– Тогда ответь мне, Джонка. Ты хотел бы стать Богом, чтобы творить справедливость?
– Хотел бы быть им… Увы, но мне не хватит и миллиарда прожитых жизней, чтобы познать смысл Бога хотя бы на йоту.
– Тогда с чего ты решил, что знаешь, что такое подлинность справедливости? И что такое вообще справедливость и кому она служит, раз особо не желает о себе заявлять?
Магический голос, полный загадки, исчез, не раскрыв себя, ни своего происхождения, в то время как прибрежный ветер уносил все стремления Джонки, ветер приказывал ему измениться. От слабости и сильнейшего впечатления полученного от магического голоса, Джонка пал на колени и, крепко сцепив руки, разбился в извинениях. "Простите, простите меня", – шептал он. "Простите, я верил в то, что однажды я доберусь до своего Бога и во всем ему признаюсь. Я расскажу ему, как терпел, как страдал, как ненавидел, как пытался бежать от себя, как слабел, как терял, как безумно любил, доверялся. Как молчал, и как не боялся говорить, как болел от пустяков и как выздоравливал от потрясений. Как стоял на своем, и как отступал, как радовался дню, и как ненавидел его за бесплодность, как рожал в себе идейность и находил новые смыслы и как приходил новый день, и все сбрасывалось в бездну ночи. Как желал и стремился, но вдруг отвергал все задуманное. Как, недоучившись, я начинал дни новых знаний. Как поднимался на две ступени и падал на все десять назад. Как заступался и забывал о проявленном мужестве. Простите меня, все вы простите, если смели подумать, что я был здесь за вас".
Ветры стремились к его падшему силуэту, он согнулся, зажавшись, и, не решался двигаться дальше, не решался что-либо говорить. Волны шумели, попрекая его своим набегающим звуком. Он не слышал более кроме как ропота стихии. Фонарь медленно гас над головой Джонка, и он сливался с густотой темной нечеловеческой ночи, обрекая себя на мерзлоту.
Спустя часы на горизонтах по правую сторону тянулись огни нежным значением сквозь пелену дремлющего тумана, показывали себя прибрежные домики. Ночь превращалась в юный рассвет. И берега были безмолвны, спокойны, состязаясь с припадком разбивающих волн, заполняя собой, оглушали крики летящих разрывающих утреннюю синеву чаек. И ничто не нарушало неподвижности местных фигур. Город был пуст на одно лишь значенье – в канун рассвета и его наступления. Были сны и были мысли. Живой и сожалеющий обо всем человек молча стоял на коленях, непрерывно зачитывая придуманную им молитву, не смея двинуться внутри себя, словно уже не знал ни сна, ни времени.
– Отчего ты не ушел, Джонка? Отчего до сих пор здесь? – вдруг вернулся магический голос. Джонка открыл глаза, не разрывая сцепившихся рук, снова ища происхождение вселенской магии.
– Если мой Бог не хочет слышать меня, если считает меня недостойным слуха и взора своего, тогда я не стану жалким и гневным, убогим и ненавистным. Я верну его внимание, своей безустальной молитвой, и он вознаградит меня победой над теми, кто творит свою несправедливость, так и познать мне хотя бы на йоту его существо и единство.
– И ты, конечно же, не станешь возражать, если через прошение твое к Богу будут посылаться тысячи мечей на защиту тех, кем он любим. Ведь Бог твой затворяет бездны как внутри тех, кого он любит, так и вокруг тех, кто служит ему. Бог просекает огнями своими, жертвуя свою особенную силу.
– Да. И даже если мне придется умереть за эту радость в жестоких муках, я не стану бояться, кроме как самого Бога.
– Тогда расскажи как можно громче, Джонка, что ты говорил в своей молитве?
– Я сказал, что даже если не быть справедливости ни здесь, ни где-либо; если утратится всякое данное на всех слово закона и здесь и где-либо; если отступит всякая мораль и здесь и где-либо; если забудется всякий правдивый жест и здесь и где-либо, я все равно остаюсь здесь и где-либо с Богом своим, борясь, страдая, падая, поднимаясь, сострадая, веря, а главное, служу Богу своему и здесь и где-либо, радуюсь, прославляя его, и я не подсекаем в смыслах своих.
– Тогда скажи мне, Джонка, что ты думаешь о выборах Бога? О его людях, что приходят в этот мир для служения ему для прозрения слепцов?
– Я не знаю, в чем его тайна, оттого, что не могу познать его своим земным разумом. И не знаю, почему мы или не мы и никто другие, и кто-то, кто кроме нас.
– Знаешь, Джонка, очень важно, когда тебе нечего терять, ровно счетом, как и есть за что еще побороться, но ты безумен и совершенен, ты падал и поднимался, а когда шел, не наступал на живое, оттого ничего не достиг, но возвел храм свой. Ты наивен, будто дитя, но мудр и стоек, словно старик, ты о многом думал, не жалея скоротечного времени. Я прощаю тебя за все, а главное, Джонка: "Ты тот, чьи идеалы распяты! Запомни! Ты тот, на кого равнялись, но распрощались с жизнью! Те, кто с тобой, – предали тебя! Те, кто против тебя, – возрадовались! Те, кто за тебя, – промолчали! Те, кто не смог стать таким, как ты, – запретили подобных тебе! Взгляни на дорогу, Джонка, дабы попрощаться с собою, ты совершил самое великое путешествие, и теперь ты возвращаешься домой.
Джонка поднялся с коленей, с усердием всматриваясь в реальность еще происходящего с ним, вдумывался в услышанное, в то время как в его глаза врезался прожитый им вечер. "Тогда он еще не знал, с чего начинать", он бредет на одинокую береговую дорогу, освещаемую нитью стреляющих фонарей. И навстречу вылетает желтое несущееся такси, будто появилось ниоткуда, чтобы встретиться с крепким мужским силуэтом. Отлетев, Джонка, падает на обочину, такси пролетает дальше, что-то выкрикивая ему, затем скрывается за поворотом. В городе догорают свое последнее слово древесные пабы, полные игр отчаянной музыки, но средь многообразия мелодий и ритмов уже нет всего того, что когда-то играл святой музыкант Джонка.
Январь 2004
Боль
1
Больно? С утраченной резкостью шепчут мне в ухо о том, что будут сужать расстоянья, что ветра не видно до поры, как впрочем, и его источника, ибо прозрачностью свалят, а я все равно выползаю ее же отдачей без ничего и ни в чем и не во имя. Окостенение тел – опиум долгу. Удивляющая своим качеством, широтой и многообразием, обладающая двуликостью, к ней невозможно привыкнуть. Как же сильно ты забиваешь, ведь ты не похожа ни на что другое, ты единственная средь миллионов способов, ведущих к твоему же извлечению. И все это началось с "Бог знает кого", с тех пор начало всегда прекрасно, даже если вдребезг – это начало.
2
Деревянные муки накрыты персидским ковром, шепот мнимых персон, топот мнимых прохожих. Куб застывает на середине, вылетает слюною патрон, констатируя следом: "Да, смертельность похожа!". Испорченным ртом, неуверенно. Через двенадцать секунд, шаги унесут "Бог знает кого", а дверная щелочка продолжит бороться с охлаждающим ее дрожанием сквозняка.
3
Морозная крепость старых московских улиц, забитый трамвай тронулся, я вижу в своих собственных глазах обещание, глядя в отражение заледенелого стекла. Кончается просьба "разрешите?", но признаться, это вовсе не вопрос, просто некто еще протиснулся, в то время как на руках у матери растет – "Выручай", играя с прочитанной сказкой. Бледная девочка со вкусом сливы во рту подвергается смыслу взросления. Огни в мутные окна трамвая смотрятся в ту минуту, когда "Бог знает кто" уже смешался с толпой, залив в биографию нелегкого преломления.
Ошибайся в значениях своих, ибо в них нет места для меня и еще паре сотен таких же. Боль – это когда перерезано горло, но не в присутствии ножа, а так, сволочным словом, поступком, это четкая пульсация, сдавленный затылок, напряжение мышц, пресная нить, что сшивает горечь внутри тебя. Боль – рукодельница. Есть люди, которые к ней чрезмерно взаимны, на смену ей приходит все та же, но только слабее, безвкусней, а боль лишь в углах стервенеет. Сегодня мне уж достаточно слов. Так что, "паралич окружения", заполнит мои представления, уже заготовлено нечто, взаимное следующее, топчется неустрашимо, мерзнет, снаружи ожидая своего входа. Слишком противно оттого, что еще несколько стадий, и статистика скажет, что боль превращается в ноль лишь у "процентов – могильщиков".
4
Не помня точного времени и покоящийся на полках пыли, я встретила "вещь" с тяжелым укладом жизни, однажды о ней все забыли. Она нарекла меня украшеньем, а "миниатюрность не сносимого" тоже рассыпала несколько слов в мой неизвестный адрес. И задуманное колебанье температур во мне девочкой в красном стояло, сухо молчало, редко вздыхало, скорее, терпело, не признавало явления сего, и вот – я не поверила им. Ушла глотать скользкие тротуары, пытать глаза на улицах безразличных мне витрин, чтобы сменить пустоту – раскольницу нужд. Прошло полчаса, я стою на бульваре, все более темнеет вокруг, усталость упреком меня поджимает, рыщет среду. Домой? Или кинуться дальше в чужой переулок? Боль умеет заполнить собой. Боль травит своим притязанием.
5
В моем трамвае, мутные окна, а в них "Бог знает кто" вдумчиво смотрит в меня. Странно, что все повторилось – я узнала его образ. Лица стоящих подле, огни заплывшего города все так далеко. Я знаю, мне скоро на выход. Готовлюсь пройти через двери. Кончается просьба успокоительного – "разрешите?". "Бог знает кто" изучает каждый изгиб моего живого портрета, красной нитью уставших глаз напрягаясь, и еще в центре между бровями чувствуется особенная напряженность. Зажегся вопрос. Бросаюсь, чтобы подняться, и к выходу тороплюсь. Зря он прячет от меня фас, опуская лицо, нежно гладя по головке "Выручай", что у сводной сестры на руках. Я утону в промежутке времени, и он утонет, возможно, больше, чем дважды. Я хорошо запомню его – невзначай. Выйду поспешно, чтобы вздохнуть облегченно. Отчего меня заберет сомнение того, что я могу простудиться, и преднамеренно отвернувшись, словно с обидой в сердце с дерзостью проникнусь своим сиюминутным влиянием на изучавшего меня человека. "Не постоянная планка", – подумаю я, и за мной останется зимняя пробка.
6
На следующие сутки бежевый цвет обмотает свежее утро, я буду стоять в уютном сквере, наслаждаясь поставленной визой. Мне станет вдруг скучно возвращаться к делам, и я пройдусь в переулки Арбата. В одном из дворов я присяду на черную скамью, в морозы здесь всегда пустует игра. Мне станет интересно, о чем спорит дворник? И тут от излишнего ветра вспомнив домашний молотый, совращусь на кафе, но все же брошу все и уеду домой. И уже греясь в шерстяном пледе, отрою на полках отроческую записную, и в предвкушенье "так бывает", я наберу ностальгический номер в ожидании чего-то нового, скорее того, что перевернет мое представление на сегодня. Неплохо перевернет. Однако, не перевернет. Это все лишь игра, я вначале удивлюсь, затем заною, объяснюсь, что вспоминала, а мне ответят мнимыми делами, мы обменяемся преуспеваниями для общего контроля и забудемся еще на три года. Но в ожидание растянутых гудков никто не будет хвататься за трубку, и я не услышу того самого пророчества, в ответ пробьется чужая телефонная линия, с тяжелым хрипом комментатора. На фоне гудков я стану прислушиваться к звуку, и для меня он успеет, верно, сказать: "Веришь, "Юрист" убит, жестоким патроном. И тот, кто стрелял в него, довольно непрост". Меня будет ждать оцепенение и разочарование, когда голос моего отрочества поднимет трубку, чтобы отметиться, и внезапная линия тайны исчезнет. Здесь во мне что-то пошатнется, я плюну на все и не стану отвечать.
7
"Ваша мечта станет реальностью, ведь "Сиреневые округа" – это не только великолепный вид сверху, безопасный вход снизу, передовой фасад, серьезные, престижные соседи, но и полный комплекс персональных услуг в ваших домах. И ничего что в проектах жилищного строительства, как правило, констатируется один материал, а используется недалекий и ломаный. Экспертиза сдохла от насмешливого пособия еще в вербное воскресенье. И теперь кирпич кладется без особого понимания, так что попрошу без брани", – слушатель едва положил трубку, а тот все продолжал басовым хриплым голосом, что звучал случайно и в моем телефоне, о том, что это чья-то неугодность, что перекошенная подсевшая стена кому-то явно не понравилась. Но встречному уху подобная версия не станет интересной в силу того, что заказчиком выступил он самый, хотя и не отступал, внушая себе на случай всякий, что и в правду так все и было. Вся брезговитая документация уже прогорела в корзине прошедшей ночью, он выдвинул ящик стола, и в последний раз всмотрелся в подпись заказанного им "Юриста".
8
Боль – это когда сердитая крайность, извлекает смертоносный фактор.
Верное утро снова выгоняет меня к трамвайным путям, трамвайные окна полны инея. Усталый взгляд насыщается осколками памяти. Мой белый город, что в осколках неконцептуальной архитектуры празднует очередную зиму, чтобы еще пуще состариться.
Завтра мать узнает про "Выручай", она больна менингитом, и уж нечего ждать. Девочка сляжет в постель, ей принесут ядовитое молоко, утонут страдания в оголенность штыков, и снова по горлу – ничего не дано, здесь нам ничего не дано. Идет месяц, она лепит из пластилина принцесс. Откинется, спросит: "Как успокоить боль, что рассказать ей?". Ну же ответь ей, ребенок усиленно ждет. Ей ждать нельзя! Я буду петь, и боль забудет себя, закружит в гармонии вальса, и тебе станет легче. Качели, великое солнце! Качели, по счету пятое лето, во рту "мирабель" – невозможная слива. Качели и запахи взрослых. Маняще пахнет костром, именно так я ощущаю диво.
Так кто есть прощенный для тебя: "раскаявшийся убийца" или "слепой мелкий грешник"? – Мать спросит боль. "Не обвиняй. Меня саму наказали", – ответит ей та.
9
После обеда того же дня в офисе зазвонил телефон.
– Какая добавка?
– "Зеленая" к новому году. Обидно. Нашу тоже срубили. Вот так вкалываешь весь год, потом в самый канун звонит некто "Речист" и навязывает свое непостоянное мнение. Рассказывает про смерть "Юриста", портит день рождения твоей "Голове" своими лукавыми расспросами. Догадки у него, видите ли!
– И о чем "Шмонь" спрашивала? Простите ваш непостоянный "Речист".
– Дааа… Видимо кто-то работал здесь, на месте "Поросенка", потом видно не сложилось. Знаешь, я, во всяком случае, ничего опасного не видел, мне спокойней, чем остальным. А те, что из договорного отдела, те, что наверху – все знают, но молчат. Господин "Макушка" еще с открытия здесь работал, а после ушел в никуда – лепить пельмени, не зря подлец пропал. Сам виноват, бывало, все присматривался к нам сюда, и были у него с "Головой" еще дела какие-то темненькие, частенько под ключом шушукались. А теперь? Болезнь швейцарского сыра, на уровне лба… На парашюте полетим?
10
В гостиной курят. Он говорит, что, Ортолан – это птица, известная нежным вкусом своего мяса. Что Новая Голландия – прежнее название Австралии. Затем спрашивает: "Как вам Эдгар По? Резонно господа?". Белиал – в Библии название злого духа. Бели-Берда – в английском значении FUM-FUDGE. Бартолин Томас – датский анатом. Иль детский? А впрочем, к черту всех! Ну, как вам Эдгар По? Все на "Б", и столько трюков.
– Он заткнется или нет? Нет, он заткнется или нет! Я сейчас убью его!
– Спокойно… Тише… нет, я верю, ты философ-моралист, но все же, давай заканчивай, с ним не шутят… вот с ним… Он все сказал… Да? Мы ведь за делом пришли, правда. Уже два часа здесь торчим, когда придет "Черный"? Или он не придет?
– Гони батарейку! Мне плохо, ты все врешь, "Черный" сказал в пять, значит в пять!
– Спокойно… Не шуми, сейчас разберемся! Так ты нам наплел, что он вышел, что у него встреча, и что вернется через двадцать минут так! Это было два часа назад! Так! И что же мы здесь делаем?
– Он все врет… Он все врет… здесь что-то не так… Черный обещал, что даст нам просто так, нужно только зайти. Где он?
– Спокойно… Спокойно, мне кажется, что у этого есть и без Черного…
– Ортолан – птица, известная нежным вкусом своего мяса. Вельзевул – библейское название божества филистимлян, защищавшего от укусов ядовитых мух. Позднее одно из имен властителя ада… Сожалею, но он на самом деле не придет. Можете убираться отсюда. У философа Бон-Бона побывал я как-то дома. Ну как вам Эдгар По, господа?
– Ты… ты что гонишь? – запутавшись, человек с сальным лицом зажался, упираясь в столешницу.
– Чем мог, я помог! Забудьте сюда дорогу.
– Я задушу тебя, где Черный?
– Навязчивый вопрос, вы слишком больны? Вам больно? Больно предательски или чертовски? Ладно-ладно, не суетитесь, вот здесь, кажется, есть что-то, мне просто интересно, знаете ли, интересно, смотреть на того, кто близок моему кровному. Черный мне много рассказывал о вас, и меня заинтересовали ваши судьбы, я вообще люблю все трагичное, так коллекционирую факты. У меня были серьезные проблемы, но я их уже разрешил. Черный посодействовал, вытащил без всяких, так что, я все прекрасно понимаю, особенно боль. Да как же я вам не сказал, Черный, знаете ли, в круизе, вот помог мне и сразу же на отдых отбыл! И как это я вам еще не сказал, что хороший слушатель может остаться. Вы же можете остаться? Смешно, но вы и вправду можете остаться.
– Ты кто? Ты кто? Брат? Брат… Кто ты? Спасибо, брат, но я ненавижу тебя и его, и это все, это все… Ты… Ты брат Черного? Или ты друг Черного? Ты мой брат? Честно, что мой брат?
– Кого ты спрашиваешь, он уже ушел, – шепнул ближайший, провалившись в помутнение.
11
Завтра под звуки забитого людьми трамвая отыщут в одной из московских квартир задушенное тело, с лицом – застывшее сопротивление. Все вскрыто. Недосчитанные вещи войдут в списки, полиглотом затронуто все не унесенное. Искажение быта просмотрится вдоль коридора, вскрытый паркет – относительный опыт, ведущий к закрашенной в "белое" двери, за которой еще кто-то есть. Через полчаса обнаружат еще двоих, не поверив, что "Черный" задушен не ими, и так далее, далее, про берега Австралии и нежное мясо особенной птицы.