Приходил Клаус, раздевался до татуировок, курил и говорил, что английский язык произошел от датского, даже приводил примеры: skip - ship, hand - hånd, for - for, tree - tree, son - søn, daughter - datter, eye - øje… Даже сказал, что некоторые города называются в точности, как датские, например: Middlesbrough - Middelfart… Derby…
- В Дании много городов, которые оканчиваются на "Ьу", потому что в переводе с датского это значит "город". - Клаус упал на мой топчан и заснул, а я отправился искать старика. Тот сам объявился, с термометром, обросшим паутинками, где-то нашел, старый-престарый, с кровавой каплей на дне, ходил с ним по замку, как вампир в поисках жертвы, вешал на крючки, сидел в каждом кресле с котенком на коленях, ждал, что покажет. И так засыпал. Потом просыпался, вставал, смотрел на термометр. Поворачивал его так да сяк. На свет. В тени. Ничего.
- Наверное, сломался, - заключил он. Встряхнул его, подержал над остывшей печью. - Ничего не меняется. Сломался! Но мы не будем останавливаться. Нужно продолжать эксперимент!
Продолжать так продолжать… В топку уголь кидаю, на индикатор посматриваю. Уголь горит, время идет, а время - деньги: двадцать крон в час! Так что мне это только на руку… Пусть хоть год, два, три твой эксперимент продолжается, я все топить буду, даже и за двадцать, и за десять, и за пять крон! Через пару лет наступит срок давности, дело мое пойдет в архив, на все остальное я вообще клал. А термометр… сломался он или не сломался - это меня не касается. Тут что топи, что не топи - одна фигня. Дело не в угле, не в термометре и даже не в топке. Замку нужна нормальная крыша, водосточные трубы и стекла в каждом окне, и желательно - двойные! А так, что толку…
Котел такой громадный, как паровоз, - после испанки построен… Обалдеть можно! Кому расскажу - никто не поверит! В Дании люди топят котлы двадцатых годов! И они работают - во всяком случае не взрываются и не текут!
У нас, в коплиской Реставрации, бойлер был раза в два меньше, поновей, конечно, один раз закинешь, и через час идешь мыться. А тут не то что мыться - не согреться! Хоть прилипни! И уголь у нас был не такой хороший. Уголь был все хуже и хуже. Как от СССР отломились и еще не нашли, к чему бы такому присосаться, так и уголь стал хуже, и сахара не стало. Мыло кирпичами по талонам выдавали. Ножами то мыло строгали. Потому как не мылилось оно, пока не настругаешь! А уголь… Такой под конец девяносто третьего был уголь, что вываливаешь в два раза больше, чем закинул. Руду выбиваешь, как шахтер. А тут - ничего. Пыль, а не зола. Летит. Нечем дышать. Ест глаза, сука…
Зато как горит! Как ракета! Только банку горючки плеснул, спичку кинул, и полыхает. Как легко загребать, прямо пух. Так легко, что и не зачерпнуть… Бесконечно легкая вещь, от прикосновения взлетает.
Посветишь фонарем - она лежит там, как зверь в норе, поблескивает, будто шерстью, шевелится, точно дышит. Несешь совок, а она тебе словно шепчет. Не чувствуешь вообще ничего. Никакого шлака. Одна пыль.
Трубы не текут. Система работает. Уголь горит, вода бежит, да только не греет.
Ну и пусть не греет! Главное, что мне есть чем заняться. И пускай платит старик копейки… Главное, что меня никто здесь не трогает; никто не просит предъявить документы. Можно и уголь таскать. Можно и в подвале пожить. Система работает, эксперимент продолжается… И еще лет сто работать будет. Так сказал специалист!
Для старика слово "специалиста" - закон. Если специалист сказал, значит, никак иначе и быть не может. Первое время я боялся крутиться возле бойлера. Загрузив, старался поскорей уйти в коридор. Специалистам я никогда не верил. Тем более датским. Тем более тем, что давно на пенсии. Для него это уже почти как религия… Системе скоро сто лет! Какие на хрен гарантии?.. Побаивался, но втянулся. Совок за совком. Вошел в ритм. Если надо, лет сто топить буду!
Зола. Вот неудобство. Больше ничто меня не беспокоит. В этот железный чан так неловко ссыпать. Руки трясутся. Нет-нет, да и сыпанешь мимо. Облако поднимается, хоть вон беги. Да и неудобно с ним, с чаном. Не обойти. Кадка такая, неохватная - не подступиться. С какой стороны ни зайдешь, а все одно мимо. С совка так и сыплется. Уже весь пол как в снегу. Плевать. Кто видит? Убрать потом можно. Кружка воды, тряпка - и вся недолга! Все равно ничего лучше не придумать.
Старик выкатил этот чан из какого-то закутка на свет, вытряхнул трупики мышей, паутину шапкой смахнул, тряпкой бегло протер, с любовью по нему постучал, сказал, что вот это подойдет под золу, и добавил осторожно:
- Возможно, в этом чане когда-то шведскому барону, хозяину замка, прачка стирала белье. - И посмотрел на меня выпученными глазами.
Я-то что, ничего не сказал… Собирать золу… в чан или в папаху его, мне-то без разницы!
А шведский барон… Досужие все это домыслы. Какая прачка? Все это байки.
Может, этот чан кто из хиппанов приволок…
Может, даже Мэтью… как знать… чтобы свое хитрое удобрение настаивать…
Шведский барон…
Я уже не верю, что тут жил кто-то прежде хиппарей и его, старого… Так они тут все известью своих помыслов утопических пропитали! Не могу я представить в этом замке кого-то еще!
Всюду им шведы мерещатся…
Может, и барон. Какая мне разница, что там ему прачка в этом чане стирала? Даже если и был…
Интересно, что этот шведский барон делал в этой глубинке?
Что ему тут делать? То же, что и у нас, в Эстонии, наверное, как тот барон из Мяэкюла. С ума сходил. Да баб портил. Больше ему было нечего делать в этом замке. Это точно.
Ох, как они тут раньше жили! Подумать - жуть берет… Как они тут ползали, в каких потемках, до того как мост на Щилэнд построили… Паром ходил. Раз в сто лет. И никакого телефона. Караул!.. Вот он и крякнул со скуки.
Чего они тут только ни говорят; чего только ни придумывают… про барона этого… Всякие мифы про то, что он был последователем маркиза де Сада или Мазохи. Изобретал летательный аппарат и перегонял ртуть в золото и обратно. Приплели кольца на чердаке. Якобы, он своих жертв там держал. В цепях. И плетью охаживал. Содом и Гоморра. Это даже выдумками не назовешь. Сами ничуть не лучше. Показывали мне их старые альбомы. Литовцы нашли на чердаке. С тех времен, когда они все в замке жили, одной большой дружной семьей. В семидесятые что ли. Все голые. Венки на головах. На шеях бусы.
Я понимаю, почему старик их за людей не держит, лает на них и плюет им вслед. Все эти хороводы вокруг костра, весь этот шабаш - это даже хуже, чем то, что они врут про шведа. Противно слушать. Тем более про человека, которого уже сто лет нет как нет. Что может быть скучнее, чем слушать истории про человека, который давно умер! Про человека, который ко всему прочему ничем примечателен при жизни не был. Ладно бы приписали ему безобидную инфантильность, скрепили бы ее с телескопом, найденным в старом футляре на чердаке (говорят, там и треножник был, да только дети сломали, пытаясь сладить из него барабанную установку), и дополнили бы это подагрой, онанизмом, геморроем, тихим помутнением рассудка. И все было бы ничего. Так им надо было из него изувера сделать и навеки поселить призраком в этом замке. Для повышения популярности места. Мало им идолов, ступы и масок, которыми они тут все обставили да обвешали. У них тут даже Будда глиняный сидит под дубом, сверкая стекляшкой во лбу. Все это только затем, чтоб народ к ним приезжал и, открыв рот, на них смотрел. Глядишь, кто и купит чего. Маску или открытку. Нет, им мало того, что они сами обернулись чучелами в кришнаитских да растаманских прикидах. Им нужна еще и легенда, и призрак в замке, и скелеты в шкафах. Теперь шведскому барону приписывают такое, что не приведи Господи. Он тебе и алхимик, и член масонской ложи, и состоял в заговоре с немцами. И в том, что датчане так позорно выступили в Первой и Второй мировой, виновата Швеция и ее эмиссары, которые отрицательно повлияли на политику страны, и наш барон в частности. Он, говорят, приносил в жертву Сатане девственниц и младенцев. Пил молоко молодых матерей, закравшись ночью в постель, как упырь. Измывался над своими детьми, как компрачикос. Кровь лилась рекой. Крики стояли, как в клинике. Смерть гонялась за смертью, как собака за собственным хвостом. И все это прямо в этом замке.
Наверное, они все это рассказывали, чтобы мне веселей тут жилось.
Хорошо, все разъехались. Надоели. Все надоели!
За исключением нескольких человек.
Эдгар, Клаус, Гюнтер…
Да, Эдгар обещал устроить на елочки, его-то я и жду из Голландии, все прочие могут не возвращаться… Желаю им лучшей жизни в Голландии! Пусть там всем вдруг станет хорошо! Пусть их там прет каждый день да так, как никогда прежде не перло! Пусть остаются! В Голландии всяко лучше! Не надо нам их…
Эдгар почти всегда молчит. Про него говорят, что молчать его научило африканское солнце. Двадцать лет чувак прожил в Африке. Это не шутка. Это жара!
Клаус. С этим я всегда готов покурить. Скорей бы он приехал. С ним быстро время летит. За пивом на мотоцикле с ветерком. Любитель сварить глега кастрюльку, чинно посидеть с джоинтом, поговорить… и не все ли равно о чем?.. Ох, скорей бы приехал Клаус! Будет закручивать джоинты и кормить рисом, а я - обещаниями. Он мечтает о шинели советского солдата периода Второй мировой. Я обещаю, что свяжусь с родственниками, попрошу выслать, если найдут… или хотя бы ремень… или бляху, на худой конец. Курить с ним одно удовольствие… Всегда что-нибудь новенькое, какая-нибудь история, какой-нибудь хиппи-музыкант не вернулся из Непала, молодая стриптизерка из Молдавии, четыре марокканца на одного Джоша… Да… Вот еще молодые, братья и Джош, пусть подтянутся - и никого больше не надо!
От остальных меня уже воротит. Разъехались - и слава богу.
Эдгар собрал, кого смог, молча посадил в свой автобус и повез в Голландию, в деревеньку-побратимку. К таким же хиппанам, на фестиваль.
Клаус лег на обследование. Подтверждает свою инвалидность. Проверяет неизлечимость своей спины. Уже в третий раз за последние семь лет. У них так положено. Постоянно надо проверять. Вдруг наладилось? Тогда отнимут пенсию. Погонят работать. А ему это надо?
То же Хокон: подтверждает свою шизу. Молодец.
Остальные сами расползлись по щелям, как тараканы. Как дожди зарядили, так и не видно никого. И на душе как-то полегче стало. А то придут, обкурят тебя и байки травят. А байки такие, что кровь в уксус сворачивается.
Да только мне глубоко наплевать. Мне все равно, есть тут призрак безумного шведа или нет.
Главное, чтоб не было ментов и агентов службы по делам иностранцев.
Вот это то, чего стоит бояться. Действительно, бояться. Почище любых вампиров! У меня из-за этих ублюдков натуральная паранойя. Я уже с людьми и говорить по-человечески не могу. Разучился. В каждом гражданском подозреваю переодетого агента. Они тут все такие. Рады стараться. Стучать готовы на каждого. Даже на чучело в соседском огороде. Им только дощечку подставь, лишь бы стучать!
Нет, главное, чтоб никто не мелькал. Чтоб никто подозрительный вокруг замка не шнырял, не заглядывал в окна. А какая нечисть внутри, так это мне все равно. Мы с нежитью одной масти. Я уже так в саже извалялся, стольких страхов натерпелся, так свою душу измотал, что скоро натурально сквозить начну, как призрак, настолько меня законы достали! Готов податься и в бесы, лишь бы не приставали с вопросами!
* * *
Сколько там золы, мать ее! И чан этот просто бездонный. Еще и половины нет. Вот морока с этой золой. Придумал же такое, старый пень! Но после всего, чего я тут насмотрелся, зола - это так, шутка.
Старик утверждает, что в золе может возникнуть надобность. Может пригодиться. Для ивового сада. Сейчас замок отапливаем, золу собираем, а по весне будем золой ивовый сад посыпать. Экклезиаст старый!
Я уже три мешка собрал. Есть чем порадовать. Хоть какой-то толк от отопления замка. Ни себя, ни замок не согрели, так хотя бы золы насобирали.
Человеку идет девятый десяток, а он все еще спасает мир и каждой пылинке пытается найти в нем место и применение. Не знаю - плакать или смеяться. Весь мир, глядя на него, поделился на плачущих и хохочущих. Равнодушных нет. Да и кто равнодушным останется, увидев этакое чучело! Даже издали! Его уже все знают! Его самого и его Институт гармонии и миролюбивых исследований. Придумать же такое.
Я так и думал, что именно в таком месте и надо искать гармонию с миром. И миролюбивые исследования, вообще изыски подобного гуманистического направления должны вестись в таком жутком месте. Где все насквозь отсырело, даже под ногой хлюпает, и вот-вот на голову рухнет… Лучшего места для миролюбивых исследований и не найти! Потому как суть-то мира она такая вот и есть, как этот самый замок!
И чего тут только не происходит! Чего тут только не творится! Кто к нему только не едет! О чем тут только не говорят! Его семинары собирают самых легендарных личностей! Гуру, которые питаются солнечной энергией, как растения. Борцы с глобализацией, которые не чураются самых крайних мер. Представители различных религий, которые преследуются или сами кого-нибудь преследуют. Все они тут заседают месяцами, решая проблемы мирового сообщества и каждого отдельного индивида в частности. Где он их только находит?! И каждый что-то или кого-то с собой обязательно чуть ли не на ремне тянет. Каждого, коли рот откроет, выстрелом не остановить! Вот на таких субъектах, как мистер Винтерскоу, наш мир и держится. Не будь таких, как этот блаженный старик, давно бы сук, который все мы пилим, обломился под нами, и полетел бы наш мирок вверх тормашками!
Еще была тут одна девушка из Питера…
Я тогда только-только в себя приходить начал, еще не освоился, почти никого не знал. А тут она, как снег на голову, со своими иконами и французскими глаголами! Все ходила, спрягала, учила назубок исключения. Набивалась ко мне на частные уроки.
Старик постарался. Он ей про меня набрехал.
Это было поздно вечером. Его тяжелые боты я узнаю, даже если меня лишат слуха (я их кожей почую). Вошел, ввел ее, застенчивую, напуганную, огромными серыми глазами на все глазеющую. Сказал, что вот, только что из Петербурга… Сразу ко мне, пока не выветрился из ее волос и кожи дух Невы! Как подарок диковинный усадил со мной рядом. Сам сел напротив, сидит, любуется.
"Ну вот, этого только и не хватало", - подумал я.
Назвал меня писателем, философом, поэтом, представил ее как студентку, которая работает в аи pair.
Как выяснилось, они знали друг друга с того времени, когда он посетил их православный институт, там они и познакомились на лекции, которую он читал или просто что-то рассказывал бессвязное.
В Питере она снимала комнату у какой-то бабки, которой было за радость с человеком посудачить о Боге и прочих глупостях; работала по вечерам в каком-то киоске, ее мама жила где-то в Череповце, у мамы было что-то со зрением, девушка училась, вышивала лики каких-то святых, показывала фотографии с выставок, говорила об этих работах с гордостью и трепетом. В глаза бросилась тихость, кротость, необычность говора, плавность жестов, вечно опущенные ресницы и напряженность позы.
Ей было интересно, о чем я пишу. Я, конечно, не мог показать ни отрывка из своего сочинения, потому что у меня через слово были fuck и тому подобное. Потревожить ее внутренний мир своим психозом я не хотел, поэтому мягко постарался отделаться.
Чтобы поддержать разговор, сказал, что читал книгу, которую издал ее институт, как мне кажется. Книгу написал переводчик Джойса. О религиозных деятелях первой половины двадцатого века. Книга мне попалась в библиотеке старика (я тогда еще не изжил в себе кретинизм, не смог пройти мимо, даже почитал немного).
Девушка пришла в восторг от моей начитанности. Она так искренне хвалила ту книгу, что мне стало неловко. Я там ничего не понял вообще. Кроме зачина, который мне показался каким-то игривым. И куда бы я ни кинул взгляд, попадались слова незнакомые и фразы настолько узловатые, что с моими гнилыми зубами там делать было нечего. У меня такой пародонтоз на все эти термины… Не стал читать (я вообще уже давно ничего не читал). Но этого я ей, разумеется, не сказал. Притворился восторженной овцой.
Она зачастила, привозила булочки, сама пекла, спрашивала, как продвигается роман.
Я пожирал ее пирожки с капустой или яйцом, причмокивал да приговаривал: продвигается, продвигается, скоро закончу…
Мы с ней гуляли по лесу, ходили на холм, к ручью, к оврагу. Я еще хромал, брал с собой палку, но надобности в ней уже не испытывал, брал так, для выпендрежа, у меня выросла страшная борода.
Все это на нее, видимо, действовало. Даже если я и не хотел этого. Она как-то обронила, что философа признают по длине бороды и неловкости жеста. Я стряхнул ее слова вместе с воображаемой пылью с рукава.
Знакомил ее со всеми, кто попадался, все показывал. Поначалу она изумлялась, а потом начала критиковать хускегорцев, их постройки, образ жизни и мышления, музыку… даже музыку!
Во-первых, по ее мнению, по-английски они все говорят тут со страшным акцентом; во-вторых, одеваются жутко, ну и отсутствие гигиены налицо; добавила что-то о бесовском, об отсутствии веры, хотя бы даже в Будду. Она сказала, что тут Будда нужен только для украшения места, тут полный эклектизм, нет какой-либо духовной работы, мысли и самого искусства как такового она не наблюдает, декаданс чистой воды.
Принесла несколько газет, которые привезла из Питера. Газеты издавались в их институте. В этих газетах батюшки писали статьи и делали какие-то заявления.
Я не смог это читать. Она говорила, что ей не нравится работа, которой сейчас занимается. У нее сумасшедшие дети, приходится работать больше десяти часов, на себя времени нет совершенно.
Я не понял этой фразы - "на себя времени нет". Глядя на нее, у меня создалось впечатление, что на себя у нее не было времени никогда; она собой и не занималась, и не знала, что значит заниматься собой.
Одевалась она, как монахиня, вела себя странно, говор у нее тоже был какой-то необычный, как у человека замкнутого, необщительного, слишком медленный, причесанный, как и ее волосы, прямо и гладко. Говорила она все больше с опаской и как бы с оглядкой на сказанное…