Я обещал быть благоразумным. Мы отправились туда на машине. Леппринсе представил меня Савольте, которого я сразу узнал, так как видел в тот злополучный вечер на заводе, куда последовал в поисках Пахарито де Сото. Это был пожилой мужчина, но еще не старик, хотя грусть в глазах, плохой цвет лица, вялые движения и дрожащий голос свидетельствовали о том, что его снедает какой-то недуг. Клаудедеу, в отличие от него, являл собой саму жизнерадостность. Отовсюду доносились его громовой голос и заразительный смех, виднелась его могучая фигура сказочного великана. Мое внимание привлекла его рука в перчатке: она издавала металлический звук всякий раз, когда касалась какого-нибудь предмета. И я вспомнил разгневанного Клаудедеу, бичевавшего Пахарито де Сото и ударявшего рукой по столу во время совещания. Узнал я и Парельса, который в ту роковую ночь сидел рядом с Савольтой. Меня поразило лицо этого старика: ум светился не только в его глазах, но и в каждой черточке лица. Леппринсе еще раньше объяснил мне, что на заводе он занимал должность финансового советника и фискала. Его отца расстреляли карлисты в Лериде во время последней войны, и Пере Парельс унаследовал от покойного глубокую приверженность к либерализму. Он похвалялся своим свободомыслием и безбожием, но каждое воскресенье ходил вместе с женой к мессе, потому что "раз уж он женился на ней, то она имела законное право требовать, чтобы он ее сопровождал". Надо сказать, что жены этих синьоров, как, впрочем, и всех остальных, с которыми меня познакомили, показались мне скроенными по образу и подобию своих повелителей, и я начинал путать имена и лица, едва только запечатлевал условный поцелуй на их руках.
Первая половина вечера проходила под знаком мирных сплетен. Мужчины курили в библиотеке, обмениваясь короткими язвительными фразами и посмеиваясь над их скрытым смыслом. Женщины в зале с важным и серьезным видом обсуждали минувшие события и согласно кивали головами. Кое-кто из молодых людей составлял компанию дамам, молча слушая их с умным видом и одобрительно кивая головой.
В одном из углов залы я увидел красивую девочку, - единственную на этом вечере, - которая разговаривала с Кортабаньесом. Позже меня представили ей, и я узнал, что она была дочерью Савольты, жила в пансионе и приехала домой, к родителям, на рождественские праздники. Вид у нее был испуганный, и она призналась мне, что хотела бы поскорее вернуться к монахиням, которых очень любила. Она спросила у меня, кто я такой, а Кортабаньес ответил:
- Молодой подающий надежды адвокат.
- Вы вместе работаете? - спросила Мария Роса Савольта, кивая в сторону Кортабаньеса.
- Я нахожусь у него в подчинении, - уточнил я.
- Вам повезло. Нет человека добрее сеньора Кортабаньеса, верно?
- Верно, - сказал я не без ехидства.
- А тот сеньор, с которым вы только что разговаривали? Кто он?
- Леппринсе? Вы еще не знакомы с ним? Он ведь компаньон вашего отца.
- Компаньон? Такой молодой? - удивилась она, покраснев.
Я почувствовал, что она хочет с ним познакомиться, и представил его ей. Как только они обменялись формальными любезностями, я ретировался, испытывая некоторую неловкость от явного превосходства дочери магната и от того, что мне по горло надоело быть марионеткой.
Д. Опишите, не вдаваясь в подробности, расположение дома сеньора Савольты.
М. Он как бы вклинивался в жилой квартал Саррия. На невысоком холме, который возвышался над Барселоной и морем. Дома там были построены по типу "башен" - двухэтажные или одноэтажные строения, окруженные садом.
Д. Где собрались гости?
М. На нижнем этаже.
Д. Все помещения нижнего этажа выходили наружу?
М. Те, которые я видел, да.
Д. В сад или на улицу?
М. В сад. Дом стоял посередине сада. Надо было пересечь часть сада, чтобы достичь двери.
Д. Дверь вела непосредственно в залу?
М. И да, и нет. Она сообщалась непосредственно с вестибюлем, откуда лестница вела наверх. Между залой и вестибюлем имелись деревянные перегородки, которые раздвигались, образуя одно громадное помещение.
Д. Перегородки были раздвинуты?
М. Их раздвинули незадолго до полуночи, чтобы дать простор все прибывавшим гостям.
Д. Теперь опишите расположение библиотеки.
М. Библиотека представляла собой отдельное помещение, куда вела дверь не из вестибюля, а из залы.
Д. Какое расстояние отделяло библиотеку от лестницы вестибюля?
М. Метров двенадцать… приблизительно сорок шагов.
Д. Где вы находились в момент выстрела?
М. У двери библиотеки.
Д. Внутри или снаружи?
М. Снаружи, то есть в зале.
Д. Леппринсе находился рядом с вами?
М. Нет.
Д. Но он был в поле вашего зрения?
М. Нет. Он стоял как раз у меня за спиной.
Д. Внутри библиотеки?
М. Да.
Леппринсе уже полчаса разговаривал с дочерью магната. Я проявлял нетерпение: мне хотелось, чтобы он отошел от нее и мы могли продолжить с ним нашу беседу. Но Леппринсе не прекращал о чем-то говорить и улыбаться, словно автомат, а она слушала, словно зачарованная, и улыбалась. Меня раздражали оба, так как они говорили и улыбались друг другу, словно позировали фотографу, держа в одной руке по корзиночке с виноградом, а в другой - по бокалу с шампанским.
…Я не присутствовал на новогоднем торжестве, но через полчаса после происшествия лично явился в дом Савольты. Судя по словам очевидцев, никто не покидал дома после случившегося, за исключением того или тех, кто произвел выстрелы. Выстрелы были произведены из сада из длинноствольного оружия, и пули проникли в дом через окно залы в том углу, который примыкает к двери библиотеки…
Д. Вы уверены, что выстрелы были произведены из сада, а не из библиотеки?
М. Да.
Д. Вы ведь находились между залой и библиотекой.
М. Да.
Д. Спиной к тому месту, откуда были произведены выстрелы?
М. Да.
Д. Опишите, пожалуйста, еще раз расположение дома Савольты.
М. Но ведь я уже это сделал. Вы можете прочесть мои показания в стенограмме.
Д. Я знаю, но прошу вас повторить: мне хочется убедиться, что у вас не будет противоречивых показаний.
М. Дом находился в жилой части Саррии; он был окружен садом. И надо было пересечь часть сада…
В полночь Савольта поднялся по лестнице, которая вела из вестибюля наверх, и потребовал тишины. Несколько слуг потушили все огни, кроме тех, которые непосредственно освещали магната, чтобы гости могли сконцентрировать свое внимание на Савольте.
- Дорогие друзья, - начал он, - я рад, что снова могу видеть всех вас здесь. Через несколько минут 1917 год перестанет существовать и вступит в свои права Новый. Мне приятно, что вы собрались все вместе в столь памятные минуты…
И тут, а может быть, несколькими секундами позже, раздались выстрелы. Когда он говорил что-то о смене года и о мостике, по которому перейдут все вместе.
СНАЧАЛА ПРОЗВУЧАЛ ТОЛЬКО ОДИН ВЫСТРЕЛ.
Сначала прозвучали только один выстрел и звон разбитого стекла. Затем раздались крики и снова выстрел. Я услышал свист пуль над своей головой, но не шелохнулся, словно оцепенел от изумления. Некоторые гости попрятались, растянувшись на полу или укрывшись за близстоящую мебель. Все произошло в мгновение ока. Не помню, сколько последовало выстрелов за первыми двумя, но их было много подряд. Помню, я увидел Леппринсе и Марию Росу Савольту, лежавшими ничком на полу, и решил, что они убиты. Клаудедеу приказал погасить огни и укрыться всем в безопасные места. Кто-то завизжал: "Свет! Свет!", а остальные кричали так, словно их ранили. Выстрелы сразу же прекратились.
ОНИ ПРОДОЛЖАЛИСЬ ВСЕГО КАКОЙ-ТО МИГ.
Они продолжались всего какой-то миг. А крики не прекращались, и по-прежнему стояла кромешная тьма. Наконец до слуги дошло, что никто не стреляет, и он включил свет: вспыхнули огни и ослепили нас. Многие плакали, нервное напряжение разрядилось: одни требовали немедленно вызвать полицию, другие - запереть двери и окна, третьи - не двигаться. Большинство гостей лежало на полу, хотя раненых среди них не было, судя по тому, как они таращились по сторонам. И вдруг у меня за спиной раздался душераздирающий вопль Марии Росы. Она кричала: "Папа! Папа!" И тогда все увидели мертвого магната. Перила лестницы разлетелись в щепки, ковер превратился в труху, а мраморные ступени, изрешеченные вдребезги, казалось, обратились в пыль.
Рока откашлялся и произнес дрожащим, размеренным голосом:
- Итак, я остановился, как вы, вероятно, помните, на том, что моя фраза, возможно, слишком опрометчивая, "смерть и завет анархизма", вызвала упреки в мой адрес и явное негодование среди многих последователей идеи. Но упреки эти не взволновали меня, ибо свидетельствовали скорее о приверженности идее, нежели о злобе и кажущейся клевете. А между тем интерес и полемика не имеют ничего общего со "смертью" или "жизнью" обсуждаемой темы. В Италии в XV веке бушевали страсти и плодотворные дискуссии по поводу классической культуры Греции и Рима, но скажите мне: способствовали ли они возрождению этой культуры? Возможно, мне возразят, что культуры живы всегда, учитывая, что они постоянно привлекают к себе "живой" интерес и что мертвы лишь их истоки. В действительности же нам, простым смертным, не понять истинного смысла слова "смерть", а тем более ее сущности - главного фактора, который ее определяет.
И все же позволю себе смиренно утверждать, без самонадеянности, но твердо, что анархизм умер, как умирает семя. Остается только уяснить себе, умер ли он на бесплодной почве или, пользуясь библейским иносказанием, еще даст всходы, превращаясь в цветок, плод, дерево, новые семена. Я утверждаю, - и прошу простить меня за мою категоричность, ибо считаю своим долгом говорить правду, а не впадать в учтивую, пустую болтовню, - я утверждаю, что политическая, социальная и философская идеи умирают так же быстро, как рождаются, трансформируясь в своем развитии, словно куколка насекомого. Таково назначение идеи: освободить от оков события и преобразиться - и в этом ее величие! - из эфирной, бесплодной мысли в нечто материальное; сдвинуть горы, говоря языком библии - этой превосходной книги, которой не умеют теперь пользоваться. Именно потому, что идея движет событиями, а события меняют ход истории, идеи должны умирать и возрождаться, не превращаясь в окаменелости, ископаемые, не сохраняясь, словно музейные экспонаты, словно красивые побрякушки, если угодно, приемлемые лишь для блеска эрудита или хитроумного, наделенного богатым воображением критика.
Такова правда, говорю вам это без обиняков, а правда всегда возмущает и режет глаза тому, кто привык жить во мраке. Моя цель, друзья, состоит в том, чтобы вы ушли отсюда, думая не об идее, а о действии. Действии бесконечном, безграничном, беспредельном. Идеи - это прошлое, действие - будущее. Оно ново, оно наше грядущее, наша надежда, наше счастье.
IV
Воспоминания о событиях той поры с годами унифицировались и превратились в детали одной и той же картины. Утратив былую остроту переживаний, поглощенные с акульей прожорливостью новыми страданиями, счастливые и печальные образы тех лет сливаются, затушевываются, сглаживаются, становятся нечеткими. И словно томительный танец, едва различимый в глубине зеркала провинциальной залы позапрошлого века, приобретают некий ореол святости.
Двери дома были закрыты, и слуга, стоя у входа в дом, преграждал путь посетителям. Мы ждали под открытым небом, в саду. Время от времени в окнах мелькали силуэты. За оградой, на улице собралась толпа, чтобы отдать последнюю дань магнату. Сквозь холодный, прозрачный, чистый воздух отчетливо доносился издалека звон колоколов. Слышалось фырканье лошадей и цокот конских копыт о мостовую. Двери дома распахнулись. Слуга посторонился, пропуская каноника в сутане, обшитой траурной каймой. За ним выбежали служки и стали строиться. Один держал длинный шест с металлическим крестом, другой размахивал душистым кадилом, рисуя в воздухе завитки. Каноник, устремив взгляд в требник, запел священный гимн; ему вторил хор низких голосов из глубины дома. Процессия тронулась: за каноником шли четыре священника по двое в ряд. За ними - представители власти с золочеными булавами, в средневековых одеждах и в париках. И, наконец, гроб с телом покойного Савольты, убранный цветами и парчой, который несли Леппринсе, Клаудедеу, Парельс и еще трое незнакомых мне мужчин. На балкончике второго этажа мы увидели сеньору Савольту, ее дочь и еще нескольких дам в трауре, непрерывно подносивших носовые платочки к глазам, чтобы смахнуть набежавшую слезу.
За гробом следовал какой-то человек в длинном пальто и черном котелке, из-под которого падали на плечи белокурые волосы, держа руки в карманах, оглядываясь по сторонам и буравя всех своими голубыми глазами, выделявшимися на его бледном лице.
Комиссар Васкес вошел в кабинет. Его секретарь быстро прикрыл бумагами газету, которую читал.
- Охота вам громоздить эту гору? - проворчал комиссар Васкес. - Можете читать, если вам так хочется.
- Звонил дон Севериано. Я сказал ему, что вы ушли по делам, и он просил передать, что позвонит позже.
- Он звонил из Барселоны?
- Нет, сеньор. Какая-то девушка - она не назвалась - предупредила, что соединяет меня с одним из населенных пунктов. Но было очень плохо слышно, и я не разобрал названия.
Комиссар Васкес повесил пальто на вешалку и сел на мягкий, вращающийся стул.
- Дай мне сигарету. Есть еще какие-нибудь новости?
- Вас хочет видеть какой-то человек. По-моему, это необычный посетитель.
- Что ему надо? Кто он такой?
- Он хочет поговорить с вами, его зовут Немесио Кабра Гомес.
- Хорошо. Но мы его заставим немного подождать. Пусть соберется с мыслями. Так ты дашь мне сигарету?
Секретарь встал из-за стола.
- Ладно, сиди со своей горой, у меня в пальто тоже есть, к тому же мне не стоит курить много из-за бронхита.
Бесчисленное множество людей заполнили тротуары, шоссе, громоздились на деревьях, столбах и оградах. При появлении гроба пронесся глухой гул. Над непокрытыми головами людей тут и там возвышались конные полицейские с саблями в руках - блюстители порядка. Здесь собрались представители всех сословий: родовитая знать, облаченная в траурные одежды, в блестящих цилиндрах; военные в парадных мундирах; добропорядочные горожане, привлеченные зрелищем похорон, и рабочие, пожелавшие проводить в последний путь своего патрона. Шествие открывал большой лакированный катафалк, запряженный шестеркой лошадей, украшенных перьями и лентами, вплетенными в их гривы, и темными металлическими попонами. Лошадьми правили два кучера в сюртуках и круглых шляпах, тоже украшенных перьями, а по бокам, на подножке, примостились лакеи в коротеньких штанишках и чулках. Гроб водрузили на катафалк, муниципальный оркестр заиграл "Похоронный марш" Шопена, и процессия медленно двинулась. Все вокруг истово крестились. Во главе процессии шествовали представители власти и за ними компаньоны, друзья и знакомые магната. Присоединился к и им и тот загадочный тип в длинном пальто и черном котелке, а также еще один человек в сером пальто, который, сказав что-то людям, стоявшим рядом с ним, и получив ответ, кивнул и удалился. Этим человеком был комиссар Васкес, которому поручили вести расследование.
- А каков он из себя, этот Немесио Кабра Гомес? - спросил комиссар Васкес.
Секретарь брезгливо поморщился.
- Да такой низенький, смуглый, тощий, грязный, небритый.
- Наверное, безработный, - решил комиссар.
- Наверное, сеньор.
Перелистав газеты и убедившись, что в них нет еще сообщений о ночном происшествии, комиссар Васкес приказал ввести посетителя.
- О чем ты хочешь поговорить со мной?
- Я пришел рассказать о деле, которое вас очень интересует, сеньор комиссар.
- Учти, я не плачу доносчикам, - предупредил его комиссар Васкес, - они только докучают мне и морочат голову.
- Но ведь сотрудничать с полицией не грех.
- Но и не выгодно, - добавил комиссар.
- Я уже девять месяцев без работы.
- И кто же тебя кормит? - поинтересовался комиссар.
Немесио Кабра Гомес пожал плечами и улыбнулся. Комиссар Васкес обернулся к своему секретарю.
- У нас не найдется куска хлеба и кофе с молоком для этого безработного?
- Кофе уже не осталось.
- Завари ему спитой, - велел комиссар Васкес.
Секретарь вышел, согнувшись в три погибели.
- Так что ты хочешь мне рассказать? - спросил комиссар.
- Я знаю, кто его убил, - ответил Немесио Кабра Гомес.
- Савольту?
Немесио Кабра Гомес открыл свой беззубый рот:
- Убили Савольту?
- В вечерних газетах будет сообщение.
- Я этого не знал… не знал. Какое страшное несчастье!
Траурный кортеж медленно двигался под лучами январского солнца. Впереди шли священники, за ними катафалк и толпа. Всех нас не покидал страх: мы были уверены, что где-то здесь рядом находился убийца. Церковь и улица, куда только простирался человеческий взор, были заполнены народом. Передние скамьи в церкви занимали женщины, которые явились еще до нашего прихода. Женщины плакали, совсем обессилев, они едва держались на ногах. В церковь хлынул молчаливый поток людей. Зато на улице стоял невообразимый гвалт. Собравшиеся здесь барселонские финансисты что-то подсчитывали, о чем-то договаривались. Их секретари делали пометки у себя в блокнотах и сновали туда-сюда, расчищая себе путь локтями, чтобы раньше других совершить какую-нибудь торговую операцию.
Выйдя из храма, я столкнулся с Леппринсе.
- Что говорят? - спросил он меня.
- Где? Здесь?
- И здесь… и повсюду. Что пишут газеты? Что говорит Кортабаньес? Эти два дня я практически не был дома. Забегал только переодеться, принять ванну и что-нибудь перекусить.
- Обсуждают убийство сеньора Савольты, естественно, но пока еще ничего не прояснилось, если вас это интересует.
- Именно это. И какие же ходят слухи?
- Нападение было совершено из сада. Не исключено, что убийца - один из гостей.
- Будь я полицейский, я бы не пренебрегал ни одной из версий, хотя тоже считаю, что убийство носило не личный характер.