Да, странная штука жизнь: точно также шесть лет назад, намаявшись в безконечных поездках по городам и весям в поисках лучшей жизни (и безжалостно побитый этой самой жизнью), он устремился (сначала душой, а потом и телом) сюда под отеческий кров, в надежде хоть что-то начать сначала. Постаревший отец сводил его к могиле матери, где выпили они, как водится, по двести пятьдесят и поплакали без слез. Да, отец сильно сдал: ведь Гуля, и сам высокий и рукастый, всегда был ниже его на полголовы и мельче в кости, а теперь отец словно сжался и врос в землю… Какое-то время, как в далекие прошлые годы, они вместе еще ходили робить - как говорил отец - людям печи. Печником отец был виртуозным, от Бога, что называется; работал с любовью и уважением, и от того его печи безпорочно служили долгие-долгие годы. Умер он тихо в своей постели, проболев всего неделю и так и не согласившись поехать в больницу. Теперь отца нет, а дело его рук кого-то все еще радует… и слава Богу. Гуля часто вспоминал отца и ставил его себе в пример. "Нет, до бати не дотяну", - с грустью констатировал он. И не дотянул: не сотворил по сию пору ни чего такого, от чего бы вдруг запела душа, и зашлось радостью сердце. Нет…
"Что делать, мы, в отличие от них, стариков наших, без стержня, без хребта", - успокаивал он сам себя, когда жить в древне стало совсем невмоготу. И вот подвернулся обмен - его маленькую избушку на эту самую комнату в доме… Сбылись, как говорится, мечты идиота - он угодил в самую гущу событий. В самую, что ни на есть…
"Почему же так пахнет?" - долго морщил он нос, пересекая площадку первого этажа, а потом все легко выяснил, завернув в здешний туалет. Кто-то тут изрядно повеселился, выворотив с корнем канализационный стояк, и теперь все, что, простите, изливалось сверху, стекало естественным порядком прямо по стене и далее в дыру в полу. Зрелище, прямо сказать, было не из приятных. Теперь, по крайней мере, ему стало понятно, почему жильцы первого этажа так часто бегали за сарай…
Как-то незаметно сложилось так, что убогость и скудость здешнего быта определила и саму форму его существования: словно старый амбар на околице родной деревни, Гуля слегка перекосился набок, ходить стал пришаркивая и приволакивая ноги, будто желая вызвать к себе у окружающих жалость и сочувствие, даже одежда его приобрела устойчивый изжевано-мятый вид, хотя как умел, Гуля содержал ее в порядке. И соответственно этому все в его жизни пошло-поехало как-то неудачно и нескладно. Картины его совсем перестали брать, да и писалось с таким чудовищным напрягом… В поисках работы ходил по рекламным агентствам, но - не брали. Того, что чудом удавалось заработать, хватало только на хлеб и чай. Прошел год такой его жизни, и второй уже потянулся к концу. Гуле стали сниться дурные сны, и он почти уж привык к мутному ядовитому пойлу, столь любимому на первом этаже. "Еще немного, и я буду там за своего", - с ужасом думал он. Все это было плохо, дурно, безобразно. Однажды, начитавшись Павла Судоплатова, он вскочил посреди ночи и принялся судорожно малевать портрет, поначалу даже плохо понимая чей. Но работа на удивление спорилась, и прямо на глазах рождалось "нечто"… О чем-то тихо шелестела кисть, размазывая звуки по холсту. "Имя, это его имя", - догадался вдруг Гуля и, как только на полотне из тумана небытия выкристаллизовалось волевое лицо молодого мужчины, прошептал: "Здравствуй", - и, не отдавая себе отчета почему, добавил: "Убивец ты наш разлюбезный…"
Вот так появился на свет Божий Рома-убивец, который, собственно, был и не Ромой, а… Рамоном Меркадером дель Рио, сыном влиятельной испанской коммунистки Каридад Меркадор - женщины крайне интересной судьбы. Среди ее богатых предков был вице-губернатор Кубы, а ее прадед являлся испанским послом в России. Каридад ушла от своего мужа, испанского железнодорожного магната, к анархистам и бежала в Париж с четырьмя детьми в начале 30-х годов… А в 1940 в жаркой Мексике ее сын вошел в кабинет человека не менее интересной судьбы - Льва Давидовича Бронштейна-Троцкого - и ударил его по голове небольшим острым ледорубом, который до того был спрятан у него под плащом. Троцкий сидел за письменным столом и читал авторскую статью самого Меркадера… Это, кстати, оказалось последним, что теоретик и вождь революции сумел прочитать в своей насыщенной, судьбоносной жизни… Меркадера арестовали под именем Фрэнка Джексона, канадского бизнесмена. Его дважды в день избивали сотрудники мексиканских спецслужб - и так продолжалось все шесть лет, пока, наконец, не удалось раскрыть его истинное имя… Всего же в тюремных застенках он провел долгие двадцать лет, но так и не признался, что убил Троцкого по приказу советской разведки, с личного благословения товарища Берии… Потом он прожил еще немало лет, по большей части в России. А в 1978 году Меркадера похоронили на Кунцевском кладбище в Москве. Там он и покоится ныне под именем Рамона Ивановича Лопеса, Героя Советского Союза.
Зашедший на огонек сосед, прозаик Бушуев, мужчина лет сорока пяти, высокий, но по бабьи безпомощно-рыхлый, долго вглядывался в смуглое испанское Ромино лицо и наконец сказал:
- Продай немедленно.
- Почему так? - удивился Гуля.
- Мерзкий тип, - поежился Бушуев, - определенно инфернальная фигура. В каких местах ты откопал его, и какой, интересно, Вергилий привел тебя туда? Продай, говорю. Хотя… - он помедлил, - написано даровито, талантливо даже. Много у тебя таких работ?
- Такая первая, - признался Гуля, - сам не знаю, наперло что-то, будто кто-то рукой моей двигал. Чудеса!
- Вот я и говорю, - задумчиво почесал переносицу Бушуев. - Кто, думаешь, рукой-то двигал, а? То-то и оно! Аромат от нее ненашенский. Факт! Чистый инфернал!
- Далось тебе, - махнул рукой Гуля, - продам, как найду кому. Деньги-то нужны…
Однако, покупателей на портрет он не искал, словно догадывался, что место для Ромы убивца давно назначено-определено (как-то он вроде бы даже видел во сне, что картина висит на какой-то шикарной, крытой шелком, стене) и следует лишь дождаться некоего сигнала. А с хлебом насущным меж тем стало совсем плохо…
Странно, размышлял Гуля, прогуливаясь берегом реки Псковы или посиживая на камешке у кромки воды, чем я должен осчастливить сей мир, что бы он меня заметил и поддержал, а может быть и отблагодарил? Гуля ощущал в себе наличие силы создать нечто настоящее; предчувствовал в подсознательной глубине некую волшебную палитру, которая, если однажды дастся в руки, то изольется потоком безусловных шедевров. И все вокруг изменится, перестанет катиться в трамтарарам. Так и будет, уверял он себя, так должно быть! Ведь гармония обязательно преображает мир. Он не сомневался, что способен сотворить Красоту. Случалось, Гуля даже пугался этой своей скрытой способности: когда она, как ему мнилось, просачивалась наружу в виде каких-то особенных жестов и слов, выражения глаз, поворота головы, позы… Он смущался, подозревая, что окружающие это тоже замечают… Иногда у него в голове просто разверзались небеса, и ему казалось, что вот-вот - и все его чаяния разрешатся. Но… божественных небошественных явлений, увы, не наблюдалось. Вроде бы и было там что-то этакое, но Гуля опасался рассматривать (скорее, вовсе этого не хотел), потому как вдруг это "нечто" оказалось бы чем-то весьма посредственным, без широты, без размаха? Что тогда? Как жить? Как? Гуля пугался. Всякая высказанная мысль есть ложь, - успокаивал он себя, - и на кой ляд пытаться ее высказывать?
Однажды в его жизни возник Иван Петрович Пурик - человек, у которого были большие планы…
Они познакомились в пивной, и Гуля долго не мог поверить, что этот неряшливый обрюзгший человек с безобразно отекшим лицом, действительно преуспевающий бизнесмен.
- Мы с тобой закрутим дела! - кричал Пурик на весь шалман и стучал кулаком по липкому столу, - всех согнем в бараний рог! Вот только возьму подряд на строительство банка.
- Возьми его, Ваня, растудыт его, возьми, - будто науськивая на кого-то пса, вторил Пурику некий плешивый, опившийся на дармовщинку, субъект с сизым носом. Гуля больше молчал, пил халявное пиво, пытаясь извлечь максимум пользы из этой их первой (и последней, как был он полностью уверен) встречи.
Но Пурик появился у него дома через пару дней, трезвый и пахнущий дорогим одеколоном.
- Вот тебе ключи от мастерской, - начал он деловито, - она совсем рядом. Будем работать.
- А что мне делать? - растерянно спросил Гуля
- Ну, эскизы, макеты, и все прочее, - снисходительно объяснял Пурик, - А один макет уже есть готовый. Тебе его привезут, только работай. Я уже почти подписал договор, но надо кое-кому пыль пустить в глаза..
Итак, мастерская действительно существовала и действительно совсем рядом от его дома. Платить за аренду, как объяснил Пурик, не требовалось по крайней мере года три-четыре. Мастерская представляла из себя большую относительно светлую, с выходившим во двор окном, комнату на первом этаже старого двухэтажного дома, в которой, наряду со столом, полками и продавленным диванчиком, наличествовал даже аккуратненький небольшой камин. В общем, мечта художника! Причем, с отдельным входом.
- Нравится? - спросил Пурик и, взглянув на Гулю, самодовольно кивнул. - Вижу, нравится. Вот так, я слов на ветер не бросаю. Задолжал мне немного начальник здешнего ЖЭУ вот и откупился нежилым помещением. Но ведь нам в самый раз. Так?
- Да, конечно, - легко согласился Гуля, - Давайте ваше задание…
Какое-то время Пурик был полон энергии, планов и даже платил за работу деньги, небольшие конечно, но платил. А потом… ушел в запой, да такой безпросветно-глубокий, что даже повидавший виды Гуля ужасался и лишь пожимал плечами. Похоже, Пурик пропил очень много денег. Очень! По крайней мере, его долго искали серьезные люди, бывшие поначалу вежливо-предупредительными. Как-то они с такими вот светлыми приветливыми лицами вошли в его мастерскую и поинтересовались, где, мол, пребывает их лучший друг и компаньон Иван Петрович? Гуля и сам бы хотел это знать. Хотя предположительно (по словам одного из обитателей первого этажа), последнее время Пурик зависал где-то в самых гнусных притонах завокзалья. Гуля хотел было поделиться этими своими пусть и не вполне достоверными знаниями, но поглядев на саженные плечи и чугунные лбы вежливых джентльменов отчего-то искренне пожалел Пурика и просто недоуменно покачал головой. Джентльмены откланялись, но через несколько дней явились с повторным визитом. Теперь они были менее вежливыми, но до рукоприкладства дело еще не дошло. Это случилось через пару недель. Досталось, конечно, и Гуле, и мастерской и даже камину. Лишь уродливый пуриковский макет банка почему-то не тронули. "Почему?" - искренне возмущался Гуля, выписавшись из больницы, и уже было, примерился разбить, но передумал и оставил, как память о благодетеле Пурике.
А сам Иван Петрович, человек с обширными планами, с тех пор окончательно исчез: возможно, что и умер, отравившись чудовищным самогоном, или же был обнаружен чугунноголовыми джентльменами и… тоже, наверное, умер. А может быть он все-таки очухался от пьяной дури, отошел и скрылся куда-нибудь в деревню Гнилово Рязанской области (что было бы наиболее разумным), ведь искать-то его наверняка будут в Барселоне или Лондоне. Как же - человек все-таки строил банк!
Гуля его жалел, когда изредка малевал рекламные щиты в оставшейся ему по наследству мастерской. Почесывал едва сросшиеся переломанные ребра, и жалел. Впрочем, жизнь особенно не оставляла сил на этакое сентиментальное бульканье. Впору себя было пожалеть…
На базар Гуля пришел, когда стало совсем туго. Нанялся к азербайджанцам, чтобы что-то им сотворить по художественно-коммерческой части: то бишь вывески, рекламные щиты и прочую разноцветную дребедень.
- Э, дарагой, дэлай красиво, нэ обидым, - обещался Саид, старший местного торгового землячества азербайджанцев.
В конце недели, когда все, что требовалось Гуля выполнил, Саид затащил его в свой "офис" - скромную комнатенку, затаившуюся в глубине базарного чрева, заплеванную и загаженную, с покосившийся от стыда за собственное безобразие мебелью. Однако Саида окружающая обстановка вполне удовлетворяла. Да и что он имел у себя на родине еще каких-нибудь два три года назад? Не поехал бы в поисках лучшей доли за тысячи верст в неизвестность, когда б жил в достатке. Не поехал бы… Испытывая раздражение, Гуля пил отвратную псовалковскую водку, жевал шашлык, вроде бы и неплохой на вкус, но от внутреннего неудовлетворения словно приправленный полынной горечью, и смотрел в окно, как бомжеватые грузчики вытаскивали из автофургона прямо на улицу коробки и ящики, периодически прикладываясь к общей, передаваемой из рук в руки, бутылке. Земляки Саида о чем-то по-своему переговаривались, посмеивались и энергично похлопывали друг друга по плечам. Гуля естественно не мог понимать этих разговоров, и это еще более его раздражало, делая застолье совсем невыносимым.
Саид указал рукой за окно и, едва двигая набитым мясом ртом, процедил по-русски:
- Э, свыньи грязные, у нас таких в дом не пускают, у вас, русских - все пьянь, да рвань, - он сплюнул на пол и растер ботинком.
Гуля замер, мясо встало у него в горле непроходимым комом. Он испугался, что сейчас подавится, закашляется, и это будет совсем унизительным и для него, и для всех его единоплеменников. Хотя куда еще унизительнее?
Саид усмехнулся и хлопнул Гулю по колену:
- Э, нэ абыжайся, брат. Нэ о тебе говорил. Ты умеешь работать. Пэй, кушай барашек, мы только настоящий мясо кушаем.
Гуля, проглотив противный мясной ком, залпом выпил. "Свиньи, свиньи… - все звенело у него в ушах, - Мы свиньи, а он, свинопас, который ест наше мясо, пьет нашу водку и набивает карманы нашими деньгами. А мы, стало быть, русские свиньи…" Саид, плюхнув в Гулин стакан еще водки, благодушно кивнул:
- Пэй, брат…
И это его "брат" стало точкой, за которой окончился художник-интеллигент Гуля и начался некий запредельный Борис Сергеевич Гуляев, сын и внук фронтовиков, а значит - почти что потомственный солдат.
- Слушай, - сказал Гуля глухо и на удивление спокойно, - а ведь и ты тогда свинья, коль скоро те мужики за окном свиньи. Они такие же как я, а ты - мой брат. Значит все мы свиньи? Все свиньи, понял? Твои братья, сестры, отец, мать - все свиньи, так?
Саид на пару секунд застыл - Гулины слова еще добирались до его разжиженных бараньем салом мозгов. Когда дошло, он попытался что-то ответить, но вместо этого оскалился, по волчьи зарычал и потянул к закаменевшему Гулиному лицу хищно растопыренную пятерню. В тоже мгновение Гуля выплеснул на него остатки водки из своего стакана…
Гуля успел подняться и сделать один лишь шаг к выходу, когда со всех сторон к нему взметнулись измазанные жиром, волосатые руки. Что-то дико заорал на своем наречии Саид. Гулю опрокинули на пол и начали, мешая друг другу, месить кулаками. Делалось это безтолково, в пьяной сутолоке, потому пострадал он не сильно и все время находился в ясном сознании. Но когда его выволокли наружу и принялись пинать ногами, катая от прилавка к прилавку, сознание его стало мутиться… Какое-то время он еще видел обрывочные фрагменты из мелькающих перед глазами неба, земли и чьи-то рож. Потом все прекратилось… Того что осталось снаружи, уже не существовало. Он был придавлен внутрь самое себя, безжалостно и жутко. Боли он не чувствовал, только под черепной коробкой что-то отчаянно гудело, словно сотня озверевших машинистов разом выплеснули в пространство всю гудящую мощь своего стального паровозного стада… Но шум постепенно затихал и волной откатывался в самую глубину депо… Гуля почувствовал свои глаза: они превратились в тяжелые створки ворот. Он поднатужился… с трудом, но поддалось… приоткрыл глаза и увидел, что над ним кто-то склонился - кто-то большой, хорошо одетый и… русский. Кажется он что-то говорил… Не сразу, но удалось разобрать:
- Эй, рябые, за что пацана колбасите?
Объяснялся Саид:
- Это бомж, свинья, - сказал он тихо и почтительно.
- Не пори бочину, - авторитетно оборвал его большой русский, - не прет он на бомжа. Ладно, разберусь…
Гулю подхватили под руки, подняли и куда-то повели, а потом и повезли. Странная, в общем-то, вышла история. Очнулся он, обнаружив себя сидящим на мягком стуле в каком-то вполне приличном месте. Это была просторная комната с обтянутыми светлым шелком стенами (что-то смутно ему напомнившими?). Обстановка вполне соответствовала кабинету преуспевающего бизнесмена: дорогая, светлого дерева, офисная мебель, крутящиеся кресла, полный набор оргтехники на внушительного вида овальном столе, роскошный мягкий уголок для отдыха, и напротив него - гигантских размеров телевизор. Были еще десятки всяких дорогих безделушек, функционально безполезных, но способных создавать чувства комфорта и европейского уюта. В другое время Гуля уделил бы должное внимание этому шедевру современного интерьера, но сейчас лишь бегло окинул взглядом - его внимание сосредоточилось на том, кто сидел за столом напротив него: том самом большом русском, который так вовремя давеча появился на базаре. "Такого, если встретишь, обязательно уступишь дорогу", - подумал Гуля. Хозяин кабинета - коротко стриженный, высокий, широкоплечий, с мощными, как будто сплетенными из стальных канатов руками - улыбался, но глаза его оставались холодными и безучастными. И от того лицо его, словно отлитое из стальной болванки, не становилось менее жестким. Впрочем, и остальные здешние обитатели тоже не походили на среднестатистических инженеров - сплошь оловянные безжизненные взгляды и мощные бритые затылки. Сидящий рядом с хозяином помощник необъятными габаритами и вовсе напоминал гиппопотама - рассерженного гиппопотама, поскольку своими маленькими глазками просто буравил Гулю, словно вот-вот намеревался провертеть в нем геологическую скважину. Звали гиппопотама Толян, по крайней мере, так к нему обращался хозяин… Гуля подивился себе - тому, что после такой передряги способен еще мало-мальски здраво оценивать ситуацию. В голове прояснилось, и хотя болело везде, боль эта, тем не менее, была относительно терпимой.
- Ну, что, фантик? - снисходительно оглядев Гулю, спросил хозяин. - Повезло тебе?
- Наверное, - пожал плечами Гуля и осторожно помассировал рукой правое подреберье, где что-то пульсировало и рвалось наружу.
- Что "наверное"? - опять скривился в подобие улыбки хозяин кабинета. - Тебя пять человек колбасили? Так? Будь на их месте мои бойцы, тебя бы ни одна больница не приняла. А апельсинники тебе от силы два ребра сломали. Ни хрена не умеют!
Гуля в ответ лишь скромно кивнул, а большой русский, спрятав улыбку, спросил:
- Давай корки мочить не будем, рассказывай по существу, что там у тебя с Саидом?
В этот момент заверещал телефон. Хозяин раздраженно махнул рукой сидящему рядом Толяну. Тот, послушав, протянул трубку хозяину:
- Тебя, Константин Григорьевич. Это Рустам.
- Надоели, - проворчал хозяин, - достали выше крыши.
Говорил он недолго, Гуле слышались лишь ничего не значащие "ну?", "да", "нет", "проехали"… Он, тем временем, обдумывал, что ему следует рассказать Константину Григорьевичу, а тот, закончив разговор, кинул трубку Толяну и хлопнул тяжелой ладонью по столу: