнула:
- К столу! Прошу к столу!
Нина увидела, как каждый "кавалер" повел к столу свою "даму", в этом было что-то манерное, ей стало смешно, и когда Вадим хотел поддержать ее за локоток, она фыркнула и увернулась. Но все равно он уселся рядом, взялся за бутылку:
- Что вы пьете, Нино?
Она не ответила. Вин она не знала, ничего не понимала в них, для нее все вина делились на сладкие и кислые.
Вадим налил ей густого красного вина. Тамара передавала блюда с паштетами и рыбой, обносила всех хлебом... Хлеб, белый, пухлый, лежал на блюде высокой горкой, его брали без счета. Неужели все это я могу есть? - опять подумала Нина и тоже потянулась к блюду, взяла себе самый маленький кусок.. Ей хотелось прямо сразу впиться в него зубами и жевать, жевать, но за столом никто не ел, все держали рюмки и ждали тоста. Ну, скоро ли они там, молила Нина и тоже подняла рюмку.