Даже Хилли с трудом сдержала улыбку, оттаскивая меня в сторону, как будто мы не расслышали.
- Какой у тебя рост, Константайн? - спросила тогда я, не в силах сдержать слезы.
- А у тебя? - грозно прищурилась Константайн.
- Пять футов и одиннадцать дюймов, - прорыдала я. - Я уже выше, чем тренер по баскетболу у мальчишек.
- Ну а я пять футов тринадцать, так что довольно себя жалеть.
Константайн была единственной женщиной, на которую я смотрела снизу вверх и которой могла взглянуть прямо в глаза.
Первое, что поражало в Константайн, помимо ее роста, - глаза. Светло-карие, удивительного медового цвета - совершенно неожиданно на фоне темной кожи. Я никогда не видела у чернокожих таких светлых глаз. Вообще-то в Константайн можно было разглядеть множество оттенков коричневого. Локти у нее были абсолютно черные, а зимой они покрывались белой шелушащейся корочкой. Кожа на руках, шее и лице - черная как смоль. Ладони оранжевого оттенка, и мне всегда было любопытно - стопы тоже такого цвета или нет, но я никогда не видела Константайн босиком.
- Нынче мы с тобой только вдвоем, - сказала она как-то раз с улыбкой.
В те выходные мама с отцом повезли Карлтона смотреть Университет Луизианы и Тулейн. В следующем году братец собирался поступать в колледж. Утром папа принес в кухню раскладушку и поставил рядом с уборной Константайн. Она всегда спала на ней, если приходилось оставаться на ночь.
- Гляди-ка, что у меня есть, - показала она на дверь в кладовку.
Я подошла, заглянула внутрь и увидела, что из сумки Константайн торчит огромный, в пятьсот деталей, пазл с изображением Маунт-Рашмор. Это было наше любимое занятие, когда Константайн оставалась ночевать.
В тот вечер мы просидели несколько часов - жевали орешки и перебирали детальки, рассыпанные по кухонному столу. Снаружи бушевала гроза, и от этого в комнате было еще уютнее. Лампочка мигнула и вновь ярко загорелась.
- Это который? - Константайн внимательно изучала картинку на коробке сквозь очки.
- Это Джефферсон.
- О, точно. А вот этот?
- Это… - Наклоняюсь поближе. - Думаю, это… Рузвельт.
- Я тут узнаю только Линкольна. Он похож на моего отца.
Я замерла с деталькой пазла в руке. Мне исполнилось четырнадцать, я училась не ниже чем на "А". Я была умна, но удивительно наивна.
- Потому что твой отец был таким… высоким? - осторожно спросила я.
Она усмехнулась:
- Потому что мой отец был белым. Ростом я пошла в маму.
Я выронила кусочек картона:
- Твой… отец был белым, а мать… цветной?
- Угу, - отозвалась она и улыбнулась, соединив пару деталей. - Взгляни-ка. По мне, так подходит.
У меня в голове крутилось множество вопросов. Кем он был? Где он? Я знала, что он не женился на матери Константайн, потому что это незаконно. Я вытащила сигарету из своего тайного запаса, который захватила к столу. В свои четырнадцать я чувствовала себя очень взрослой, поэтому смело закурила. В тот же миг лампочка над столом мигнула, потускнела и тихонько зажужжала.
- О, папочка люби-ил меня. Всегда говорил, что я его самая любимая. - Константайн откинулась на спинку стула. - Он приходил к нам каждую субботу, а однажды подарил мне десять лент для волос, десяти разных цветов. Из настоящего японского шелка, из самого Парижа привез. Я сразу усаживалась к нему на колени и не слезала, пока ему не пора было уходить, а мама ставила пластинку Бесси Смит на патефон, который он ей подарил, и мы с папой пели: "Как же странно, удивительно, никто не хочет знать тебя, когда ты на мели…"
Я, совершенно обалдев, слушала, вытаращив глаза. В приглушенном свете ее голос вспыхнул невероятным сиянием. Если бы шоколад мог звучать, он запел бы голосом Константайн. Если бы у песни был цвет, она обрела бы цвет шоколада.
- Однажды у меня было очень тяжело на душе, я, наверное, думала, что есть много того, из-за чего стоит огорчаться, - бедность, холодная вода, больные зубы, всякое такое. Но он обнял мою голову, крепко прижал к себе и долго-долго не отпускал. Когда я подняла голову, то увидела, что он тоже плачет, и он… сделал то же самое, что я сделала для тебя, так что ты поймешь. Он прижал палец к моей ладошке и сказал… попросил прощения.
Мы молча смотрели на разбросанный пазл. Мама не хотела бы, чтоб я знала, что отец Константайн был белым и что он просил у нее прощения за то, что так устроен мир. Я не должна была знать подобных вещей. Я чувствовала себя так, словно получила от Константайн драгоценный подарок.
Я загасила сигарету в парадной серебряной пепельнице. Свет ярко вспыхнул вновь. Константайн улыбнулась мне, а я улыбнулась в ответ.
- Почему ты никогда прежде не рассказывала мне об этом? - спросила я, глядя ей прямо в глаза.
- Я не могу рассказывать тебе обо всем, Скитер.
- Но почему?
Она знала все обо мне, о моей семье. Разве у меня когда-нибудь были от нее секреты?
Она пристально смотрела на меня, и в ее глазах я разглядела глубокую, безнадежную печаль. Немного помолчав, Константайн сказала:
- Некоторые вещи следует держать при себе.
Когда настал мой черед отправляться в колледж, мама выплакала все глаза, пока мы с папой отъезжали от дома. Но сама я чувствовала себя свободной. Я вырвалась с фермы, убегала подальше от постоянной критики. Хотелось спросить маму: "Разве ты не рада? Разве тебе не легче оттого, что я не буду больше досаждать тебе?" Но мать выглядела совершенно убитой.
В общежитии я была самой счастливой первокурсницей. Я писала Константайн каждую неделю - рассказывала о своей комнате, о занятиях, о студенческих клубах. Письма приходилось отправлять на наш адрес, потому что в Пекло почту не доставляли; оставалось надеяться, что мама не станет вскрывать чужие письма. Константайн отвечала дважды в месяц, на листах оберточной бумаги, сложенных конвертиком. Строки, написанные большими округлыми буквами, к концу страницы совсем сползали вниз. Она описывала мельчайшие подробности жизни в Лонглифе: "Спина у меня сильно болит, но ноги еще хуже" или "Миксер сорвался с подставки, пролетел по всей кухне, кошка как заорет - и вылетела вон. С тех пор я ее не видала". Она рассказывала, что папа простудился и кашляет, что в церковь к ним приходила Роза Паркс. Частенько интересовалась, счастлива ли я, и требовала подробностей. Наши письма напоминали неторопливый разговор, многолетний обмен вопросами и ответами, в Рождество или во время летних каникул продолжавшийся лицом к лицу.
Мама в письмах ограничивалась рекомендациями типа "Не забывай молиться" или "Не носи туфли на каблуках, это делает тебя еще выше". К инструкциям был прикреплен чек на тридцать пять долларов.
В апреле моего выпускного года пришло письмо от Константайн, где говорилось: "У меня для тебя сюрприз. Скитер. Я так волнуюсь, едва могу на месте усидеть. И не спрашивай ни о чем. Сама увидишь, когда домой вернешься".
До последних экзаменов и выпускного оставался всего месяц. И это было последнее письмо от Константайн.
Я пропустила выпускную церемонию в "Оле Мисс". Все мои близкие подружки бросили учебу и вышли замуж, и я не видела смысла заставлять родителей тащиться целых три часа в один конец, только чтобы посмотреть, как я иду по сцене, - мама все равно предпочла бы увидеть, как я иду по проходу к алтарю. От "Харпер и Роу" ответа все не было, поэтому, вместо того чтобы купить билет на самолет до Нью-Йорка, я отправилась домой в "бьюике" второкурсницы Кей Тернер, зажатая между моей пишущей машинкой и свадебным платьем Кей. В следующем месяце Кей Тернер выходила замуж за Перси Стэнфора. И битых три часа я выслушивала ее беспокойства по поводу свадебного торта.
Дома мама чуть отступила назад, чтобы разглядеть меня получше.
- Что ж, кожа у тебя прекрасная, - констатировала она. - Но волосы… - И вздохнула, покачав головой.
- Где Константайн? - спросила я. - В кухне?
И тут мама спокойно, словно повторяя прогноз погоды, сообщила:
- Константайн здесь больше не работает. Давай поскорее распакуем все эти чемоданы, пока одежда не измялась окончательно.
Я недоуменно моргала, подумав, что не расслышала:
- Что ты сказала?
Мама выпрямилась, разгладила складки на платье:
- Константайн больше нет, Скитер. Она уехала к своим родственникам в Чикаго.
Нет, сюрприз Константайн заключался не в этом. Такую ужасную новость она сообщила бы мне сразу.
Мама глубоко вдохнула и продолжила:
- Я не велела Константайн писать тебе об отъезде. Не во время выпускных экзаменов. Что, если бы ты провалилась и пришлось оставаться еще на год? Господь свидетель, четырех лет в колледже более чем достаточно.
- И она… согласилась? Не писать мне и не сообщить, что уезжает?
Мама со вздохом отвернулась.
- Мы обсудим это позже, Евгения. Пойдем в кухню, я познакомлю тебя с новой прислугой, Паскагулой.
Но я не пошла с мамой в кухню. Я смотрела на чемоданы, в ужасе от мысли, что придется их распаковать. Дом казался огромным и пустым. Вдалеке, на хлопковом поле, гудел комбайн.
К сентябрю я утратила надежду не только получить ответ от "Харпер и Роу", но и отыскать Константайн. Похоже, никто понятия не имел, как с ней связаться. В конце концов я перестала расспрашивать окружающих, почему Константайн уехала. Она словно просто исчезла. Пришлось признать, что Константайн, единственный верный союзник, оставила меня лицом к лицу с этими людьми.
Глава 6
Жарким сентябрьским утром просыпаюсь в своей детской кровати, сую ноги в сандалии, которые братец Карлтон привез мне из Мексики. Видимо, мужские, потому что ножки мексиканских девушек не вырастают до размера девять с половиной. Мама терпеть не может эти сандалии, говорит, они омерзительно выглядят.
Поверх ночной рубашки натягиваю старую отцовскую рубаху и выскальзываю за дверь. Мама на задней террасе с Паскагулой и Джеймисо, следит, как они открывают устриц.
- Никогда не оставляй негра с негритянкой наедине без присмотра, - когда-то давным-давно шепотом намекнула мне мама. - Они не виноваты, просто они так устроены.
Спускаюсь к почтовому ящику посмотреть, не пришла ли заказанная по почте книжка "Над пропастью во ржи". Запрещенные книги я всегда заказываю у книготорговца в Калифорнии, рассудив, что, если штат Миссисипи запретил их, книги наверняка стоящие. К концу дорожки сандалии и щиколотки покрываются чудесной желтой пылью.
По другую сторону ограды расстилаются ярко-зеленые хлопковые поля, усеянные раскрытыми коробочками. Несколько участков отец потерял из-за дождей в прошлом месяце, но большая часть посевов созрела неповрежденной. Листья покрыты коричневыми пятнышками дефолианта, и в воздухе все еще чувствуется кисловатый химический запах. На окружном шоссе ни одной машины. Открываю почтовый ящик.
Вот оно, под маминым "Женским домашним журналом", письмо, адресованное мисс Евгении Фелан. Красный штамп в углу: "Издательство "Харпер и Роу"". Вскрываю конверт тут же, прямо в одной ночной сорочке и старой отцовской рубахе.
4 сентября 1962 года
Уважаемая мисс Фелан,
Я лично отвечаю на Ваше письмо, поскольку полагаю восхитительным, что юная леди без всякого опыта работы пытается получить должность редактора в таком престижном издательстве, как наше. Для подобной должности необходим как минимум пятилетний опыт работы по специальности. Вы бы знали это, если бы потрудились навести справки.
Однако, будучи в свое время столь же амбициозной юной леди, я решила дать Вам совет: обратитесь в местную газету и поработайте там для начала. В своем письме Вы сообщили, что Вам "безмерно нравится писать". Всякий раз, когда не заняты работой на мимеографе или не готовите кофе своему боссу, внимательно смотрите вокруг, наблюдайте, исследуйте и пишите. Не тратьте время на очевидные вещи. Пишите о том, что Вас волнует, особенно если никому больше до этого нет дела.
Искренне Ваша
Элейн Штайн, главный редактор, отдел художественной литературы.
Под напечатанным текстом приписка от руки, синими чернилами, неразборчивым почерком:
P. S. Если Вы серьезно, я охотно просмотрю Ваши наброски и выскажу свое мнение. Я предлагаю это, мисс Фелан, вовсе не из корыстных соображений, а просто потому, что некогда то же самое сделали и для меня.
Грузовик, полный хлопка, загрохотал по шоссе. Негр на пассажирском сиденье едва не вывалился из кабины, глазея на меня. Я совершенно забыла, что я - белая девушка в полупрозрачной ночной рубашке. Я только что получила письмо из Нью-Йорка - пожалуй, многообещающее - и замерла возле калитки, повторяя вслух: "Элейн Штайн". Никогда в жизни не встречалась с евреями.
Мчусь обратно к дому, стараясь не сильно сжимать письмо в руке. Не хочу, чтобы оно помялось. Взлетаю вверх по лестнице, провожаемая мамиными воплями, чтобы я немедленно сняла эти вульгарные мексиканские мужские башмаки, - необходимо немедленно записать все, что меня, черт побери, волнует в этой жизни, особенно то, до чего остальным нет дела. Слова Элейн Штайн расплавленным серебром текли по моим жилам, и я печатала с немыслимой скоростью. Список, оказывается, довольно длинный.
На следующий день я готова отправить Элейн Штайн свое первое письмо с перечислением идей, которые я полагаю достойным материалом для журналиста: чудовищная неграмотность населения Миссисипи; многочисленные аварии по вине пьяных водителей в нашем округе; ограниченные возможности для профессиональной карьеры женщин.
И лишь отправив письмо, понимаю, что, пожалуй, выбрала темы, которые могли бы произвести впечатление на нее, а вовсе не те, которые в действительности интересовали меня.
Глубоко вдохнув, тяну на себя тяжелую стеклянную дверь. Изящный колокольчик как-то женственно звякает. Гораздо менее женственная секретарша вопрошающе глядит на меня. Она такая огромная, что в маленьком деревянном кресле ей явно неудобно.
- Добро пожаловать в "Джексон джорнал". Чем могу служить?
О встрече я договорилась еще позавчера, не прошло и часа после получения письма от Элейн Штайн. Я спросила, нет ли у них любой свободной вакансии. И удивилась, что собеседование назначили так скоро.
- У меня встреча с мистером Голденом.
Секретарша поднимается и вперевалку ковыляет к двери в дальнем конце приемной. Я пытаюсь унять дрожь в руках. Заглядываю в приоткрытую дверь, вижу маленькую комнату с деревянными стенными панелями. Четверо мужчин в деловых костюмах барабанят по пишущим машинкам и черкают карандашами. Сутулые, измученные, трое из них почти лысые - уцелела лишь скромная подковка волос на затылке. В комнате клубится сигаретный дым.
Вновь появляется секретарша и, не выпуская из руки сигареты, манит меня пальцем:
- Ступайте вон туда.
Прохожу мимо разглядывающих меня мужчин, сквозь клубы дыма, в дальний кабинет.
- Закрывайте дверь! - орет мистер Голден, стоит мне переступить порог. - Не впускайте сюда этот чертов дым.
Мистер Голден встает из-за стола. Он дюймов на шесть ниже меня, одет элегантно, моложе моих родителей. У него длинные зубы, сальные черные волосы и глумливая усмешка гадкого типа.
- Вы что, не знаете? - возмущается он. - На прошлой неделе сообщили, что сигареты смертельно опасны.
- Я ничего об этом не слышала. (Надеюсь, этой информации не было на первой странице его газеты.)
- Дьявол, я знаю столетних ниггеров, которые выглядят моложе, чем эти идиоты. - Он усаживается на место, но я продолжаю стоять, потому что других стульев в кабинете нет. - Ладно, давайте посмотрим, что там у вас.
Протягиваю свое резюме и несколько статей, которые написала еще в школе. Всю мою жизнь "Джорнал" валялась у нас на кухонном столе, раскрытая на фермерских отчетах или местных спортивных новостях. Сама я редко читала эту газету.
Мистер Голден не просто просматривает мои бумаги, он редактирует их красным карандашом.
- Три года редактор "Мюрра Хай", два года редактор "Ребел Роузер", три года редактор "Кси Омега", специальность - английский и журналистика, четвертая в выпуске… Черт побери, девочка, - бормочет он, - у тебя что, в жизни не было ничего интересного?
- А это… - Чуть откашлявшись, я решаюсь подать голос: - Это важно?
Он поднимает взгляд.
- Вы необычайно высокого роста, но, полагаю, такая симпатичная девушка, как вы, встречалась с целой баскетбольной командой.
Смотрю на него, недоумевая, издевка это или комплимент.
- Надо думать, в уборке вы разбираетесь… - Он вновь переводит взгляд на мои статьи, испещренные яростными красными пометками.
Мое лицо стремительно вспыхивает.
- Уборке? Я здесь не для того, чтобы убирать. Я пришла, чтобы писать.
Сигаретный дым просачивается из-под двери. Словно в здании пожар. Какой же я была дурой, решив, что могу запросто прийти и получить работу журналиста.
С тяжелым вздохом он протягивает мне толстую стопку исписанных листов:
- Вот и будете писать. Мисс Мирна, недовольная всем, покинула нас, напилась лака для волос или чего-то в этом роде. Прочтите письма, напишите ответы в ее стиле, никто, черт побери, и не заметит разницы.
- Я… что? - И я беру эту толстую стопку, потому что не знаю, что еще могу сделать. Понятия не имею, кто такая мисс Мирна. И задаю единственный вопрос, который вертится в голове: - Сколько, вы говорите… будете платить?
Он, как ни странно, окидывает меня восхищенным взором - от туфель на плоской подошве до плоской прически. Некий инстинкт подсказывает мне, что следует улыбнуться и поправить волосы. Чувствую себя глупо, но так и делаю.
- Восемь долларов, каждый понедельник.
Киваю, прикидывая, как бы выяснить, какого рода работа мне предстоит, не разоблачив себя.
Он подается вперед:
- Вы ведь знаете, кто такая Мисс Мирна, верно?
- Разумеется. Мы… с девочками всегда ее читаем, - уверенно вру я, и мы вновь долго молча смотрим друг на друга. Где-то трижды звонит телефон.
- И что? Восьми долларов недостаточно? Господи, женщина, тогда иди отмывай туалет мужа бесплатно!
Закусываю губу. Но, прежде чем успеваю издать хоть один звук, он раздраженно закатывает глаза:
- Ну хорошо, десять. Работа должна быть готова к четвергу. И если мне не понравится ваш стиль, я не стану это печатать и платить за это.
Забираю папку, рассыпаясь в благодарностях - гораздо более жарких, чем следовало бы. Он, не обращая внимания, снимает телефонную трубку и начинает разговор, прежде чем я выхожу за дверь. Добравшись до машины, откидываюсь на мягкое кожаное сиденье "кадиллака". Перебираю странички из папки и улыбаюсь от уха до уха.
Я только что получила работу.