В своей комнате Гуля пытался, было, прилечь, но не спалось, несмотря на то, что погода предрасполагала к тому: шел дождь. Гуля встал и приник к окну, всматриваясь в столь знакомый до ужаса монотонный серый дождь, которому совсем не предвиделось конца. Его унылая безконечность, накладываясь на унылую атмосферу в доме, угнетала. В голове затруднялось всякое движение мысли: там словно тоже повисла серая непроницаемая завеса. Скучно и пусто! Гуля безцельно бродил по комнате, натыкаясь на стол и этажерку, подходил к шкафу и погружал руки в бумажный ворох своего никому ненужного творчества; потом опять стоял у окна и глядел на перечеркнутую вертикальными штрихами улицу. Там было пустынно и тоскливо. Лишь кто-то одинокий, втянувший голову в плечи, пробирался сквозь пелену дождя в сторону Покровской церкви. Гуля безцельно провожал его взглядом, одновременно вполуха вслушиваясь в доносящейся из коридора шум перебранки между Анной Григорьевной и Николаем. "Молиться за них надо", - вспомнил Гуля слова Ипполитыча и мысленно возразил старичку: "Нет, Ипполитыч, им на сто первый километр дорога, там для них самое место". Между тем, одинокий прохожий остановился и повернул обратно. "Заросли мы сорной травой, - продолжал взывать Гуля к невидимому Семену Ипполитовичу, - за сорняками не видно ничего. Раньше хоть государство худо-бедно пропалывало, а теперь дела никому нет. Что, не прав я, Ипполитыч?" Старичок не отозвался, и Гуля из-за обтекающего водой стекла кивнул ночному пешеходу, доковылявшему уж почти до самого его окна. В коридоре все затихло, и Гуля, опечаленный безответностью Ипполитыча, наблюдал как незнакомец на улице развернулся кругом и опять двинулся к храму… "Зачем?" - удивился Гуля и вдруг узнал в одиноком пешеходе прозаика Бушуева. Почему-то это его совсем не удивило. Возможно, Бушуеву именно так и следовало вести себя в дождь? Наверное… Гуля попытался найти смысл происходящего, но на ум лезла сущая абракадабра (ах, если бы не серая завеса в голове…) насчет какой-то интерпретации идеи дождя, отражения действительности через призму писательского сознания, и даже более того - попытки создания параллельного потока бытия! Гуля попробовал развить мысль далее но, утеряв вдруг некую связующую нить этой странной идеи, безпомощно застыл: вся умозрительная пирамидка разом рассыпалась в прах и тут же была смыта дождем… В раздумье, он присел на диван, но через минуту уже, маханув на все рукой, опять отправился на кухню, прихватив с тумбочки чайник.
На кухне стало поспокойней. Упревший от водки Николай распластал щеку на столе. Он с шумом, словно внутри него гудела включенная газовая колонка, выдыхал воздух. Вместе с невнятным бормотанием выползала из него гнусная струйка слюны и лужицей растекалась вокруг носа. Другая, обращенная к потолку, щека его, нервно дергалась, словно продолжала грозить другану Василию. Гуля попытался, было, представить, как румяный, улыбающийся Николай моет на кухне пол и вежливо просит всех входящих вытирать ноги о расстеленную им тряпку, но получилась какая-то нелепица: даже в фантазии Николай никак не желал заниматься добрым и нужным делом, предпочитая пускаться в похабный пляс в присядку. "Фу ты!" - мысленно плюнул в его сторону Гуля и отправился к себе. Уже в полусне он будто бы все продолжал беседу с Семеном Ипполитовичем, а тот стучал пальцами по столу (очень часто и звонко, словно капель по жестяному оконному отливу) и говорил, что истинно смиренный признает себя достойным всяческого наказания…
* * *
А Иван Викторович за соседней стеной, напротив, спал безпробудно и совсем без каких-либо сновидений. Хотя нечто невидимое его угнетало и мучило, так что он тяжело ворочался в постели и иногда бормотал что-то невнятное и смутно тревожное. Ветер же всю ночь надрывно кричал за окном и все пытался достучаться, зло швыряя в стекло капли дождя, словно пытаясь о чем-то предупредить…
От настойчивого стука в окно ранним утром Иван Викторович и пробудился. Он, подпрыгнув, сел в постели и ошалело поводил из стороны в сторону красными кроличьими глазами. "Кто? Кто там?" - вопросил спросонья хрипло, но никто не отозвался. "Показалось", - успокоил он себя и шумно втянул носом воздух. Убедившись, что "химия" сегодня не очень кусачая, он уже собирался, было, опять лечь, но тут снова два раза стукнули в окно. "Да что б вас…", едва не сругнулся Иван Викторович. Теперь ему не оставалось ничего иного, как встать, подойти к окну и отдернуть плотную портьеру. С той стороны чья-то невидимая рука прилепила к стеклу лист бумаги. Иван Викторович прежде взглянул вниз на асфальт, до которого было никак не меньше четырех метров, но никого не заметил; после чего с легким налетом удивления принялся рассматривать листок. Написано там было следующее: "Государства погибают тогда, когда не могут более отличать хороших людей от дурных". Иван Викторович внимательнейшим образом перечел написанное дважды и обстоятельно рассмотрел витиеватую, хотя и неразборчивую подпись. Потом, отведя взгляд, зачем-то повторил и, убедившись, что запомнил все дословно, отправился в постель и мгновенно заснул.
* * *
Гуля ушел из дома около десяти утра, сделав это на удивление незаметно, и никого не повстречав ни в коридоре, ни на лестнице в подъезде. Лишь тяжело провисший на костылях Гена Бурдюк стоял на улице возле входа и буравил застывшим взглядом стену соседнего дома. Но он был не в счет: вероятно, совсем недавно его кто-то опохмелил и теперь бедняга улетел в свою индивидуальную преисподнюю, где отпорхает часок другой, чувствуя себя там, по всей видимости, вполне комфортно. Гуля задержал взгляд на его относительно приличной (для Гены, конечно же) куртке, вид которой вызвал какие-то смутные ассоциации с чем-то недавним. Уже перейдя через дорогу Гуля вспомнил, что именно эта куртка была надета на гулявшем ночью в дождь прозаике Бушуеве. Да-да, ему хорошо запомнились эти яркие желтые полосы на рукавах и желтый же широкий воротник. Наверное, потому, что такой безумной безвкусицы он прежде не встречал. "Непонятно, - задумался Гуля, - кто кому одолжил этого швейного гермафродита: Бурдюк Бушуеву или же наоборот?" Впрочем, далее забивать этим голову не стал: главным на данный момент было найти хоть какую-нибудь работу. "Господи, дай хоть что-то, малость какую", - молил про себя Гуля, энергично двигая ногами по улице Некрасова мимо желтостенных корпусов областной администрации, по коридорам которой еще каких-нибудь лет девяносто назад маршировали юные кадеты - будущая надежда Отечества - полные оптимизма и благих надежд, которым, увы, исполниться было не суждено никогда…
Первая попытка провалилась, и его поперли чуть ли не в шею. Затея с рекламным агентством "Глобус", где не так давно обещали дать заказ, тоже не увенчалась успехом. Но на третьей попытке Гуле улыбнулось счастье…
Битых два часа бродил он по хмурому осеннему городу, натыкаясь на отстраненно-колючие взгляды прохожих. Неожиданно затянувшая небо непроглядно-серая пелена разом лопнула, и обнажилось безпомощно-растерянное солнце, явно не готовое сейчас греть и лелеять землю. Впрочем, город, похоже, в этом вовсе и не нуждался: укутавшись облаками пыли и смогом заводских труб, он равнодушно предавался своим обычным суетным заботам. Гуля тем временем оказался на улице Народной и медленно брел вдоль безликих однотипных фасадов пятиэтажек, стыдливо пялящихся оконными глазницами себе под ноги на захиревшие газоны и чахлые кустарники. "Господи, какая серость, - думал Гуля, ощущая как медленно, поглощая все его естество, растекаются внутри тоска и раздражение, - нет, наверное, сегодня не мой день…" Вдруг его взгляд уперся в некую не совсем профессионально исполненную вывеску, на которой было начертано: ООО "Аромат". Гуля совершенно точно вспомнил, что когда в последний раз бывал в здешних местах, вывески не было. Он перевел взгляд ниже, на дверь, заурядную, обшитую деревянными рейками, потом на запыленные окна без штор и хотел уж, было, двинуться дальше, но вдруг увидел в одном из окон молодого мужчину. Тот держал в руке стакан, помешивая в нем ложечкой, прихлебывал и что-то говорил кому-то невидимому. "Чай пьет, шельмец", - уверенно подумал Гуля и даже вроде бы ощутил чайный аромат. В голове что-то звякнуло, и мгновением промелькнуло в памяти лицо Ипполитыча. Более того, Гуле вообразилось, что старик тоже присутствует там за окном в кабинете и тоже попивает чаек. Сам себе удивляясь, он понял, что идет к двери. "На всякий случай", - подумал на ходу. А как только вошел, счастье прямо-таки улыбнулось ему со всех сторон: сколами штукатурки в фойе, сломанной вешалкой и заколоченной куском фанеры дверью. Быть может, это потом, задним числом, он так вообразил, когда пытался все точно припомнить? Но все-таки было нечто возникшее сразу, нечто жизнеутверждающе, иначе бы он просто повернулся и ушел. "Ба, да здесь еще и пирогами пахнет!" - подумал он и, почувствовал прилив сил, распахнул щербатую дверь в коридор…
Директором "Аромата" и был тот самый человек в окне, совсем еще, кстати, молодой, высокий и болезненно худой. Ипполитыча он, похоже, не знал, но краткую саморекомендацию Гули выслушал вежливо и терпеливо.
- Вы весьма кстати, - сказал он приятным успокаивающим голосом. - Я собирался давать объявление. Интерьеры когда-нибудь оформляли?
- Безконечное число раз, - поспешил заверить Гуля.
Через десять минут разговора все, собственно, и разрешилось: молодой директор оросил Гулю вожделенным словесным сиропом:
- Будете у нас работать! Не против?
Да, конечно же, Гуля был не против. И если бы Алик (так он, директор, запросто себя представил) мог предположить на сколько "он не против", то, возможно, предложил бы значительно меньшее денежное вознаграждение. Но Алик оказался слабоватым психологом или просто сегодня все-таки был "Гулин день"? Кто его знает? В общем-то, Гуля и не собирался ломать голову на этот счет. Он срочно отправился в мастерскую делать первые наброски и эскизы. Срочно, бегом, как муравей, которому очень хочется уподобиться пчеле…
У дверей в мастерскую, подпирая стену и покуривая, его поджидал пьяненький Антон Бушуев, выглядевший как типичный человек дождя. Гуля внутренне чертыхнулся, настроение разом упало: поработал, что называется. Бушуев попытался отряхнуть грязный, облитый чем-то гнусным плащ, бывший значительно меньшего размера, нежели этого требовалось его дебелому, рыхлому телу. Но прозаика это вовсе не смущало, он, потрескивая швами куцей одежонки, качнулся навстречу Гуле, двинув пару раз вперед свои полные х-образные ноги и распахнул объятья.
- Рад тебя видеть, Борис, - спотыкаясь языком, пробормотал он, - ты проходи, проходи, чего стоять на пороге.
- Да я то пройду, к себе, чай, пришел, - пробурчал Гуля, - а ты-то, собственно, чего? У меня работа срочная, извини.
Бушуев хлопнул себя руками по мягким бедрам, его глубоко посаженные, невыразительные глазки сдвинулись друг к дружке и сосредоточились на созерцании собственного носа.
- Я к тебе, как к другу, - обиженно протянул он. - Ты знаешь, поощрение так же необходимо гениальному писателю, как смычку виртуоза канифоль? Знаешь?
- Я подумаю над этим на досуге, - пообещал Гуля, отпирая дверь и входя в мастерскую.
- Это не я - Прутков, - нахально протискиваясь следом, объяснил Бушуев. - Друг ты мне или нет?
- Что, нет? - не понял Гуля, потом махнул рукой. - Ладно, входи, что с тобой делать?
Бушуев тяжело плюхнулся на диван, так что тот, как испуганный селезень, тревожно крякнул.
- Ты представляешь, я две ночи не спал, все думал. - Бушуев погладил себя по карману на груди, словно именно там скрывалась причина его безсонных ночных томлений. - Понимаешь, мой друг, все дело в словах, в использование словесных конструкций. Тут каждый сам себе архитектор. Представь себе город, полный хреновых архитекторов. Каждый что-то строит, не считаясь с окружающей действительностью, с тем, что вокруг тысячи архитекторов тоже что-то строят. И вот возникает тьма тем пирамид и всяких хреновин, теснящих и попирающих друг друга. Они превращаются в самодовлеющие сущности, которым плевать на смысл бытия, на все вокруг плевать. Всякая целесообразность становится невозможной ибо у каждой сущности своя хренова логика. И как прикажете жить? И как тут не напиться?
- Ну, повод, положим, можно найти и попроще, так? - поинтересовался Гуля, растапливая камин. Он уже смирился, что с работой сегодня, пожалуй, придется повременить. Прозаик поерзывал и все теребил что-то спрятанное на груди под плащом. Впрочем, тайны тут никакой не было. "Только бы не самогон" - с тоской подумал Гуля и облегченно вздохнул, как только увидел пробку псковалковской "Столичной".
- Без бутылки мы все равно ничего не решим, - доверительно сообщил Бушуев, выставляя водку на столик. - Давай стаканы.
- С Геной Бурдюком пил? - строго спросил Гуля.
- Было дело, - покаянно склонил голову Бушуев, - попутал бес. Куртку свою новую ему пожаловал, сам теперь в обносках. Но что делать, мы русские - широки-и…
Бушуев важно повел плечами, а Гуля про себя усмехнулся, вспомнив красоту бушуевского подарка.
- Работу я нашел с легкой руки Ипполитыча, - не стерпев, похвастался Гуля. - Ипполитыч молитву особую прочитал, а мне сегодня работу…
- Да причем Ипполитыч, - оборвал его Бушуев, - старый ханжа. Это акт справедливости, который иногда имеет место быть в этом испорченном мире. Я определенно говорю: тебе убивец окаянный прежде продыха не давал. Избавился от него, как я говорил? Да! Вот тебе и акт справедливости. Куда, кстати, дел?
- Да хлопцу одному подарил, - уклонился от ответа Гуля и принял на грудь первую дозу…
Одной бутылкой, конечно же, не обошлись. Оплачивал банкет Бушуев, но бегать в лавку пришлось Гуле, так как прозаик стал совершенно неподъемен. Когда допивали вторую, Бушуев извлек невесть откуда небольшой темно-синий, непрозрачный камешек и вручил Гуле.
- Дарю, - торжественно объявил он и пояснил: - Это, мой друг, ляпис-лазурь, помогает он от нервных болезней, радикулита, безсонницы и еще от чего-то, не помню. Мне, правда, ни хрена ни в чем не помог…
Бушуев вскоре совсем дошел. Речь его потеряла изысканность, он больше не говорил про "сущности" и "бытие", а попросту ругал всех последними словами.
- Сволочи все, - трагически потрясал он руками, - каждый интересуется лишь собой. Настало такое подлое время, когда центр вселенной, - он же пуп земли, - для каждого совместился с собственным пупом. В этакой интересной позиции, созерцая собственное раздутое чрево, человечество познает мир и друг друга. Чрево - вот подлинный центр вселенной. Все прочее - ложь! Слова, слова, слова! Как я вас ненавижу. Вы - пустота, вас нет…
Бушуев уронил руки на колени и зарыдал. Похоже, что делал он это совершенно искренне. По крайней мере, Гуля не заметил фальши. Хотя, возможно, и это были лишь "слова, слова, слова", обильно подмоченные водочкой?
Третью бутылку Гуля допивал в одиночестве: Бушуев уже храпел, живописно раскинувшись на колченогом диванчике. Странным он был человеком, этот Бушуев. Книг своих дома не держал. Гуле неоднократно просил показать, но прозаик лишь разводил руками. Из принципа, говорил, не имею ни одной. Из какого принципа - не объяснял. Как-то Бушуев рассказал Гуле про то, что для каждого писателя "святая святых" - акт творения слова (в смысле, как это происходит у него). "Самые свои лучшие вещи я, честно говоря, подсмотрел, я безстыдно их переписал, - говорил Бушуев, - ты имеешь право мне плюнуть в лицо - я всего лишь жалкий плагиатор. Я не рожаю их в конвульсиях творческих мук. Нет! Я выхватываю листки из водопада бумажного дождя, который неведомо по чьей воле и в какие сроки вдруг начинает жить и изливать свои бурные потоки. Ты бы видел, как жадно я хватаю тогда эти листки, как ползаю на четвереньках в этом бумажном море. Нет, ты положительно стал бы меня презирать. Я запоминаю, заучиваю наизусть, я выцарапываю их во всех свободных уголках моей памяти, я молю Мнемозину дать еще места… а потом бегу к пишущей машинке…". Наверняка, все это было просто литературным экзерсисом, шуткой писателя, что, впрочем, вполне простительно для человека-демиурга, кипящего желанием переустроить мир на свой лад, не сдвигая при этом с места ни единого атома. "И все равно, как же мы похожи, - думал Гуля, - он тоже ищет невидимый град. Только я объехал для этого полстраны, а он скитался где-то внутри самое себя. Но без этого хренова града прозаику, как и мне, все не в радость, факт…"
Вскоре Гулю одолела дрема и он, склонив голову на стол, погрузился в сон. Ему снились слова, написанные белым по красной ленте, которая быстро-быстро уносилась прочь и свивалась куда-то за горизонт…