- Давай про Саида. Что-то он давно не по кайфу шуршит.
- Художник я, Борис Гуляев, - представился Гуля и, запинаясь, в нескольких словах рассказал о причинах размолвки со своими нанимателями.
- На кой нам эти бомжи? Что он тут пургу гонит? - вставил реплику Толян, метнув тяжелый взгляд на Гулю. - Пусть их хоть каждый день колбасят. Нам ведь положенное отстегивают? Так?
- Не в этом дело, - оборвал помощника Константин Григорьевич, - Отстегивают пока, верно. И не в бомжах дело. Только не в тему мне стал Саид. Помнишь, как этот ушлепок на брюхе ползал, когда комары* (*вымогатели, жарг.) на них насели? Крыша конкретная была нужна. Получил. А теперь? Чувствуешь, забыковали* (*быковать - нагло себя вести, жарг.) юрки* (азиаты, жарг.). Рустам, вон, доли требует в бизнесе. Въезжаешь, если Рустам всех юрков базарных подберет? А ведь на это тянет, негодяй.
- Пошлем молодых, - пожал плечами Толян, - пусть погромят прилавки.
- Ну, пошлем, ну, погромят, - хмыкнул Константин Григорьевич, - только этим дело не решишь. Юрков скоро столько здесь будет, понаедут и тюбетейками закидают. Они еще набурагозят* (*натворят неприятностей, жарг.).
Гуля не совсем понимал суть разговора, впрочем, его более интересовало, для чего его вообще сюда привезли? "Откуда такая заботливость? Не к добру. Надо быть поосторожней", - решил он на всякий случай.
- Зачем пил с ним, если у вас такой нерасклад по мастям? - поинтересовался Константин Григорьевич.
- Так ведь работу закончил и предложили, - пожал плечами Гуля.
- Предложили, - усмехнулся Константин Григорьевич, - мало ли что предложили? Толян, вон, тоже может кое-что предложить, но не торопись соглашаться.
Гуля искоса взглянул на бегемотистого Толяна и заметил, что тот еще более набычился.
- Бабки-то заплатили? - Константин Григорьевич достал маленький аккуратный блокнотик и потянулся к телефонной трубке, похоже, давая понять, что разговор подходит к концу.
- Нет. Да теперь уж какие там бабки? - пожал плечами Гуля.
- Решим, - твердо сказал Константин Григорьевич, - Зайдешь сюда через пару дней, Боря, и получишь свои бабки.
Гуля с удивлением взглянул на своего благодетеля, потом на шелковые стены у него за спиной, хотел, было, выложить терзающий его вопрос о причинах столь необыкновенной доброты, но не решился, вместо этого погладил ноющий бок и медленно, прихрамывая на правую ногу, вышел.
Приемная прямо-таки дышала благополучием Европы. В ее продуманный интерьер удачно вписывались и пышнотелые кожаные кресла, и диван, и огромный аквариум с наполненным заморскими чудищами зеленым чревом. Из-за стекла на Гулю вытаращились какие-то раскормленные чешуйчатые твари. Впрочем, не только они: два широких молодых господина, полупроглоченные дебелыми креслами, также, по рыбьи равнодушно, пялились на него оловянными глазами.
- Простите, - поежившись, обратился к ним Гуля, - забыл, как фамилия Константина Григорьевича?
- Зачем тебе, - лениво спросил один из них, но все же снизошел до ответа: - Скреба.
- Одинцов, - уточнил его компаньон.
Гуля поблагодарил, он даже попытался вежливо улыбнуться, но лишь скривился от всплеска подреберной боли.
Воздух на улице заметно потяжелел. Гуля чувствовал себя измятым металлическим ведром, наполненным отбитыми внутренностями. При каждом шаге содержимое болезненно колыхалось и обжигало чудовищной болью. "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые", - безконечно повторял он невесть откуда залетевшую строчку, а на втором уровне сознания успокаивал себя: "Доберусь до дома - отлежусь. Не так уж и далеко"…
Позже, оказавшись таки дома, он так и не смог вспомнить как сумел преодолеть это "недалеко". Напичкав себя болеутоляющими таблетками, кое-как дотянул до утра и поковылял к врачу. На удивление, ничего серьезного у него не обнаружилось (вопреки мнению Константина Григорьевича, даже и одного ребра не сломали юрки): сплошь рядовые ушибы с припухлостями, да кровоподтеками. Прописали холод и покой, а потом тепло.
Вечером, обмотавшись мокрыми полотенцами, Гуля долго смотрел на Рамона Меркадера и вспоминал светлую шелковую стену в офисе Константина Григорьевича. Рамон и стена - что-то было между ними общее? "Нашел я, кажется, для тебя дорожку, - прошептал Гуля и погрозил Рамону пальцем, - ублажу я тебя, подлеца, восстановлю историческую справедливость: поедешь в свою закатную Европу. Там тебе и висеть!". Рамон ничего не ответил, хотя Гуле определенно показалось, что такое желание у него было. Какая-то едва уловимая тень вроде бы мелькнула на холодном испанском лице, словно просквозил мимо ветерок чувств - нехороших чувств, недобрых… Через день Гуля бережно завернул портрет в покрывало и отнес в офис своего нового знакомого Константина Григорьевича Одинцова. Причитающиеся за работу на базаре деньги, ему аккуратно отсчитал широкий оловянноглазый секретарь, звучно щелкнув по столешнице последней сотенной купюрой. Скреба держал слово!
* * *
В мастерской было холодно, Гуля сорвал со стены идиотское творение местного художника Пети Курицына и с его помощью благополучно разжег дровишки в камине. А намалевано на рисунке было чудовищное существо с петушиной головой и змеями вместо ног по имени Абраксас, повелителя каких-то там эонов, составляющих божественные эманации. Жуткий уродец! Но Петя однако, был большим оригиналом и называл себя истинным ксиломантом. Кто сей есть такой не знал абсолютно никто, и лишь Курицын утверждал, что, дескать, ксиломантия - это давно забытое искусство гадания по формам, размеру и фактуре кусочков дерева. Может быть и так, но урода Гуля все равно спалил, ничуть о том не жалея.
Да, многие из их братии тужились прыгать выше головы, покрывая недостающие способности эксцентричностью и эпатажем. Гуля про себя называл это комплексом Дали. Именно "Божественный Дали", как он сам любил себя называть, сказал однажды: "Просыпаясь каждое утро, я испытываю огромное удовольствие от того, что я - Сальвадор Дали, и я спрашиваю себя, что бы это мне сегодня такое чудесное совершить?" Ну, ладно Дали, тот все-таки за свою долгую творческую жизнь, растянувшуюся аж на шесть десятилетий, создал около двух тысяч художественных полотен, каждое из которых пожалуй стоило подороже всего здешнего квартала. А тут вечно недоопохмеленный Петя Курицын с его Абраксасом? Говорят, что Дали подвешивал на деревья стулья и там давал интервью самым известным репортерам. Может быть и так, только Пете, увы, и это бы ничуть не помогло… Хотя, в конечном счете, и со славой Дали - это во многом дело случая, ведь не даром он признавался, что сам понимает далеко не все свои образы. Свою технику он называл ручной фотографией бетонной иррациональности, основанной на ассоциациях и интерпретациях не связанных между собой явлений. Сущая абракадабра!
Погревшись у комелька и испив остатки чая, Гуля присел за мольберт. И долго-долго смотрел на унылый пейзаж, начатый невесть когда. Он даже положил несколько мазков, в то же время понимая, что эта его мазня, увы, не преобразит мир, что сосед Николай, отнюдь, не перестанет матюгаться и оскорблять жильцов, что Гена Бурдюк не забудет вдруг про стакан самогона, а Анна Григорьевна не застыдится положить в свою бездонную торбу утаенный от общепита кусок говядины.
День завершился: об этом возвестили колокола Покровской церкви, призывающие верных к вечерне. День прошел… Заморосил дождь, колючий и недобрый. Гуля, невзирая на это, не спеша прогулялся до булочной и истратил (испытывая раздражение и стыд одновременно) смехотворное ежедневное денежное довольствие, которое определил себе, исходя из остатков наличного капитала. Возвращаясь домой, смотрел на серое небо и молил Бога, чтобы не кухне оказалось сейчас пусто и он смог бы спокойно поужинать. Увы…
На кухне, как назло, был сущий шурум-бурум. Пьяный Николай отчаянно ругал какого-то Васю, а Анна Григорьевна раздраженно гремела кастрюлями. Лишь притулившийся в углу Семен Ипполитович не производил никакого шума, тихохонько выскребая что-то из тарелки. Он единственный и ответил Гуле, когда тот вошел со своим чайником и поздоровался. Николай же в этот момент махал рукой и орал:
- Ваську, гниду, убью!
- А ты пей с ним поменьше, алкоголик, - гаркнула Анна Григорьевна, - ведь мои труды пропиваешь, пьянь, скоро весь дом опустошишь!
- Так грех на дармовщину не выпить! - стукнул кулаком по столу Николай. - Как отказаться?
- А ты будь умней, дурень, - Анна Григорьевна энергично тряхнула своей химически завитой пегой гривой, - угостили, выпил и сразу домой или с собой бери. Все учи тебя. А за карманом-то смотри! Вишь, вор какой Васька (Анна Григорьевна кивнула в сторон Гули, призывая того посочувствовать), часы Колькины увел новые, дрянь. Так и знай (это уже Николаю): новых не куплю!
- Да он мне отдаст с процентами! Убью в натуре! - продолжал выкобениваться Николай.
"Пропил ведь сам, негодяй, - подумал Гуля и, взглянув в бегающие пьяные Колюнины глазки, почти что уверился в этом, - Точно, сам и пропил, впрочем, два сапога пара: и Анка-то первая в округе воровка…"
- И когда все это кончится? Сил моих нет жить в этой помойке, - заныла Анна Григорьевна и указала пальцем в потолок. - Был бы хоть бы третий этаж, так я бы туда переселилась, что б рыл ваших не видеть.
Николай вздернул вверх подбородок, почесал затылок и простодушно спросил:
- Так там ведь чердак, Ань? Зачем на чердак-то?
- Сам ты чердак! - грохнула сковородкой Анна Григорьевна. - Меня, если хочешь знать, все уважают. Я в свое время почти что заведующей столовой стала. Если бы не зараза Светка Хохлова - точно бы стала.
- Это когда ж? - засомневался Николай и что-то пьяно забурчал.
- А когда ты сидел, вот тогда. Меня б на машине возили персональной. У нас в столовке свой "каблук" был, - Анна Григорьевна закатила глаза и, кажется, забыла про кастрюли и сковородку. - И что вместо этого? Смотрю на пьяные хари и со всяким отребьем общаюсь. - Анна Григорьевна для ясности о том, кого имеет ввиду, презрительно посмотрела на Гулю и Семена Ипполитовича (только что вслух имен не назвала). - Разве я такое заслужила? Такую жизнь?
Гуля с силой стиснул руками пустой чайник и хотел ответить что-нибудь резкое, но первым успел заговорить Семен Ипполитович.
Он сказал что-то совсем тихо, и непонятно, как пьяно гундосящий всякий вздор Николай умудрился услышать.
- Что? Что ты там поешь, дед? - переспросил он.
- Блаженны нищие духом, яко тех есть Царствие Небесное, - произнес громче Семен Ипполитович. Он собственно ни кому конкретно свои слова не адресовал, но Николай почему-то сразу принял их на свой счет.
- А? Что ты там мелешь? Какие нищие? Что за фигня?
- И правда фигня, - поддакнула из-за кастрюль Анна Григорьевна, - ты бы дедуся, чем языком чесать, лучше раковину купил новую, эта вон в дырах вся.
- Куда мне с моей пенсией? - спокойно ответил старичок, - А насчет нищих духом, не о том говорит Господь, Коля, не о том. Ведь нищие разные бывают, и само по себе нищенство не есть добро. Но именно нищим духом обещается Царство Небесное. За что? Так вот, быть нищим духом, значит быть всем довольным, не превозноситься, не гордиться, но быть смиренным и всем все прощать.
Гуля переводил взгляд то на дебелую спину Анны Григорьевны, то на тощего, жилистого Николая с безобразно вздувшимися на лбу венами, то на почти неподвижного седенького Семена Ипполитовича (жившего в маленькой комнатке наискось от него через коридор), - безмятежного одуванчика с реденькой длинной бородкой, пергаментной кожей лица и рук, и дивился: сколько же могут длиться эти дебаты на "возвышенные" темы без перспективы взаимопонимания? И как не устал Ипполитыч? Сегодня, похоже, улучшений не предвиделось.
- Сейчас, разбегусь, всех прощу! - ощерился Николай, обнажая фиксатый рот. - Сам прощай, нашел идиотов! Ни в жизнь не соглашусь! Фигня! Я свое никому не дам и обиду не прощу - горло перегрызу любому!
- Не следует почитать себя выше других, - не меняя тона продолжал Ипполитыч, - мы будем виновными пред Богом, если не исполним заповеди о любви христианской ко всем людям, о смирении, снисходительности, уживчивости и искренности. Чем достоинство человека выше, тем большим его украшением является смирение. Сам Господь ведь родился в яслях, а рос в бедности и трудах. Жил среди лишений, не зная, где голову преклонить. Он так Себя смирил, что добровольно избрал жизнь, полную скорбей и испытаний. Ничему из бывшего не перечил, но принимал все, как оно текло. А ведь, как Бог, Он всем миром правил и мог определить Себе самое счастливое течение жизни…
- А-а-а! Лепишь горбатого, дед! - сердито рубанул воздух рукой Николай. - Пугаешь? А по мне хоть рай, хоть ад - лишь бы стакашок налили.
Николай воровато взглянул на склонившуюся над плитой Анну Григорьевну, быстро ухватил со стола пустой стакан, спрятал его за спину и крадучись выскользнул из кухни.
"За заначкой" - догадался Гуля и пошел к раковине наполнять водой чайник.
Анна Григорьевна обернулась и тут же заметила отсутствие Николая.
- Где?… - пробормотала она, с недоумением указывая пальцем на его опустевшую табуретку. - А?..
Однако, чрез мгновение тень удивления в ее глазах сменилась мутной пеленой бешенства:
- У, пьянь! - рявкнула она, - Прибью!
Зажав в руке, как бейсбольную биту, половник, она засеменила в коридор. Напоследок, пронзив Гулю безумным взглядом, злобно выплеснула:
- А вы, тунеядцы, стены бы на кухне покрасили.
Гуля понял, что относится это только к нему, но предпочел промолчать: вступить в перепалку себе дороже выйдет… Когда кипяток созрел и забурлил в стакане, вздымая вихрем вверх черные чаинки, Гуля обратился к Ипполитычу:
- Зачем вы все это им говорите, Семен Ипполитович? Им? Для чего это - они же освинели совсем, что им какие-то там заповеди?
- Может быть и так, Борис, - вздохнул старичок, - а может быть и нет? Ведь какие бы они ни были, но все равно образ Божий в себе носят. Исказили его грехом, да жизнью безбожной - это, да. Оттого и жалко их: не понимают ведь, чего лишают себя и на что обрекают.
- А позвольте вопрос, Семен Ипполитович? - спросил Гуля прихлебывая чай. Старик кивнул и Гуля продолжил:
- Вы верно отметили, что Иисус Христос был Бог. Так? Он мог Себе позволить потерпеть, пострадать, да и силы для этого имел нечеловеческие: все-таки Бог! Это как игра. А нам как? Смиримся мы перед такими, как Николай, так они всю страну в барак тюремный превратят. Что, параши за ними выносить? Нет, нельзя перед ними смиряться. Эх, была бы моя воля… - Гуля в сердцах махнул рукой, а Семен Ипполитович опять вздохнул.
- Молиться за них надо, Господь в силах их исправить, дать им мысль благу. Сами-то они молиться за себя не будут, не ведают, что творят. Кабы знали, насколько лучше чуть-чуть потерпеть, поскорбеть с пользой для души и Бога благодаря. Глядишь, тогда бы и исправились и послужили еще на пользу ближнему.
- Дождешься, - покачал головой Гуля.
- Отчего ж нет? На все воля Божия, - мягко возразил Семен Ипполитович. - А смиренный человек, есть человек совершенный, подобный Самому Христу. Ведь и Иисус Христос, хотя по божеству и был Богом, но по человечеству, был человеком, поэтому и страдал, и терпел как человек. Не игра это была вовсе, Борис, а подвиг великой любви и смирения. Ведь Он смирил Себя даже до крестной смерти. Вот оно - непостижимое смирение и необъятная любовь!
- Эх, легко все это говорить, - нетерпеливо прервал Ипполитыча Гуля, - а поди потерпи? Надолго ли хватит?
- Если понимать, что есть смирение - то надолго, - улыбнулся Ипполитыч, - ведь смирение и без дел многие прегрешения делает простительными. Напротив, без смирения и дела бесполезны. Что соль для всякой пищи, говорят святые отцы, то смирение для всякой добродетели.
- В таком случае, - махнул рукой Гуля, - мне надо смириться и бросить живопись, поскольку ничего путного не получается и начать красить стены на кухне и в коридоре. Так? А вам - продать свое имущество и купить на кухню новую раковину, чтобы Николай назавтра ее пропил?
Ипполитыч пожал плечами и молча удалился из кухни. Впрочем, через минуту вернулся обратно с сахарницей в руках и спросил:
- От чего без сахара чай пьете? Возьмите, у меня достаточно, да по старости, говорят, и не полезно, врачи не рекомендуют, - и, видя протестующий жест Гули, чуть повысил тон: - не отказывайтесь, я ж говорю: мне не полезно.
- С работой у меня паршиво, - сам не зная зачем, пожаловался Гуля, - скоро, наверное, и есть будет нечего.
Ипполитыч перекрестился и сказал:
- На все Божья воля, - он на мгновение закрыл глаза, и еще раз перекрестившись, добавил: - Бог-то поможет, помолись, попроси. Может статься, все в твою пользу и разрешится, не отчаивайся только.
- Если бы все было так просто, - покачал головой Гуля, - помолился - и на тебе получай!
- Но, удивительное дело, - Ипполитыч улыбнулся, - на самом деле все именно так и обстоит. Как и сказано: просите - и дастся вам. Но не просят! Не верят! А ведь так все просто…
- Вашими устами бы, да мед пить, - махнул рукой Гуля, но вдруг перекрестился три раза и поглядел на Ипполитыча: - Так?
- Так, - продолжал улыбаться тот, - просите и дастся вам…