– Как модельеры по профессии, – тут он кивнул на чуть приотставшего Антонова, – можем подтвердить, что на вас прекрасно сшитые платья, они вам очень к лицу, на всей набережной нет двух других девушек, одетых с таким изяществом. Вы так безошибочно подобрали каждая свою гамму, с таким вкусом…
На этот раз Игорь попал в десятку. Обе женщины разулыбались, и беседа пошла сама собой. Через пять минут они уже были на борту яхты "Испаньола", отделанной под старину и врытой в землю здесь же на набережной, напротив знаменитой гостиницы "Ореанда". На яхте подавали коктейль – желто-бурая жидкость в длинном стакане, на дне четыре кусочка льда и кизиловая ягода. Для вящего шика эту сдобренную алкоголем бурду полагалось сосать через цветные полиэтиленовые трубочки.
Девушки прилежно тянули коктейль. Игорь и Антонов вели обычный для себя импровизированный треп, нарочито пикируясь друг с дружкой, осыпая своих новых знакомых бумажными цветами самых беззастенчивых комплиментов.
Девушки сказали, что не верят, будто Алексей и Игорь модельеры.
– Вы чертовски проницательны, – взяв за руку шатенку, восхитился Игорь, – увы, мы всего лишь военные, царица полей – матушка пехота. Разрешите представиться: капитан Никольский, – он привстал, не выпуская из своей руки руку шатенки, и умудрился щелкнуть каблуками.
– Майор Антонов, – не вставая, представился Антонов.
Ловким движением, как бы невзначай, шатенка освободилась от Игоревой руки. Профессия кавалеров не вызвала у девушек энтузиазма, лица их потускнели, было ясно, что Игорь вмазал в "молоко". Он и сам не понял, зачем ляпнул про военных. Но не говорить же ему в самом деле правду. Не говорить же, что он доктор наук, автор семидесяти работ, профессор, член ученого совета крупнейшего института. Все равно не поверят – и выглядит он слишком моложаво, и всем своим мальчиковым чубчиком, сухостью фигурки, верткостью больше похож на жокея, чем на ученого, тем более что и одеты они с Антоновым кое-как, "не фирменно".
Блондинку в темно-розовом кримпленовом платье звали Людой, а шатенку – Лидой, она явно лидировала в своей паре.
– А какая у нас специальность, угадайте? – спросила Люда.
Они гадали-гадали, да так и не угадали, выяснилось, что девушки – инженеры-конструкторы, работают на "Уралмаше", стало быть, живут в Свердловске.
– Был я там в аспирантские годы, – сказал Игорь, – у меня там деньги свистнули, пришлось продавать свитер, чтобы добраться в Москву.
Хотя это его замечание мало вязалось с воинской службой, девушки не обратили на него внимания. Да и Игорь не имел в виду намекать на свою ученость, просто вспомнился ему замечательный шотландский свитер, который пришлось отдать фактически чуть не задаром.
Потом Антонов неожиданно взял бразды правления в свои руки и поставил дело так, что шатенка, на которую Игорь первым "положил глаз", должна принадлежать ему, Антонову. Она нравилась ему все больше, правда, зубки у нее были плохенькие, наверное, после родов, а так ровненькие. В остальном же все было в полном порядке, особенно темно-карие глаза с ореховым отливом, сулившие много радостного.
Игорь сделал вид, что соглашается со своей участью без борьбы. Девушки жили в санатории "Орлиное гнездо", так высоко на горе, что, пока дошли, с непривычки заболели ноги. Санаторий был типовой: бетон, стекло, коммунальные удобства. По дороге Антонов много и удачно острил, явно набирая баллы в состязании с Игорем, крепко держал Лиду за руку, помогая ей преодолевать крутые подъемы, а когда подошли к санаторному корпусу, даже взял ее за талию.
– Лида, у вас есть дети? – прокурорским тоном спросил вдруг Игорь.
– Есть, мальчик семи лет, – дрогнувшим голосом ответила Лида и безотчетно освободилась от руки Антонова, лежавшей на ее талии.
Игорь сказал, что у него тоже есть мальчик, восьми лет, – последнее соответствовало действительности, но только мальчик жил далеко от Москвы с бывшей женой Игоря и видел своего отца крайне редко.
Блондинка Люда сказала, что у нее тоже есть дети, девочка, в третьем классе.
– А как зовут твою дочурку? – с подлой участливостью спросил Игореша Антонова, прекрасно зная, что у того нет детей.
– Клеопатра, – грубо ответил Антонов.
Но девушки не засмеялись, видимо, им было не смешно.
Прощание вышло вялое, хотя и назначили свидание на другой день, на пять часов вечера, у борта "Испаньолы".
На свидание девушки не пришли.
Антонов и не думал, что это так сильно огорчит его, ему вдруг стало казаться, что Лида и есть та самая женщина, о которой он сказал как-то Игорю в минуту откровенности: "Кого люблю, та мне не встретилась…"
Чувствуя себя виноватым, Игорь предложил подойти в обеденное время к столовой "Орлиного гнезда", перевстретить девушек и выяснить, в чем дело, почему они не пришли.
– Мало ли что бывает, а она симпатичная, зачем тебе ее терять, пойдем, не ленись, – уговаривал он Антонова.
– Ладно, – с благодарностью согласился Антонов и подумал, что Игорь все-таки молодец, умеет быть великодушным.
По жаре залезли на гору, нашли санаторную столовую, сели на нагретую солнцем скамейку у входа.
Сердце Антонова колотилось, как в юности, словно на карту была поставлена его любовь.
Народ собирался к обеду медленно: шли мужчины в обтягивающих животы спортивных трикотажных костюмах, шли тяжелые в походке женщины, честно трудившиеся весь год на фабриках и в своих семьях, заработавшие отпуск в поте лица своего, непривычные к отдыху. Наконец появилась Лида – в махровой майке в зеленую полосу, в светлой сарпинковой юбке, свежая, стройная.
При виде ее Антонов так растерялся, что даже не встал навстречу, а кивком головы пригласил подсесть к ним на скамейку, – жест получился довольно развязный, если не сказать – наглый.
Она подсела и сказала, что ей некогда, что сейчас она не может, потому что обед, а потом "мертвый час", вечером провожает подругу Люду, завтра есть кое-какие дела.
Словом, дело было ясное. Лида отказывала Антонову в своем дальнейшем внимании. Они вежливо попрощались с ней и по жаре поплелись на пустынную в этот час набережную, а она, молодая, веселая и голодная после пляжа, пошла к своему рассольнику и бифштексу.
– Уже опередил тебя какой-то клиент в трикотажном спортивном костюме и семейных трусах – ей нужен человек основательный, солидный, может быть, она приехала с серьезными намерениями, а ты ведь с виду жулик, – хихикал Игорь, – жулик, к тому же еще и майор, она как представила, бедненькая, пески Кызылкума, где стоит твоя часть и где ей нужно будет жить с тобой, как представила, так и предпочла телемастера из Бобруйска. Ладно, не расстраивайся, все будет нормально, еще найдем кого-нибудь.
Но за оставшиеся дни они так никого и не нашли, им просто фатально не везло.
Светлым предвечерьем, накануне отъезда, пошли в последний раз погулять по набережной, просто так, уже безо всякой задачи.
– А у этой Лиды поцарапана правая нога выше щиколотки, – грустно сказал Антонов, глядя на ровную гладь залива.
Маленький грязно-бурый буксирчик отводил от пирса белого трехпалубного красавца – шведский теплоход "Викинг". По этому случаю на пристани собралась толпа, люди улыбались отплывающим иностранцам и махали им руками. Рядом с Антоновым и Игорем стояла краснолицая коренастая женщина в плаще болонья, видно, приехавшая "из глубинки", с нею девочка лет восьми. В руках девочка держала букет сирени.
– Нюра, помахай им цветами! – велела женщина дочери. Нюра рассматривала свои новенькие сандалии из желтой кожи и не слышала слов матери. – Нюра, помахай им цветами! – взвинчено повторила женщина.
Но Нюра и на этот раз не услышала поданной команды. Тогда женщина вырвала из тонких рук дочери букет, ударила им с размаха девочку по лицу и стала жадно и радостно махать сиренью незнакомым ей шведам.
"О русская душа, нерасчетливая во зле и в добре! – горько подумал Антонов и уже не смотрел на шведов, на их белый теплоход, а только на девочку, судорожно сглатывающую слезы, боящуюся плакать так, как ей хочется, – навзрыд… – Ведь наверняка эта женщина любит свою дочь, наверняка любит и наверняка работает с утра до ночи, чтобы прокормить ее, одеть, обуть, чтобы "не хуже других" была, а этот свой поступок она и не сочтет дурным или важным: "Подумаешь, смазала чуть цветами, слушать мать надо!""
На холостых оборотах, медленно накреняясь всей своей громадой, выходил из бухты белоснежный "Викинг", и было удивительно, откуда у букашки-буксира такие силы…
Так и закончилось их ялтинское путешествие. Вино не выпили, решили оставить дежурной, которая придет убирать номер и удивится, и порадуется своей находке. Так и уехали, сначала на такси в Симферополь, оттуда на самолете улетели в Москву, к делам, к суете, к жизни, туда, где, казалось, их любили и ненавидели, во всяком случае знали.
И горы в дымке, и свечи каштанов, и лиловые цветки иудина дерева, и женщина, хлещущая сиренью по лицу свою дочь, и кареглазая Лида с "Уралмаша", и беспризорный домик Чехова – все путалось в голове Антонова, когда он сидел, закрыв глаза, в салоне самолета, монотонно гудящего в арктическом холоде на высоте восьми километров, все путалось, было ясно только одно – бессмысленная поездка освежила его лишь самую малость, а впереди дел невпроворот, а памятник матери он так и не поставил, а над головой лишь тонкий слой обшивки, такой тонкий, что он чувствует, как недалеко до Бога… И снова пришло к нему это пугающее ощущение – в животе лежит маленький горячий камень и медленно поворачивается.
VI
Он встает напиться воды, шлепает босыми ногами по давно не чищенному паркету своей комнаты, потом идет темным коридорчиком мимо двери старухиной комнаты на кухню. Подняв над головой чайник, жадно пьет из носика. Смотрит на часы: на белом циферблате будильника черные стрелки показывают четыре часа утра. Он выглядывает в окно и видит: во всех домах, во всех окнах горит свет. Он снова смотрит на будильник, чтобы удостовериться, – да, четыре часа утра; и опять выглядывает в окно – вся Москва залита электрическим светом. "Война, – думает Антонов, – значит, война, иначе почему в такое время все на ногах?" И его пугает не то, что война, а то, что он не испытывает при этом страха… Он спокойно думает о том, что будет хорошим солдатом, не дрогнет в бою, не уклонится, и чувствует под ладонью острый край осыпающегося бруствера… еще мгновение, еще толчок – свободной от автомата рукой, ногами, всем телом – и он рванется вперед. Вперед – по голой, полумертвой от вечного зноя и холода, рябой от воронок, каменистой пустыне, где в августе сорок пятого убили его отца. Он будет драться насмерть, до победы. Недаром о нем говорит Игорь: "В обычной жизни тебе неможется, все тебе не так, все не раскачаешься, ты, Антонов, рожден для экстремальных ситуаций. Это ведь о тебе сказал германский канцлер: "Русские долго запрягают, но быстро едут"". А вот и атака: "Вперед, в атаку!.."
Проснувшись в это же мгновение, Антонов сел на кровати, машинально смахнул с простыни на пол попавшую под ладонь и уколовшую шпильку, наверно Верочкину, той самой Верочки, юной продавщицы из универмага, с которой прошлой осенью он должен был ехать в Архангельское и которая не пришла тогда на свидание, но от которой он все-таки не отстал. Роскошные у нее волосы – им нужно много шпилек. Продувная бестия эта Верочка – веселья и огня в ней на десятерых…
Встав с кровати, Антонов прошлепал босыми ногами по давно не чищенному паркету своей комнаты, прошел темным коридорчиком мимо старухиной двери на кухню, подняв над головой чайник, стал жадно пить из носика. Посмотрел на часы – будильник показывал одну минуту пятого. Выглянул в окно: Москва лежала темная, мирная, только в доме напротив, в единственном окне, горел свет да невдалеке тускло светились окна молочного комбината. "Значит, война мне приснилась, – подумал Антонов. – Слава богу, какой дурной сон!" Он еще раз поглядел в окно, уже внимательно, широко охватывая все видимое пространство, и еще раз убедился, что все черно, все мирно, но не почувствовал облегчения, грудь словно сдавило гнетом. И снова, уже наяву, ему стало страшно оттого, что он не испугался войны, и он понял, что опустошен до крайней степени.
Мама ему говорила: бойся карт, вина, женщин. Он думал – это старомодная шутка, а оказалось, проверенный многими гибельный путь.
Вернувшись в свою комнату, Антонов постоял над письменным столом, на котором была разложена его готовая диссертация, только вчера снятая с машинки, в четырех экземплярах. Оставалось вычитать ее и пустить по кругу. Но вычитывать не хотелось, Антонов потрогал пальцами свою работу, все четыре экземпляра, потрогал равнодушно, как нечто малознакомое, тягостное.
Он подошел к окну, открыл форточку: на дворе стоял май, близилось еще одно лето, наверно, такое же бессмысленное, как и минувшее. Светало, по улице мчались громыхающие цистернами молоковозы, дребезжали в кузовах грузовиков пустые бутылки – на молочном комбинате шла своим чередом работа, нужно было кормить многомиллионный город, заниматься делом поддержания жизни. "А я к этому непричастен", – подумал Антонов и позавидовал работникам молочного комбината так искренне, как завидовали мальчишки Тому Сойеру, белившему ненавистный забор.
В рассветном тумане массивное здание молочного комбината напоминало огромный серый куб, а протянувшиеся вдоль него стенды с диаграммами и нарисованными головами коров были едва различимы, но Антонов вгляделся – и показалось: увидел свою Красулю… Некоторые люди любят собак, другие кошек, третьи лошадей, а он больше других животных любил коров. С коровами была связана его жизнь в самом начале, сладчайшая ее часть – детство. Кого из сверстников Антонова будил по утрам будильник, кого мама, кого радио, а он просыпался в те времена от властного окрика: "Ногу! Ногу!" Это жена его деда тетя Нюся садилась за тонкой, турлучной перегородкой, отделявшей их времянку от сарая, доить корову и кричала, чтобы та не заступала в ведро. С восьми и до четырнадцати лет Антонов жил у деда (мать тогда выходила замуж) и пас коров, сначала Красулю, потом Ласточку, потом Зорьку, потом опять Красулю. Обе Красули были одной и той же породы, как говорил дед, "немецкой", – красноватой масти, рослые, с большим выменем, прочными раскидистыми рогами, с глазами необыкновенной задумчивости и красоты.
Дед жил в пригороде, на тихой улочке, состоявшей из одного ряда домов, – по другую сторону улицы тянулся больничный забор. Сразу же за крайними домами начинались частные огороды – маленькие, лоскутные, по пять-шесть соток. За ними простирались обширные земли государственной селекционной станции, "селекции", как называли ее для простоты, вдали зеленели лесистые горы, и посреди самой высокой сияло белое пятно пемзо-рудника. В городе побывали немцы, и чуть ли не до середины пятидесятых годов весь центр лежал в развалинах – они манили к себе не одного Антонова, не один он бегал по осыпающимся под голыми пятками стенам, лазал по полуобвалившимся подвалам в поисках приключений на свою голову.
Красуля требовала много корму, от того, сколько она съест, зависели жизнь и благополучие их семьи, в том числе и жившей в другом городе Анны Андреевны, матери Антонова, – дед хотя и сердился на нее за замужество, но все-таки посылал немножко деньжат, вырученных от продажи молока. Травы вокруг было так много, что хватило бы на десять тысяч Красуль, но пасти скот категорически запрещалось. Пасти можно было лишь на обочинах дорог, где росли гусиная травка да подорожник. Однако людям нужно было жить и кормиться, приходить в себя после войны, они выкручивались как могли, и даже коровы в те времена понимали, что нужно уметь постоять за себя. Красуля, например, прославилась тем, что ее боялся сам грозный объездчик "селекции" по кличке Протезная Голова. Как только он появлялся на своем буланом коньке, Красуля грозно выставляла рога и уверенной, развалистой трусцой шла на приступ. Буланый конек шарахался в сторону, вставал на дыбы, отказывался подчиняться воле всадника и уносил его восвояси. Протезная Голова хлестал конька нагайкой, матерился, но ничего не мог поделать и однажды вступил с Алешей в сепаратные переговоры.
– Мальчик, – сказал он, – ты свою корову паси отдельно, я не трону. Вместе с другими не паси.
Десятилетний Антонов не пошел на сделку: во-первых, в нем жил гордый дух товарищества, а во-вторых, если пасти Красулю отдельно от других коров, от других мальчишек, с кем же ему тогда играть?
– Буду! – дерзко ответил Антонов, восседая на широкой спине готовой атаковать Красули, – к тому времени он стал ездить на ней верхом.
Протезная Голова приходил к ним домой, угрожал деду судом, на что дед вполне резонно ответил:
– Непойманный – не вор.
По правилам Протезная Голова должен был поймать корову, арестовать, отвести ее в "селекцию" и, когда хозяева придут выручать свою кормилицу, тогда уже штрафовать их.
– Ладно, – рассвирепел Протезная Голова, – если корову не поймаю, так я тебя самого поймаю, ты ведь косишь? Загремишь у меня на Колыму, попомнишь!
– Поймай, – сказал дед, – когда поймаешь, тогда и поговорим. Я не кошу.
Дед у Антонова был мировой, хитрый и смелый, в войну партизанил, награжден медалью "За отвагу" – она лежала в сундуке, в коробочке из-под монпансье вместе с Георгиевским крестом, который он заслужил в молодости. Конечно, дед боялся Протезную Голову, но виду не подавал. И насчет того, что не косит, дед говорил правду – они не косили, а жали серпами окоски в саду "селекции". Междурядья там были вспаханы, только вокруг деревьев оставались островки травы, вот на этих островках они и жали. Красуле мало было одного выпаса, ей нужно было забрасывать траву в кормушку и тогда, когда она стояла в сарае, вот и приходилось идти на риск…
Вставали до света, брали мешки, серпы и шли черной улицей. Еще не проснувшийся толком Алеша больно спотыкался босыми ногами по выстывшей за ночь дороге, сладко зевал, держался за рубаху деда, чтобы не сбиться с пути, не упасть тут же на землю и не уснуть хотя бы еще на часик…
…Сразу за огородами начинается черная стена из акации. Дед и внук идут вдоль плотной колючей изгороди, они знают в ней тайные лазы. А в небе светится молодик, и тишина такая, что слышен стук собственного сердца, оно у Алеши хотя и маленькое, а стучит гулко, на весь сад.
Вот и трава под деревьями – высокая, некошеная. Синевато блестит стершаяся сталь зазубренного серпа, деревянная ручка отполирована до того, что похожа на костяную. Дед жнет умело, размеренно хрупают подрезанные им стебли, у Алеши так не получается, иногда он вырывает траву с корнями. Дед набивает свой мешок плотно, Алеша слабо – иначе ему не поднять. Десятилетнему Алеше непонятно, почему эту траву под деревьями нельзя жать днем, – она ведь все равно пропадает без толку? Пожалуй, это была первая экономическая задача в его жизни, которую он так и не разрешил, а просто принял за данность, как принимал потом многое другое… Главное, ему была ясна тогда жизненная задача – нужно было кормить Красулю для того, чтобы Красуля кормила их.