В последующие дни А. П. дал главы из романа главному редактору журнала "Знамя" С. И. Чупринину, и тот сказал, что прочитает очень быстро.
21 февраля. В автобиографиях о таких днях принято писать с придыханьем. Вторая попытка пристроить роман оказалась успешной. Звонил С. И. Чупринину.
– Очень интересно! Должен сказать вам откровенно: брал рукопись с некоторым страхом. Думал: будет что-то осложненное в духе постмодерна. А прочел – хорошая литература, прекрасный язык. Берем, несомненно берем! Надо только решить – что, сколько и т. п. (И еще какие-то комплименты.) Приходите в среду.
Позвонил на эту тему тут же Наталье Ивановой.
– Порадовали! Когда филолог что-то дает – страшно. Я же вас читаю очень давно, ваша первая статья с Мариэттой лежит у меня выдранная. Но тут – проза! Я ожидала чего-то усложненного, м. б. даже филологического. А у вас – интересно, грустно, весело.
Дальше я сказал, что, к удивлению, обнаружил, что пишу исторический роман.
– Конечно! Та же дистанция, что у Толстого с "Войной и миром" – 50 лет. Всё – история. Эта бабушка с ее щипчиками, ложечками…
Я прямо рыдала! Не ждите до среды. Забрасывайте завтра. Мы мгновенно прочитаем.
1 марта. Прилетел в Сеул. Последний семестр в Сеуле. 24 февраля был в "Знамени". Главы, которые я принес 22-го, прочитали, действительно, мгновенно. Обсуждали прочитанное в составе: С. И. Чупринин, Наталья Иванова, Е. С. Холмогорова.
Чупринин: – К истории вопроса. Откровенно скажу: если бы это был не Чудаков, я бы просто не взял эти отдельные главы смотреть. У нас это не принято. На днях звонит мне (назвал неведомую мне фамилию тоном, что ее все знают) и говорит: "– Написал роман на /3!" А я ему: вот когда напишите на /3 – звоните, приносите. <…> Много неожиданного. Я сам землю копал, думал, все про это знаю. Но нет! У вас прочитал такое…
Сначала сказали, что возьмут 4 листа, но потом решили: 7–8. Чтоб я сам отобрал главы. Сделать: "I часть" или "Журнальный вариант".
<…> Когда прощались, Чупринин сказал:
– А все-таки предыдущая профессия оказывает влияние?
– ?
– Предметный мир! То, что вы основательно разработали в своих статьях и книгах. И в вашей прозе он занимает особое место.
Заглавие Чупринин отверг напрочь.
– "Смерть деда"! Не вижу, чтобы человек, увидевший у прилавка книгу с таким названием, захотел ее купить.
И накануне отъезда мы с Л. и Женей [Тоддесом] ломали голову над названием. Это надо было сделать быстро – они хотят анонсировать роман. Продиктовал секретарше три варианта: 1) И все они умерли. Роман-идиллия. 2) Натуральная идиллия. 3) В ту степь. В самолете придумал еще одно: "Там, в степи глухой". Роман-идиллия.
В разговорах в "Знамени" было видно, что главное впечатление и у Чупринина, и у Ивановой – удивленье, и не от прозы, а от ее автора: "Вот он оказался какой! Чего знает. А мы думали – филолог". Иванова сказала еще, что от автобиографизма мне не уйти и что напрасно я сделал героя историком.
10 марта. Л. уехала в Италию до 25 марта. Завтра собираюсь в библиотеку в Ён-сё – а то засиделся в своей квартире и закис.
11 марта. Что значит растренированность: в Москве не обливался из тазов холодной водой (дача, в нашей ванной не получается), и, приехав в Сеул, где в роскошной ванной комнате можно обливаться хоть из цистерны, обнаружил, что обливаюсь не с прежним наслаждением. Не хочется выливать на себя 5 тазов, но только 3.
12 марта. Я не против рок-музыки, попсы и пр. Пусть – раз слушают, ходят и платят деньги. Но нужно, чтоб хоть иногда кто-нибудь говорил: все это к тому, что называется искусством, не имеет никакого отношения, это другое, и об этом надо говорить спокойно и неоскорбительно.
23 марта. Позавчера звонил Радик Лапушин. <…> Сказал ему, что роман мой взят в "Знамя", – пришел в восторг; один из немногих, кто так бескорыстно и искренне этому рад.
26 марта. <…> Звонила прилетевшая в Москву Л. <…> – У тебя особый дар описывать обычное, как у Дефо. Потому что ты сам Робинзон!
* * *
Умер Вят – ему суждено было оказаться первым из нашей троицы. <…> Как жаль, что не могу похоронить его со всеми вместе, как следует. Надо уезжать из Кореи, надо.
<…> Юрка не знает, что Вят умер, т. к. сам в реанимации – давление, сердце. Так что Вята в его последний путь не проводили оба его старых друга!..
2 ночи. Брожу; звонил маме – она, как и я, помнит Вята с его 12 лет; звонил Жинову, он был на похоронах, поговорили. Тоска, тоска.
5 апреля. Алексей Герман говорил по "Свободе", что его отец Ю. Герман по таланту сопоставим с русскими классиками, но жил в такое время, что из него получился просто хороший писатель.
Еще говорил, что Ю. Герман оценивал людей сперва всегда очень хорошо, и только потом находил в них недостатки. Это про меня.
9 апреля. Звонил Радик <…>. Говорит, что для журнального варианта не обязательно писать главу "Смерть деда", даже если в отдельном издании она будет. И сюжета не надо – даже в отдельном издании. То же, что говорит Женя [Е. Тоддес], Холмогорова, Л.
17 апреля. Убит в своей подольской квартире Похлебкин – замечательный писатель, мой единомышленник и брат по ощущению предметного мира человечества. Он восстанавливал ту материальную культуру России, которая была утрачена. Если б мне в романе тоже хоть частично удалось сделать что-нибудь подобное.
18 апреля. Цветут фиолетовые багульник и рододендрон, сакура, которая здесь гигантских размеров – красота неописуемая.
21 апреля. А еще говорят – нет знаков, предопределения. Я приехал в Москву 15 июля 1954 г. Вся она была уклеена газетами с портретами Чехова – был его 50-летний юбилей. И я ходил, смотрел, читал. И подумал: "Буду его изучать". Так и вышло.
22 апреля. И. С. Гагарин о Тютчеве: "Его не привлекали ни богатство, ни почести, ни даже слава. Самым задушевным, самым глубоким его наслаждением было наблюдать за картиной, развертывающейся перед ним в мире, с неослабным любопытством следить за всеми ее изменениями и обмениваться впечатлениями со своими соседями" (Тютчев, Б-ка поэта. 1957, с. 7). Добавлю: и даже не обмениваться! <…>
23 апреля. И о Тютчеве хочется – и мог бы – написать. Хватит ли жизни?
"Когда испытываешь <…> сознание хрупкости и непрочности всего в жизни, то существование, помимо духовного роста, является лишь бессмысленным кошмаром" (Тютчев. Из письма. Полн. собр. стих-ний. Б-ка поэта, 1957, с. 20).
25 апреля. Завершающая роман глава "И все они умерли". нейдет. Вспоминать смерть деда и остальных слишком мучительно.
9 мая. Пишу главу – последнюю – "И все они умерли". Как будто еще раз всех хороню. Тяжело.
По "Свободе" песни времен Отечественной войны к 55-летию Победы. Разволновался, как всегда. Мое поколение – последнее военное. Младшие – уже не помнят и чувствуют не так, как мы. А мы – как они, как участники.
27 мая. Отправил журнальный вариант романа (теперь называется "Ложится мгла на старые ступени" – слова Блока из стихотворения "Бегут неверные дневные тени", 4 янв. 1902) в "Знамя". Начал главу "Юрик Ганецкий". Осталось, кроме нее, написать "Проф. Резенкампф", "Сапожник дядя Дема", "ООН", "Кондитер Федерау", "Заметки дилетанта" – т. е., если не придумаю, не дай Бог, что-нибудь еще.
1 июня. Звонил Радик Лапушин. <…> Сказал ему, что написал – и с какими трудами – последнюю главу романа. Радовался, поздравлял.
– Ваша проза будет очень своевременна. Раскрытые окна, свежий ветер. Такого нет сейчас. <…> Это – счастливая книга, книга о счастье, вопреки всему.
2 июня. Увы, мой корейский (и – шире – восточный) опыт говорит: никакой "китайский путь", "корейский путь" невозможны – развитие экономики возможно только на западном пути.
9 июня. <…> Л. отнесла журнальный варьянт романа в "Знамя". Благодарила Чупринина, что он смог встать над и проч. Он: "– Так хорошая же проза!" И снова говорил, что не ожидал получить прозу такого типа. "Подумать только – структурализм породил такую прозу".
10 июня. Л. звонила и опять говорила, какую замечательную прозу я написал (перечла, выводя на принтер вариант для "Знамени").
Когда Чупринин удивлялся, она сказала, что уговаривала меня писать с тех самых пор, когда впервые услышала мои рассказы про наш ссыльный город. Собрался – через 40 лет!
Унесенная белой метелью
В глубину, в бездыханность мою, -
Вот я вновь над твоею постелью
Наклонилась, дышу, узнаю…
Я сквозь ночи, сквозь долгие ночи,
Я сквозь темные ночи – в венце.
Вот они – еще синие очи
На моем постаревшем лице!
В твоем голосе – возгласы моря,
На лице твоем – жало огня,
Но читаю в испуганном взоре,
Что ты помнишь и любишь меня.Блок, Посещение. 1910".
Из дневника М. Чудаковой:
1 июля 2000, суббота, 13.10.
Читаю и перечитываю (оторваться невозможно!) прекрасную Сашину прозу. Вот – Россия!
Из дневника А. Чудакова:
6 июля. 2-го прилетел из Сеула, а 3-го уже был на даче. Живем вдвоем с мамой. Как и в прошлые годы – разговоры, разговоры.
Без меня выстроили библиотеку (над баней) – впервые что-то построено без меня, что очень понравилось.
Роман в "Знамени" поставили в 10-й номер, в редакции говорят, что это редко: в марте автор впервые дал пробные главы, в июне представил текст, а в октябре будут печатать.
4-го был в редакции, снимали вопросы с Хомутовой.
– Замечания у меня мелкие: несогласованность в именах, датах… Не буду же я править стиль такой прозы!
Будут печатать (опять же, говорят, в виде исключения) в 2-х номерах. <…>
Больше всего Хомутовой понравилась глава "Натуральное хозяйство" и последняя – "сильная глава!"
– Мне очень нравится главная идея – как все умели эти люди – не боялись погрузить руки по локоть в грязь, хотя были вполне интеллигентными. Еще на меня произвело <впечатление> высокое отношение к науке – всех, и автора, и героев.
Сказала, что в романе все равно будут искать автобиографические черты и сопоставлять биографии автора и героя.
Засылают в набор, на днях будет верстка.
Из дневника М. Чудаковой
12 июля 2000, среда, 19.10, дома.
Машин день рожденья.
<…> Саша со 2-го июля в России, рад и счастлив, что попал, наконец, в родную страну, находится среди соплеменников… Устал от Востока.
С 3-го числа он на даче со своей мамой. Очень доволен моими постройками – особенно библиотекой над баней.
Из дневника А. Чудакова:
26 июля. Дал маме почитать роман – впервые большую часть – в прошлом году читала только 2 главы.
– Хороший у тебя язык. Сейчас пишут как в газете или будто доклад делают. А у тебя настоящий русский язык, ясный, простой, выразительный. В чеховском духе.
Прямо целую историческую эпоху охватил – как Солженицын.
29 июля, Тампере. Приехал на VI World Congress. <…>
30 июля. Вчера непрерывное общенье с теми, кого не видел 3, 5, 8, 15 лет – Гасановым (живет в Германии), с Леной Краснощековой – живет в Афинах, штат Джорджия, написала книгу о Гончарове, с Андреем Степановым, который там стажировался, Гретой Злобин, Богомоловым, А. Д. Михайловым и Таней <Николаевой>, Олей Ревзиной, Мироненко <…>.
20 октября, Истра. Вышел 10-й № "Знамени" с I частью моего романа. Полистал, в журнальном виде читать не стал: текст надоел – или вообще всё. Не то было раньше. Вышедшую статью перечитывал, смотрел, что получилось. Л., напротив, читает: "Твой роман мешает мне работать". "В каждой главе, кроме общего потока жизни, есть еще какой-нибудь идеологический удар. Каждая глава отяжелена идеологической тяжестью. <…> У тебя: несмотря ни на что – жизнь идет, есть замечательные люди, которые живут, помогают друг другу, воспитывают детей, ведут интеллектуальные беседы" <…>
21 октября. <…> Умер Юрка Лейко (20 октября, Вят – 20 марта) – второй из нашей троицы. А еще вчера я хотел подарить ему журнал с романом, где он узнал бы нашу жизнь 50-летней давности. Л. по телефону: "Пока ты писал, уже и читать давать некому". <…>
26 октября. 24 октября несмотря на болезнь (тяжелый бронхит, впервые в жизни) был на панихиде по Юрке Лейко. Сказал, что нас было трое: он был Атос. Всем понятно, что это значит. Он был человек долга, человек чести, человек спокойной и холодной храбрости – в наше время, когда этический и политический конформизм стал делом обычным, это встречается не часто.
28 ноября. <…> Сегодня приехал в Кёльн – добирался от Дюссельдорфа с приключениями, но все равно в сто раз легче, чем в Корее, – надписи понятны, обо всем можно спросить.
29 ноября. <…> слушаю радио – любимую свою немецкую эстраду. Вспомнилось:
В Щучьем испуганный Роберт Васильич, наш преподаватель немецкого, через огород прошел к Крысцату, играющему на патефоне трофейные немецкие пластинки: "А вы знаете, что вы играете?" "Мы не понимаем. Марши бодрые такие, с утра хорошо послушать". Это были нацистские марши, в том числе "Хорст Вессель" – странно, что Крысцат, прошедший войну, этого не знал. <…>
3 декабря. С утра – большой предрождественский концерт – Бах – с изумительными солистами (тенор James Taylor). Передача популярная, дирижер все объяснял. По ассоциации вспомнил концерты 50-х годов в Большом зале и, кажется, в зале Чайковского с истерической ведущей по фамилии Виноградова.
Страна наша ухитрилась устроить себя за последние десятилетия так, что ни от чего на Западе нет беспримесной, чистой радости: увидишь чистые улицы – вспомнишь нашу грязь везде, узришь ухоженные замки – представишь наши разрушенные, заброшенные дворцы с облупившейся штукатуркою, услышишь их церковный хор… И мы б могли! И мы…
5 декабря. Начал главу "Сапожник дядя Дёма Каблучков". Полностью перекроил первоначальный намеченный – скучный – плант: вдохновенье, вдохновенье… Для него надо уехать на Филиппины, в Тайланд, в Кёльн…
6 декабря. Самое тяжкое – не твоя собственная смерть, а гибель культуры всей Земли. Неужели может исчезнуть всё, всё – и египетские пирамиды, и Кёльнский собор, и Гегель, и Пушкин, и Моцарт, и Толстой?.. <…>
7 декабря. Вчера читал вторую лекцию "Чехов и массовая литература 80-х годов. Возникновение нового литературного качества". Задавали вопросы, много было русских студентов, обучающихся в Slav. Inst. Присутствовали Володя Порудоминский и Олег Клинг.
Олег за сутки прочел мой роман. <…> Говорил, что это особый жанр – "идиллия", что сюжет движется чередованием "от я" и "от Антона" (то, что не понравилось Роднянской), а то, что нет острого сюжета – в конце ХХ века его никто и не ждет. Композиция глав заменяет сюжет.
По поводу вчерашней записи про смерть. Вдумался: если быть честным до конца, то в гибели всей культуры я все равно сожалею о своей крохотной песчинке в ее здании, которая тоже погибнет.
<…> В библиотеку мне занес "Известия" с обсуждением гимна Володя Порудоминский <…>. В связи с гимном вспомнили Михалковых – и С. В. и Н. С., который забыл весь свой монархизм и хочет, чтобы был старый гимн: видимо, справедливо надеется, что слова в третий раз поручат писать папе!
9 декабря. С Володей Порудоминским по телефону:
– Как хорошо, что вы позвонили! Я прочел ваш роман и ни о чем больше говорить не могу. Это – настоящее!
И совсем меня смутил: "Я не знаю, кто еще бы сейчас мог написать такое. Конечно, этот материал, но его преображение! Я не знаю, как это делается <…>. То, что нет острого сюжета – мне не мешает. А какой сюжет в "Детстве" Толстого? Несбывшийся сон? Сюжет – дед и внук, их отношения снаружи и изнутри. А над последними страницами о деде я даже заплакал. Дед – человек без недостатков. Но это и пленяет. Это законченный, цельный образ.
Я: – Мариэтта говорит, что это еще не изображенный раньше тип русского человека.
– Именно. Но теперь он изображен. Очень хорошо про отца. Я знал одного очень талантливого журналиста, работавшего в "Пионерской правде". Однажды были какие-то цензурные сложности с номером – так он заново один сочинил весь номер.
– Включая письма пионеров?
– Включая письма. Ему было все равно, что писать – передовицу, письма, отклики. А есть журналисты, которых когда заставляли писать о сахарной свекле, они должны были полюбить эту сахарную свеклу – иначе не могли.
10 декабря. <…> Насколько хорошо настроение физическое и творческое, настолько отвратительно политическое: приняли старый гимн. Перезваниваемся с Л. по этому поводу – она пишет статью, хотят они там издать брошюру со статьями на эту тему и распространять ее.
24 декабря, утро. Разбудил звонок из Москвы. "Знамя" присудило мне премию "За произведение, утверждающее либеральные ценности". Л. сказала, что это – самая престижная премия журнала. Но – к понедельнику, т. е. к завтрему (как всегда у нас!) надо написать "нобелевскую речь" 2–3 стр., которая пойдет в № 3.
Только сел, а по TV документальный фильм о теноре Tauber’е, о котором я только читал, а тут – множество фрагментов 1927–1930 гг. в его исполнении – из Легара, Оффенбаха, Штрауса, Леонкавало, Шуберта ("Серенада" – очень хорошо).
31 декабря. 28-го прилетел в Москву из Дюссельдорфа. С чемоданами поехал в издательство к Кошелеву, где на ступеньках встретил убегавшего В. Н. Топорова, а в помещении уже давно выпивали: В. М. Живов, Вера Мильчина, Боря Успенский, Кошелев и Козлов, Саша Осповат, С. Бочаров.
Расспрашивали у меня про Кёльн, потом разговор свернулся на 91 и 93 год, все вспоминали, кто где был и т. п., кто как думал: советская власть навсегда или нет. Большинство думало: навсегда. Сережа Бочаров сказал, что помнит, как я говорил, что кончится, и всегда в это верил. Я внес уточнение: верил, но прикидывал: буду ли еще в силах в это время работать и вообще пользоваться дарами свободы.