Устали мокрые от росы руки в саднящих, болючих травяных порезах, нет сил, но надо еще постараться, еще чуть-чуть. Заметно посветлело в саду, уже далеко видны рифленые борозды пашни, вон побежал по ним какой-то шустрый зверек, похожий на суслика, издали толком не различить. Скоро, скоро поедет по саду Протезная Голова на своем буланом коньке, а Красули нет рядом и защитить его некому. С дедом не страшно, но все-таки… Свежесрезанная трава в мешке пахнет так хорошо, так чисто!
Звонко тлякают по мокрой дороге копыта буланого конька, все ближе, ближе…
Истаял месяц, и солнце вот-вот взойдет из-за дальнего поля клевера, серебристой пылью сверкающего в полутьме…
Спать… нужно спать.
Завтра еще одна суббота…
VII
Когда в субботу Надя пришла по звонку Антонова в его холостяцкую квартиру на окраине старой Москвы, он, как всегда, мгновенно раздел ее, и они обменивались новостями и пили коньяк уже в постели. Антонов привык, что такой натиск безумно нравится женщинам, и исполнял свой прием виртуозно.
– Слушай, Антонов, ты все-таки очень домашний, очень уютный человек, – говорила Надя, целуя его в предплечье, – окрутит тебя какая-нибудь, нарвешься… Нет, ты жуткий тип! – Она засмеялась, блестя черными влажными глазами. – Двух слов не дал сказать – сразу в постель!
– Говори, кто тебе не дает. Еще выпьем? – Он налил коньяк в тонкие стаканы. – Жаль, закусить нечем…
– У меня в сумке яблоко, достань.
– Чего это я буду лазить по сумкам. В дамские сумки и дамские сердца заглядывать опасно – там можно такое увидеть! – Он прошлепал босиком по темному, давно не чищенному паркету, открыл створку окна, принес Наде сумку. – Идиот, целый день просидел с закрытым окном – думал, что открыто.
– Это невозможно! Ты опять голодный. Почему у тебя ничего нет?
– Я ждал тебя.
– И ничего не ел?
– Чай пил.
– Только чай?
– Да, но три раза.
– Я пойду схожу в магазин. – Надя привстала на подушках.
– Обойдемся.
– Нет, не обойдемся.
– Ужасно хочется апельсинов. – Антонов потянулся, поцеловал Надю в висок, в душистые мягкие волосы.
– А почему не купил?
– Купило притупило.
– Денег нет?
– Угу.
– Двадцать рублей на коньяк нашел?
– Нашел. Всего пятнадцать копеек осталось. Правда, апельсинов охота. Одолжи трешку. Схожу.
Надя дала ему три рубля. Антонов оделся, сказал ей:
– Лежи, не шевелись! – и отправился за апельсинами.
Золотисто светило заходящее летнее солнце, искрили троллейбусы, у пивной цистерны жадно дули на кружки страждущие, лоснящаяся дорога крепко пахла смолой и мазутом, длинноногие девушки шли в таких тугих джинсах, что Антонов устал вертеть шеей, пока добрался до магазина.
Потом, когда они закусывали коньяк апельсинами, Надя сказала:
– Дай-ка я за тобой поухаживаю. – Она перегнулась через лежащего на спине Антонова, мягко касаясь грудью его груди, очистила апельсин, разломила его на дольки и разложила их веером на стуле, покрытом газетой.
– Зачем? – спросил Антонов, хмелея. – Это что, признак хорошего тона – разламывать апельсин на дольки?
Ему вспомнилось, как однажды они с Надей были в гостях у Игоря и Надя, готовя на стол, разрезала на дольки много яблок и сделала много бутербродов с ветчиной и сыром. К концу вечера оставшиеся дольки яблок взялись ржавчиной, а бутерброды засохли.
– Тебе обязательно – дольки, бутербродики, – раздражаясь, сказал Антонов.
– Я больше не буду. Это еще от студенчества…
– Не знаю, я тоже был студентом, но зачем добро портить? – Антонову стало неловко за свою грубость, он чмокнул Надю в щеку. – Извини, давай еще выпьем.
Они пили, ласкали друг друга, дурачились, как всегда, но в душе каждого нет-нет да и поднималась холодная, мутная волна раздражения.
Антонов невольно вспомнил, как неделю назад, когда они с Надей шли по улице Горького, вдруг ударили крупные капли дождя и в воздухе остро пахнуло сеном. Под сердцем у него похолодело от пронзительной радости существования, он прикрыл глаза: в памяти мелькнуло что-то далекое, чистое, вечное, какой-то луг у реки… А Надя в это время: "Ты вчера опять у Игоря налакался?" Какое она имела право сказать "налакался"? Фу, как это пошло и грубо!
А Надя думала о том, что он совсем не дорожит ею: с самого начала запер в своей комнате и ничего, кроме зеленых обоев, она с ним не видела. Ни в театр, ни в кино, никуда он с нею не ходит… И вообще ее угнетало, что вот уже три года она в любовницах и никакой надежды стать его женой… она уже было смирилась, а сейчас ей вдруг стало обидно и больно со свежей силой.
– Я ушла! – с вызовом сказала Надя. – Снова переехала к родителям.
– Поздравляю. Давно пора. А впрочем, вернешься. Так и будешь бегать туда-сюда.
– А что ты мне предлагаешь?
– Ничего, вести себя благородно. А не рассчитывать: "Поживу у них, пока Андрейка подрастет, пусть свекровь за ним присмотрит". – Последнюю фразу Антонов сказал, имитируя Надин голос.
– Тебе легко говорить.
– Легко. Ладно, давай выпьем. А вообще, должен тебе сказать, что сидеть между двух стульев…
Как будто предупреждая Антонова, что лучше ему замолчать, на подоконнике дрынькнул будильник, и Антонов замолчал. За окном уже стояли лиловые сумерки. С ревом и визгом проносились молоковозы, тормозившие у ворот молочного комбината. На фронтоне его ближнего корпуса зажглась голубовато-зеленым огнем огромная вывеска, ее мертвенный свет дробился на никелированной спинке кровати.
Антонов вылил в свой стакан остатки коньяка из бутылки, выпил залпом. На голодный желудок он захмелел и закричал на Надю:
– Если не хочешь, давай катись!
А что "не хочешь" – ему самому вряд ли было понятно. Она лежала испуганная, притихшая. Потом он снова ласкал ее, и она бормотала в полузабытьи о том, как она его любит, какой он для нее единственный, неповторимый.
В полночь Надя собралась ехать домой. Антонов вышел проводить ее. Навстречу им шла девушка с раскиданными по плечам светлыми волосами, Антонов невольно обернулся вслед.
– Чтоб тебя кошки съели! – хлопнула его по руке Надя. – Одну провожаю, другую примечаю, третью в уме держу, четвертой письмо пишу!
– Ты же знаешь – блондинки моя слабость, – засмеялся Антонов и обнял Надю за плечи, – как говорит Игореша: блондинка – это не масть, это – призвание!
Такси не было. Надя села в первую подвернувшуюся машину – серые "Жигули" с красными сиденьями, от которых терпко пахло новой кожей.
Вернувшись домой, опустошенный любовью, Антонов уснул мгновенно. Он забыл закрыть окно, но ни громыхающие цистернами молоковозы, ни стеклянный дождь дребезжащих в грузовиках пустых бутылок не мешали ему спать.
Утром его разбудило солнце, и перед глазами сразу встало порочное лицо владельца "Жигулей". "Какая противная, сальная рожа была у этого частника, – подумал Антонов. – Зря я отпустил ее одну. Надо позвонить".
Квартирный телефон Антонова отключили за неуплату, пришлось идти на улицу, к автомату. Проклятый автомат проглотил его единственную двушку и не сработал. Антонов ринулся в булочную разменять деньги, но она была закрыта. Летнее утро обманчиво: кажется, день в разгаре, а всего семь часов.
"Черт, что же делать? Впрочем, хорошо, что не дозвонился, – идиотизм звонить в такую рань".
Он бесцельно побрел по тротуару мимо протянувшихся на квартал корпусов молочного комбината, мимо стендов с нарисованными масляной краской диаграммами и головами холмогорских коров. Антонов остановился возле самой задумчивой, провел пальцем по нарисованному коровьему лбу, а показалось – по живому, шелковистому лбу своей Красули. Антонов улыбнулся коровьему портрету, перевел взгляд на длинный кирпичный корпус комбината. Зимой он читал на этом комбинате лекцию по новой экономической реформе – подрабатывал от общества "Знание"… "Чтоб тебя кошки съели!" – вспомнилось ему Надино пожелание. Кажется, оно сбывалось, его таки начинали есть кошки. Ему стало казаться, что с Надей случилось что-то недоброе. И это он виноват. Он сунул ее в машину к типу с подлой рожей, вдобавок, тот наверняка не умеет водить – машина новенькая, еще краской внутри воняет. Мало ли что может случиться!
С каждой минутой страх и беспокойство все больше и больше овладевали Антоновым, и было такое чувство, словно из груди высасывают воздух и там все холодеет и сохнет. Наконец в восемь часов утра он купил за десять копеек сдобную булочку, а оставшийся пятак ему дали двушками и копейкой.
– Але-о, – раздался в трубке заспанный голос Нади.
– Доброе утро. Как ты там?
– Ты? Я думала, теперь три недели не позвонишь.
– Вот видишь, звоню. – "Все в порядке – жива и здорова!" – с облегчением подумал Антонов и сказал, не слушая Надиного голоса: – Ходил в булочную, нашел на дороге двушку, думаю, дай позвоню.
– Спасибо тому, кто обронил.
– Послушай, приходи ко мне.
– Сегодня? – в голосе Нади послышались удивление и нерешительность.
– Сейчас.
– Ты что! Мне надо к Андрейке на дачу съездить, пальтишко ему отвезти, там дожди.
Когда речь заходила об интересах Надиного сына, Антонов, сам выросший без отца, всегда пасовал, считая, что его, Андрейкины, интересы безусловно превыше.
– Ну, отвезешь – и приезжай.
– Да нет, я все равно не смогу, – неуверенно сказала Надя.
– Как это не сможешь? Приезжай! Я жду тебя в два часа. – Антонов не стал слушать Надиного ответа, повесил трубку.
Надкусив булку, вышел из будки телефона-автомата и, веселея с каждой секундой, направился домой. Он шел, как школьник, жуя на ходу булку, радовался солнцу, темной зелени сквера, белым перистым облакам в небе. Денег у него было три копейки, и до зарплаты оставалось еще пять дней, но это нимало его не заботило, потому что он привык жить одним днем, как птица.
VIII
Дома он подмел пол, вытер пыль с письменного стола, вымыл горячей водой клеенку на обеденном. Потом пожарил картошку на подсолнечном масле, выпил крепкого чаю.
Ему уже давным-давно нужно было сдать в институтский сборник статью по проблемам территориального управления. Материал для статьи он собрал, оставалось только написать ее. Антонов сел за письменный стол. Но на душе было так светло, так философски весело, что будущая статья показалась ему неловкой бессмыслицей, тяжелой, никому не нужной.
"А, к черту! Устрою себе праздник! – решил Антонов, посидев над бумагами минут двадцать. – Скоро Надя придет. Работа не трамвай – постоит!" Он растянулся на кровати поверх одеяла, забросил руки за голову и тихонько, безголосо запел:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой…
В песне говорилось о двух влюбленных: он уезжал навсегда, она упрашивала взять ее с собой и "там, в краю далеком" назвать женой, сестрой или даже "чужой", но жили в краю далеком и жена, и сестра, а чужая – она была не нужна ему.
У Антонова не было ни жены, ни сестры, ни далекого края, и ему стало так жаль себя, так сдавило горло, что он чуть не заплакал, как маленький или пьяный. И что-то ему раздумалось, как никогда, о себе, о Наде, о жизни… Ведь только она одна, только Надя пойдет за ним по первому зову, хоть женой, хоть сестрой, хоть "чужой"…
"Действительно, а почему бы мне на ней не жениться? – подумал Антонов. – А что, свежая мысль! – Он сильно подбросил на кровати свое юношеское тело и рассмеялся тем чистым, облегчающим душу смехом, который принято называть беспричинным. – Вот сейчас она придет – и я скажу ей: "Хватит, давай поженимся!"" Антонов представил себе, как обрадуется Надя и как потом они поедут к ее родителям "просить руки". О ее родителях он знал, что живут они между собой плохо, до того плохо, что каждый имеет в холодильнике "свою полочку". Как-то весной, когда они оба были на курорте (мать в Сочи, а отец в Кисловодске), Надя пригласила Антонова в дом. Большая трехкомнатная квартира, обставленная дорогой мебелью, поразила его нежилой, прямо-таки вокзальной неуютностью. "Для чего нужна такая семейная жизнь? Хуже воровства!" – подумал тогда Антонов и порадовался, что холост.
Если бы еще вчера ему сказали, что он решит жениться на Наде, Антонов бы не поверил. А сейчас это уже казалось не только давным-давно обдуманным, но и единственным выходом из тупика, в который его занесло на волне легкой жизни. Ему тридцать семь, а он все бегает в мальчиках-зубоскальчиках, и, как говорят его знакомые, у него "все впереди". А если вдуматься, это довольно мрачно, когда в тридцать семь "все впереди"… До боли в сердце захотелось Антонову тишины, основательности, семейной жизни, захотелось оберегать и радовать не только себя – другого человека… Пора жить всерьез, с размахом, с ответственностью… Пора по-настоящему впрячься в работу, ведь, черт возьми, у него же есть хватка!..
На форточку сел голубь, покрутился, цокая коготками, и улетел. Антонов проводил его взглядом, одним махом спрыгнул с кровати.
К половине второго он обдумал все: и то, как они с Надей пойдут в загс (он там никогда не был, и это его волновало), и свою линию поведения с ее сыном Андрейкой (спокойно, без сюсюканья, бережно: не дай бог ранить детскую душу), и то, что пока они поживут в его комнате (люди хуже жили), а тем временем быстренько построят кооператив (он даже наметил человек пять, у кого можно будет занять денег). А может, удастся отвоевать комнату мертвой старухи? Это было бы самое лучшее…
Потом Антонов вспомнил, как Надя сказала ему однажды с обидой, что он всегда встречает ее в шлепанцах на босу ногу, и решил к ее приходу принарядиться. К двум часам дня он был побрит, с наслаждением затрещал, натягивая на мускулистое тело, крахмальной белоснежной рубашкой, повязал вокруг шеи белый галстук, надел светлый костюм и светлые туфли на очень толстой подошве. Модные туфли изрядно добавляли росту, так что Антонов сделался чуть повыше ста восьмидесяти сантиметров; костюм юношеского покроя сидел на нем как влитой. От возбуждения морщины на его лице разгладились, серые глаза загорелись ясным светом молодости.
До трех часов он ходил из угла в угол по комнате, ловил каждый звук на лестнице. В три вышел из дому и часа полтора проторчал у подъезда.
В десять вечера отупевший от ожидания Антонов позвонил на квартиру Надиных родителей. Ее мать ответила, что Надя уехала на дачу и пробудет там несколько дней. "Что за номера! – возмутился Антонов. – Ну, если завтра она не объявится – к черту!"
Он спал отвратительно: молоковозы сшибались цистернами над самым ухом, стеклянный дождь дребезжащих в грузовиках пустых бутылок впивался в голову, кровать была горбатой, жесткой, подушка – слишком большой и жаркой.
Наутро косая морщина на лбу выглядела особенно непоправимо.
– Хоть утюгом разглаживай! – взглянув в зеркало, сказал сам себе Антонов.
Надел джинсы, цветную рубашку и, не завтракая, отправился на службу, пешком, наискосок через всю старую Москву.
В институте он зверем бросался на каждый телефонный звонок, но Надя так и не объявилась.
Во вторник утром гнусавым голосом он позвонил Надиной матери:
– Здравствуйте, это звонят из института, будьте любезны Надежду Васильевну. Ах, ее нет дома? А где она? Понимаете, срочное дело, заседание кафедры… (Надя училась в аспирантуре.) На даче? А вы не скажете, где это?
Дача была у черта на куличках – в ста километрах от Москвы.
Денег у Антонова не было ни копейки, но, выйдя из института, он смело взял такси и поехал к Игорю. Он знал, что Игорь по вторникам работает дома, и был уверен, что застанет его.
Игорь встретил Антонова в роскошном бухарском халате из натурального шелка.
– Ну ты даешь! – с порога по-мальчишески восхитился Антонов, ощупывая холодную, приятно скользящую под рукой яркую ткань.
– А ты думал! – голубые глаза Игоря засветились от удовольствия. – Прошу пана! – он широким жестом открыл перед Антоновым застекленную дверь в комнату.
В большой светлой комнате не было ничего лишнего: темная полированная стенка с книгами, в тон ей письменный стол и журнальный столик, два глубоких кресла и софа, обитые золотисто-зеленой ворсистой материей. На паркетном полу, ближе к софе, небольшая медвежья шкура, у Антонова точно такая же висела над кроватью, когда-то они с Игорем привезли эти шкуры из Сибири, куда ездили на месяц в командировку для ознакомления с охотничьими хозяйствами: была у них в институте однажды такая работенка по хоздоговору.
– Пива хочешь? Есть чешское, из холодильника.
Антонов кивнул, сел на софу, вытянул ноги. Игорь принес из кухни две бутылки и высокие глиняные кружки.
– Вообще, тебя пора раскулачивать, – оглядывая знакомую комнату, сказал Антонов.
– Работать надо! – Игорь радостно засмеялся. Во всей его маленькой, подтянутой фигуре, в темном остроскулом лице с русым мальчиковым чубчиком, в голубых глазах с лукавой искринкой так и дышали энергия, уверенность, порой какая-то детская лихость.
– Слушай, срочно нужно полсотни, – прихлебывая пиво, сказал Антонов, – лучше сотню. Внизу такси ждет.
Игорь молча достал из ящика письменного стола черный кожаный бумажник, длинными белыми пальцами вытянул одну за другой десять десяток, небрежно бросил их на софу перед Антоновым.
– Слушай, – Антонов сложил деньги в стопку, – будешь моим свидетелем?
– Запросто. Что случилось?
– Не на суде, – Антонов польщенно усмехнулся, – в загсе.
– А-а… Запись актов гражданского состояния: рожден – женат – мертв. Третье состояние еще хуже, но второе тоже не мармелад.
– Да, женюсь! Ну и что? Чего хорошего торчать одному? – поднявшись с софы, горячо заговорил Антонов. – Я сыт по горло холостяцкой жизнью. Холостые патроны, холостые обороты, сколько можно гнать порожняком? Вся жизнь холостая, как будто ее и нету!
– А ты думал? – Игорь холодно глянул в глаза Антонова. – Конечно, как будто ее и нету… Помнишь у Леонардо да Винчи: "Эта вода в реке последняя из той, что утечет, и первая из той, что прибудет…" Примерно так…
– При чем здесь мировая скорбь! Я хочу нормальной человеческой жизни.
– Нормальной человеческой лямки.
– Да, лямки! Хочу лямки. Хочу иметь семью, отвечать за нее, хочу сына, дочь…
– Чтоб фамилия Антонова сияла в веках, чтоб не прервалась цепь… Хорошее дело. Но когда ты просто встречаешься с женщиной и она знает, что это просто, тогда одно, – как твоя Надя, а когда…
– Я женюсь на Наде, – перебил Антонов.
– Ты серьезно?!
– Да.
– У нее же сын?
– Ну и что?
– Это все не так просто.
– А мне осточертело, чтоб все было просто. Ладно, – Антонов широко улыбнулся, похлопал Игоря по плечу, как младшего заблудшего брата. – Халат у тебя шикарный. Я побежал, а то там таксист уже матюкается. Готовь свадебный тост и подарок!
– Окстись, родимый! – крикнул ему вслед Игорь, но гость на мгновение раньше закрыл за собой дверь лифта, нажал кнопку и поехал вниз.
Антонов уговорил таксиста, что заплатит вдвое против счетчика, и они двинулись на дачу за Надей. По дороге ему, давно некурящему, вдруг нестерпимо захотелось курнуть, и он купил в киоске на выезде из Москвы пачку сигарет.