Если б не эти ноздри, я уточнил бы, какой веры придерживался покойный, и это сильно облегчило бы мою задачу, поскольку кладбище в Ла-Перуз необъятно, и когда мы с Хью проехали пресвитерианскую часть и двинулись вдоль иудейской, мы уперлись в заводскую стену, ограждающую участок с севера, и оставалось только ползти по узкой дорожке среди китайских мавзолеев. В стороне покоились католики, а далеко внизу, там, где кладбище вплотную подходит к тянущимся вдоль реки китайским огородам, я разглядел одинокую похоронную процессию. Шанс игрока, но я припарковал машину, Хью извлек свой стул, и мы двинулись наперерез плакальщикам.
Я успел добежать до середины холма, придерживаясь узкой асфальтовой дорожки, как вдруг позади раздался громкий вопль и, оглянувшись, я увидел, что Хью взволнованно тычет пальцем в сторону контейнерного терминала Ботани-Бэй - а в какой именно по вероисповеданию участок, не разберешь.
Заметил Барри Амберстрита?
Не мог же я сразу ему довериться, но когда Хью вместе со стулом помчался вниз по склону холма, перепрыгивая через могилы, падая, перекатываясь, вскакивая на ноги, через пресвитерианцев и методистов, устремляясь под сень электростанции Баннеронг, я разглядел далеко у подножья одинокую фигуру в официальном костюме. Довольно тощий - неужели он? Мои кожаные тапки мало подходили для такого дела, но Хью носил кроссовки и бежал неумолимо, взмахивая левой рукой, словно его приковали к тренажеру в Оксфордском спортзале.
У меня за спиной разъезжались машины с католических похорон. Что я себе думал, почему не мог отложить встречу с Амберстритом на другой день? Нестерпима была разлука с моей работой. Если картина осталась в Коффс-Харбор, я завтра же сяду на самолет. Да, я ребенок, пугливый, нервный, зацикленный на своем, и вот я уже бегу рядом с безумным здоровяком-братом, неразрывно связанный с ним и отраженный в нем, двойная, блин, спираль, с меня слетает пижонская обувка, но я уже добрался до нижней части кладбища, где лежат анабаптисты и свидетели Иеговы, бегу, как пес за брошенной палкой, и уже не вижу того парня в костюме, не вижу ничего, кроме цепи, ограждающей всю территорию, и Хью перебирается через ограду, решительно дергает на себя стул, когда ножка застревает в щели. По другую сторону пляж - это доконало меня, глаза защипало, горло сжалось, пляж, воспоминание о других пляжах, о том, как Хью поддерживает моего мальчика, моего малыша в перламутровой пене прибоя Китовой заводи. Теперь он топал по грязному песку Ла-Пердеть-руз, и снял с себя рубашку из "Кей-марта", кремовая, розовая, дранная кожа, уселся разглядывая ржавые контейнеры дальнего причала. За нашей спиной рядами амфитеатра сгрудились покойники. Проволока оцарапала мне палец, и я заплакал.
14
Песок в Лa-Перузе действовал Лысому на нервы, и, как всегда, все у него - личный вопрос: горы возникали и рушились, чертовы скалы, чертов прибой, рыба дохла, раковины пустели, ломались, словно кости, кораллы, превращаясь в песок на сиденье легкового фургона "холдена" - и так целую вечность С ЕДИНСТВЕННОЙ ЦЕЛЬЮ: корябать его прыщавую задницу. Отец наш, Череп, был точно такой же, и мы, два брата, трепетали перед его гневом, когда ЗАНЕСЕННЫЙ С УЛИЦЫ ПЕСОК обнаруживался на коврике "воксхолла-кресты", и нам сулили порку ремнем для правки бритвы, электрическим проводом, полосой только что снятой шкуры, спаси Господи, ну и язык у него был, рот - что узкая прорезь. В детстве я никак не мог понять, почему при виде чистого приятного песка папашины глаза, налитые кровью, вспыхивают ужасом, но я тогда еще не видел песочных часов и не знал, что мне предстоит умереть. Никто не спасется, и пришел папашин час, вечный ветер с песком задул в его кишках и разорвал его на куски, прости, Господи, прегрешения его. Никогда он не ведал покоя в жизни, и, должно быть, и в смерти, не понимал, что значит сделаться песчинкой, частичкой песка, просочиться, под благостный шепот множеств и множеств, сквозь персты Господа.
Вернувшись на Бэтхерст-стрит, брат заявил, что я ЗАНЕС ПЕСОК в бывшую балетную школу Артура Мюррея, и проявил ПРИЗНАКИ НЕСТАБИЛЬНОСТИ, как выражалась наша матушка, бедная матушка, вечно подметавшая пол, наводившая порядок на всякий случай. ЭТО Я, ГОСПОДИ. Забвение - оо-боп-боп-ба! Глаза Мясника сверкали упреком, так что я взял метлу, как велено, а когда он с грохотом выбросил на дорогу камеру, захваченную у курильщика марихуаны, я понял, что неудачи допекли его, и больше ему не выдержать. Вскоре он прикончил свой бочонок "Макуильямса" за $ 8.95 и заявил, что мы идем есть. Денег у него хватило бы заказать мне нормальный смешанный гриль - почки, бекон, отбивная, стейк, свиная сосиска - однако он берег средства ДЛЯ ВЕЧНОСТИ, и я знал, что нам опять предстоят терзания ПРЕЗЕНТАЦИИ и с тяжелым сердцем, помоги мне Боже, глядел в его налитые упреком глаза, смотрел, как он чистит костюм, запахло похожим на хмель одеколоном, точно в баре, помоги Боже, вспомнился Беллинген.
- Пошли, юноша, - позвал он. - Бери свой поганый стул.
Хотел бы я отказаться, но кишка тонка, и Господь только знает, каких еще бед я ему наделаю. Мы поехали к Австралийской галерее в Паддингтоне, словечком не обменялись по дороге. Братцу бык наступил на язык и не двигал копытом, даже когда я пустил ветры, "лучше из нас, чем в нас", говаривал папаша, "пукающая лошадь не падет", говаривал он. Он был напорист и угрюм, когда мы входили на МЕРОПРИЯТИЕ, сплошь зубная паста и гель для волос и единственная красная жила на кончике носа. Некогда знаменитый Майкл Боун, он высмотрел ВЫСТАВЛЯЮЩЕГОСЯ ХУДОЖНИКА и выпил три бокала тасманского пино-нуар, хваля художника в глаза без зазрения совести. Офигительная картина! Потрясающе! Великолепно! Только я различал скрытую ярость, КИПЯЩЕЕ МОРЕ, клыки и шерсть Мясника. Этой лживой хвале внимал КРАСАВЧИК с длинными светлыми кудрями, ничего не понимая, он грелся в лучах его презрения, и я не мог этого терпеть, помоги Боже, испугался за них обоих, и за себя тоже, потому что если пропадет мой брат, и я с ним пропаду. Учитывая прежние НЕДОРАЗУМЕНИЯ, кто возьмет меня к себе? Я попытался отвлечь брата, но мешки под его налитыми вином глазами уже потели, опасный знак, и я оттащил стул подальше от пино-нуар, устроился в нише, где меня даже официант не нашел бы. Голод терзал, однако страх был сильнее, и я сидел на стуле, раскачиваясь взад-вперед, человек-часы, кровь шумит, шелестит, шевелится, я дышал поглубже, насыщая ее КИСЛОРОДОМ, и стал весь такой розовый, светло-розовый, перережьте мне глотку, и кровь заляпает стену, Господи благослови. Вот уж убирать бы пришлось. Пока я размышлял об этом, послышался женский голос:
- Простуженным нельзя петь "Боже храни королеву".
Это ЦИТАТА из великой книги ужасного художника Нормана Линдси.
- Не узнаешь меня?
Она была красивая и такая стройненькая, мальчишеская, как говорят, фигура, маленькая грудь, шелковое платье можно в карман засунуть вместе с носовым платком.
- Как твой брат?
Господи Боже, Марлена Лейбовиц собственной персоной, хотя она здорово изменилась с того раза, когда взятая в аренду машина застряла возле нашего дома, теперь она больше смахивала на ТВОРЧЕСКУЮ НАТУРУ. Прическа в стиле ТОЛЬКО ЧТО С ПОСТЕЛИ, но сама все такая же приветливая, присела на корточки возле меня и поделилась закусками. Наверное, я покажусь ПОЛОУМНЫМ, раз так ей обрадовался после того, как Мясник обвинял ее в краже картины, отчего наша жизнь пошла прахом. Я рассказал ей про неприятности с полицией и как нам пришлось покинуть те места, прихватив с собой только холсты и краски, какие поместились в машину. Она положила руку на мое крепкое плечо и сказала, что ее жизнь испорчена тем же событием: муж не вынес проблем, и с момента кражи они РАССТАЛИСЬ.
Волосы у нее такие необычные, желтые, словно кукуруза, некрашеные, ей не приходится тратить каждый месяц ДИКИЕ ДЕНЬГИ на фальшь. Глаза голубые и влажные. Голландка, подумал я, а то и немка, как Холостяк. Вскоре она отыскала стул, и мы устроили пикник, официанты в черных костюмах и с конскими хвостами склонялись, услужая нам, а мы обсуждали "Волшебный пудинг", и я рассказал ей, как Мясник построил своему бывшему сыну дом на ветвях джакаранды, почти в точности как ПУДИНГОВЫЙ ДВОРЕЦ на странице шестьдесят три, она знала, о чем речь.
И я поведал ей об утрате и сына, и пудингового дворца, и обо всех злосчастьях, обрушившихся на двух братьев Бойнов. Совершенно искренне рассказал, что сейчас мы НА САМОМ ДНЕ, полиция не возвращает шедевр, и в галереях на картины брата никто даже не смотрит.
- Он - великий художник, - сказала она. Этого никто не говорил с 1976 года. Я даже удивился. - Несправедливо, что ему пришлось так страдать, - добавила она.
И тут я заприметил Мясника, посмевшего облыжно ее обвинить. Он изо всех сил подлизывался еще к какому-то хрену, глаза у него страшно полыхали, он кивал здоровенной башкой, наклонившись под углом 45 ГРАДУСОВ, так что его жертва могла счесть себя самым интересным на свете человеком. Кто бы догадался, что красные кружочки на проданных картинах для него - что раскаленные иглы под ногтями? Я поднялся, чтобы передвинуть стул и скрыться в тени, но как раз этим привлек внимание брата, он обернулся, огромный, лоснящийся от спиртного, вытянул обе руки и прогромыхал:
- Господи Боже! Пропавшая миссис Лейбовиц!
Я чуть не обделался.
15
В ту ночь, когда мы с Марленой общались в Беллингене, я был еще вполне приличным человеком, но на омерзительной выставке Стюарта Мастерса я успел напиться, несся на всех парусах, все, на что падал взгляд, казалось подделкой на продажу, безвкусицей, как позолоченная дверь туалета, но вдруг - вот она, узкие глазки, набухшие губы, две глубокие ключичные впадины с медовой тенью. Она улыбнулась, сощурив глаза, протянула мне руку, и я подумал: "Ты украла чертова Лейбовица".
А Хью - черт бы его побрал! - подмигнул мне.
Ах ты, сволочь! - подумал я. Тебе все хиханьки-хаханьки.
Но он уже схватился за стул, готовясь к путешествию, стукнул, столкнул стакан, стремглав в стену.
Марлена Лейбовиц отскочила в сторону от осколков.
- Пошли! - Брат ногой затолкал стекло под стол. - Бьюкенен, - сказал он. - Бу-бу-лула. - Ради читателя я подсокращаю его речь, вы ничего не упустили, и перевода не требуется, разве что "Бьюкенен" означает "Балканы", ресторан на Оксфорд-стрит, где мне полагается развлекать миссис Лейбовиц, пока он, жирный проглот, будет нажираться хорватским грилем. И знаете что? Через пять минут мы все трое уже ехали по Оксфорд-стрит, стул Хью громыхал, сталкиваясь с лежавшим на заднем сидении подносом, а похитительница картин, ибо таковой я считал ее, сидела возле меня - легкая и шелковая, как шепот желания. Пассажиры мои без умолку разговаривали, Хью - о том, как отбивать деревянным молотком мясо нерожденных телят, а поверх этих садистских подробностей я отчетливо различал обращенную к Хью повесть Марлены Лейбовиц о ее неприятностях с полицией. Весьма важные для меня сведения просачивались сквозь пелену пино-нуар, но в районе Ормонд-стрит я проскочил на красный свет и на подъезде к Тейлор-сквер уже сомневался - коллеги-выпивохи поймут меня, - не приснилось ли мне все это.
Следовало бы расспросить насчет полиции, но когда я припарковался и опустил окна, чтобы торчкам легче было залезть в машину, она сама заговорила со мной. Мол, полицейские из отдела искусства обыскали ее квартиру.
- Да вы и сами знаете, - добавила она.
- Нет, кажется, не слыхал. Нет.
Она поморщилась:
- Его разыскивает Интерпол.
- Кого?
- Оливье. Моего мужа. Он сбежал. Вы что, газет не читаете?
Мой брат уже прокладывал себе путь сквозь толпу и так угрожающе размахивал стулом, что пришлось прервать разговор.
- Но вы же помните, - настаивала она, с трудом поспевая за мной.
Я в этот момент больше думал о брате, и ей пришлось пояснить:
- Мы говорили о моем муже.
- Что-то было.
- Нет! - Она даже ухватила меня за рукав. - Не "что-то", а вполне конкретно. Он ненавидит отцовские картины. Ему от них плохо. Не забыли?
На это я не знал, что ответить, не знал, куда девать глаза, и тем более не мог спросить, как это кому-то может быть дурно от шедевра великого художника.
- Полиция ищет единственного человека на земле, который не способен был ее украсть.
Почему она говорит все это мне?
- Он физически не способен притронуться к картине Лейбовица.
Я только плечами пожал.
Она скрестила руки на груди и стала смотреть на машины. Мы стояли в угрюмом молчании, пока нам не предоставили столик, а Хью получил дозволение расставить свой стул. Когда взгляд Марлены обращался на Хью, она явно смягчалась и даже улыбалась слегка, вернее - верхняя губа ее слегка подергивалась, сперва я подумал, что она собирается заплакать.
- Вы решили, что это сделала я, да? - спросила она, разламывая хлебец и не слишком изящно запихивая кусок себе в рот. - Вы сказали мне "пропавший Лейбовиц". Грубовато, Майкл!
- Вас зовут Марлена Лейбовиц, и вы пропали.
- Нуда, - кивнула она.
Персиково-розовое платье шелковой простыней обволакивало прекрасное смуглое тело. Я не вынес взгляда ее влажных глаз.
- Извините за грубость, - сказал я. - Но мне эта история всю работу перебила. Я лишился своей студии.
- Ладно, - спокойно возразила она. - Если хотите знать всю правду, картину мистера Бойлана украл Оноре Ле Ноэль.
Но тут подошел официант, у Хью имелись весьма конкретные пожелания, а Марлена тем временем деликатно сморкалась.
- А теперь слушайте, - сказала она, когда вино было разлито по бокалам.
И она вновь пустилась рассказывать про то, как Оноре Ле Ноэля застигли в постели с Роджером Мартином. Доминик вышвырнула его из дома номер 157 по рю де Ренн, и он с готовностью повиновался, поскольку располагал куда более красивым домом в Нёйи. Но когда она потребовала его отставки из комитета, Оноре не уступил. До того момента Доминик считала, что комитет у нее в кармане. В конце концов, она же сама его создала. Однако стоило потребовать, чтобы Ле Ноэля уволили, и комитет уперся: мсье Ле Ноэль - величайший знаток Лейбовица и подобное решение причинит ущерб всем заинтересованным лицам. В итоге Доминик нашпиговала комитет своими приверженцами, но на это ушли годы сложных интриг, и Оноре хватило времени, чтобы ей насолить.
В 1966 году Доминик, как всегда, испытывавшая недостаток в средствах, предъявила миру шедевр позднего периода под названием "Ампер". Она выставила его на аукционе в Нью-Йорке, но "Сотбиз", памятуя о репутации этой особы, потребовали подписи комитета. Картину снова заколотили в ящик и отправили обратно в Париж. Этого-то случая и дожидался Ноэль - кто знает, может, он сам шепнул словечко в "Сотбиз" и успел убедить многих членов комитета в том, что над этим полотном поработала Доминик. Как раз эта картина оставалась нетронутой, однако Оноре считался главным экспертом, и с таким человеком лучше не ссориться: послушав его, члены комитета уже не доверяли собственным глазам. Вся история заняла не день, не два, а недели и месяцы. В раз-гар спора Доминик вошла в "Ля Куполь" и вылила на голову Оноре кувшин воды, но тем самым еще ухудшила свое положение, и в итоге комитет не признал аутентичность "Ампера", и "Сотбиз", вопреки всяким droit morale, отказались принять картину.
- Объявив "Ампер" подделкой, - продолжала Марлена, - комитет распорядился его уничтожить.
- Что?
- Картину сожгли.
- Вы смеетесь?
- Это же Франция. Поверьте на слово: таков закон. Вот почему нельзя доверять картины этим комитетам. Они обратились за помощью к полиции. Потом, конечно, правда все-таки всплыла: они сожгли подлинник. Разразился страшный скандаль.
- Сожгли Лейбовица?
- Хоть плачь, - сказала она.
- Так зачем он украл картину Дози?
Она прожевала еще кусочек хлеба и яростно закивала:
- Погодите - эта картина еще всплывет во Франции.
- Как? Почему?
- Он богат, заняться ему больше нечем. Как сумасшедший низложенный король, он пытается вернуть себе престол. Зациклился на "истории Лейбовица". Они с Бойланом оказались рядом в самолете, оба летели первым классом и разговорились. У Бойлана имеется Лейбовиц, Оноре - пиявка, присосавшаяся к вене. Глазом не успеешь моргнуть - он уже летит в Австралию. Берет с картины образцы краски (не то, чтобы он так уж аккуратно работал руками), возвращается в Париж и пишет отчет о состоянии этой работы. Отчет безумца: утверждает, что это - картина среднего периода, слегка подмазанная, чтобы придать ей вид более ценного произведения раннего периода. Почем он знает? По какому праву? Он возомнил себя душеприказчиком Лейбовица. Он - эксперт. Предлагает доказать это с помощью рентгеновских снимков, которых, однако, никто до сих пор не видел. Поверьте, Майкл, лично мне все равно. Я бы ни за что не стала портить произведение искусства. Вы дурно судите обо мне: правда, я бы ни за что этого не сделала.
И тут, к моему удивлению, Хью погладил жирной ладонью обнаженную руку Марлены, я увидел крупную слезу, повисшую на нижней реснице ее левого глаза, и тоже взял ее за руку. Что прикажете делать с моими чувствами? Где им место - на костре или на стене?
16
Марлена станет подружкой моего брата, у меня сосиски полопались, когда я сообразил, но это же не в первый раз я соображаю такие вещи раньше брата. Иногда мне хотелось врезать вмазать заехать ему, такой жестокий, так и не понял, что я был влюблен в Шлюху Алиментщицу сильнее даже, чем он. Мы вроде близнецов, в лучшем мы совпадаем. В "Бьюкенене" я положил ладонь на тонкую ручку Марлены и смотрел, как сочится влага печали из ее прекрасных глаз, такие голубые, никогда не видел, тонкие полоски ультрамарина, синева опала, Господи Боже, и все это - глаз человека.
Мясник вечно твердит, что Бога нет, и чудес не бывает, всех судит, обвинил Марлену в краже, но тут я подметил скверную усмешку на его лице, и мне стало дурно, как вообразил, чем он займется, толстому хрену его нисколько не помешает вынесенный ей без суда приговор. Художник всегда одинок, ОТШЕЛЬНИК, СВЯЩЕННИК, КОРОЛЬ, и тем не менее всегда ищет себе женщину, чтобы спрятать свою ЖИРНУЮ ИРЛАНДСКУЮ РЯШКУ промеж ее грудей. Кому не хотелось бы заснуть в аромате лаванды, исходящем от женской кожи?
Когда мы раньше жили в Сиднее, брат возил меня ПОСМОТРЕТЬ КЛАСС в Сурри-Хиллз, только сперва насмерть запугал презервативами и инструкциями, что можно и чего нельзя брать в рот. Я-то знаю побольше его, всегда знал. Девушки очень милые, БАТАРЕЕК НЕ НУЖНО, ИГРУШЕЧКА МОЯ, трое откладывали деньги, чтобы учить детей в средней школе, но Мясник всякий раз дожидался снаружи, пока я кончу. Говорил, что времени хватает, он пока посидит, подумает, но кое-какие мысли никогда ему в голову не приходили, и когда я прикоснулся к руке Марлены, мои мысли ушли в страну, для него навсегда закрытую, входа нет, ГРЕБИ ПО ДЕРЬМУ без весла.
В Бахус-Блате многих девушек звали Ма, Ва, Ла. Шутили на этот счет. Вду-Ва. Тоже шутка.