Потом был слишком долгий переход в спальню, с губами и ладонями, стонущими от вынужденного безделья, и слишком долгое освобождение от слишком многой одежды, и томительная, тягучая, отчаянная пауза перед тем, как два вытянувшихся рядом и еще разъединенных тела прижмутся, вожмутся друг в друга по всей слишком большой длине, по всей слишком обширной площади, тоскуя каждой необъятой клеткой, каждым сиротливым кусочком, оставшимся без своей доли ласки, без быстрого и требовательного бега пальцев, без трепещущего языка, без размазанных по коже губ, без касания, сплетения, сжатия, объятия, встречи. Без тусклого блеска полузакрытых, невидящих, обращенных в небытие глаз, без судорожного дыхания из гортани в гортань, без невнятного шепота, без грохота крови в висках, без слипшихся старательных животов, без невидимой, вибрирующей на грани невозможности точки, в которую, как в море, стекается в итоге все это - и сплетенные руки, и губы, и мечущиеся бедра, и отяжелевший язык - все, без остатка.
И только одно непонятно: как же ты жил без всего этого раньше? И сколько лет прошло даром, впустую, сколько часов, сколько минут… и краем, далеким тревожащим миражом всплывает на бесконечном пустынном горизонте прошлое - зыбкое, едва различимое, всплывает, чтобы тут же исчезнуть, испариться в неутолимой жажде, в топоте сердца, в долгом верблюжьем переходе губ по барханам груди и перевалу плеч к жадному колодцу рта.
А потом… А зачем потом? Ты ведь хотел есть, правда? Правда. Я умираю от голода… И я - тоже… Наше "я" умирает от голода. Неси его скорее сюда. Кого? Ну, не "я" же… Неси хлеб, помидор, сыр, вино… у тебя есть вино? Было виски, но его мы допили вчера. Какое "вчера"? Вчера не было вообще, и завтра не будет, иди скорее ко мне… нет уж, милый, сначала хлеб… ах, да, хлеб.
Господи, какой у тебя вкусный хлеб! У меня? Не у тебя, а у Господа… впрочем, сейчас это одно и то же. Ты богохульствуешь, друг… а сыр! Сыр! Никогда не ел такого вкусного сыра… слушай, как это все получилось, ты понимаешь? Я даже не знаю твоей фамилии. А зачем тебе еще и моя фамилия? А и в самом деле - зачем? Сколько крошек… подвинься, я вытряхну… да слезай же ты с простыни, вот ведь разлегся!
Он смотрит, как она вытряхивает простыню, стоя на фоне полуденного окна, и знает, что никогда в жизни не видел ничего красивее изгиба ее спины, упругой линии бедер, дикой анархии волос, а она, не оборачиваясь, чувствует этот взгляд, от которого наливаются тяжестью руки и теплеет в животе… скорее, скорее… это ведь никогда не кончится, правда?.. правда?.. правда?
Они провалились в сон только под вечер, одновременно, даже не почувствовав этого, а потом, уже ночью, Сева проснулся и смотрел на нее, спящую, и думал, что жизнь или безнадежно запуталась, или, наоборот, распуталась самым волшебным и замечательным образом, и теперь следует немедленно понять, который из двух взаимоисключающих вариантов верен, но он отчего-то не может ни на иоту сдвинуть ни одной своей мысли - все его мысли спали, спали вместе с нею, рядом с нею, как улегшиеся на законный отдых верблюды, твердо знающие, что поднять их раньше времени не сможет ничто - ни кнут, ни меч, ни выстрел.
- О чем ты думаешь? - спросила она, не открывая глаз.
- Я не думаю.
- А вот и думаешь! - Ханна села на кровати, потянулась и вдруг, надавив на плечи, повалила его на спину, наклонилась, близко придвинув черные зрачки. - Думаешь! Но, как говорил мой незабвенный папа, думай - не думай, рупь не деньги. Вы теперь мой, господин Баранов. Шаг вправо, шаг влево - смерть! Конвой стреляет без предупреждения. Никогда еще женщина не была так уверена в своем любовнике!
Сева поцеловал ее, прижал, выдохнул в подвернувшееся к губам ухо:
- Ты хочешь сказать, что без этого не уверена?
- Знаем мы вас… - хрипло проговорила она, и сказала бы еще много чего, но слова, соскальзывая с языка на язык, отчего-то теряют сначала смысл, затем раздельность, а под конец и звук.
- Слушай, - сказала она утром. - Мы не можем вести себя, как сумасшедшие молодожены. Нужно что-то делать.
Сева пожал плечами.
- Делать? Это не ко мне. Ты ведь сама сказала: я теперь твой. Шаг вправо, шаг влево… вроде домашней собачки. Тебе и решать. Будешь выгуливать меня по вечерам на коротком поводке. Поставишь мисочку в углу, будешь покупать "бонзо" двадцатикилограммовыми мешками со скидкой. А я за это отращу хвост, научусь вилять и буду встречать тебя вечерами с работы радостным визгом и лаем.
- Сева, перестань, я серьезно.
- И я серьезно. А потом произойдет одно из двух: либо я тебе надоем, либо кончатся деньги на "бонзо". Как ты думаешь, что будет раньше? И тогда…
- Прекрати немедленно! - она резко встала и ушла в ванную.
- Обрати внимание! - крикнул он вслед. - Наша первая ссора!
Дверь в ванную захлопнулась одновременно с восклицательным знаком последней севиной фразы. Надо же, - подумал он. - Поразительная синхронность, даже в этом. Мы с ней и в самом деле живем сейчас на одной волне, как полицейские "воки-токи". С Ленкой такого не было никогда. Знала бы Ленка… да если бы и знала! Она ведь тебя бросила, забыл? Или ты ее, или вы оба, уже давным-давно… той жизни нет, Сева, хватит, проехали. А мальчишки? А что мальчишки? У мальчишек своя дорога, чужая, непонятная, с незнакомыми поворотами, в которые ты не вписываешься никак, ну разве что краешком, боком, эффектом доброжелательного присутствия на семейных праздниках. Кончилось. Точка. Ни семьи, ни работы, ничего.
Эта тема не была новой в размышлениях последних лет - Сева говорил себе об этом часто и именно такими словами. Но, странное дело, на этот раз он не испытал ни капли привычной жалости к себе - скорее, наоборот, какую-то взбрыкивающую, сдавленную в груди радость… хотя, казалось бы, чему тут радоваться: сплошные потери. Да нет, Севочка, не так: свобода - вот в чем дело! Свобода - вот что давит изнутри на твою несчастную грудную клетку, вот что рвется наружу. Свобода… а потери, как известно, - всего лишь ее оборотная сторона. Тебе неслыхано повезло, понимаешь? Ведь сам бы ты ни за что бы не отважился, никогда… ты, трус, разве смог бы? Да ни в жисть… кто еще вчера собирался бежать назад на полусогнутых, валяться в ногах, кланяться, ползти на брюхе: верните в клетку, люди добрые, отдайте ошейник, простите-извините, вот он, я - ваш с потрохами, впустите в острог, посадите на цепь, не могу я без нее, подыхаю от ужаса…
Так бы он и поступил, когда бы не эта немыслимая история. А вот интересно: свобода насильно - это тоже свобода? Впрочем, какая разница? Главное - это ее замечательный вкус, ощущение легкости, полета. И это нежданно-негаданно нахлынувшее чувство - той же природы. Потому что, о какой любви тут можно говорить? Когда он успел влюбиться в это воронье гнездо на гибком стебле? Они и познакомились-то всего два дня назад. Или три?.. он принялся лениво копаться в памяти и бросил, так и не отсчитав. Два, три, четыре… какое значение это имеет сейчас? Эта любовь подарена ему впридачу к свободе, оттого она так сильна и ненасытна, как молодой зверь на мягких упругих лапах.
Сева прислушался к шуму льющейся воды и пошел в ванную. Ханна стояла под душем; мокрые волосы распрямились, и она была не похожа на себя. Он открыл дверцу кабинки.
- Ты прямо как с цепи сорвался, - сказала она.
- Точно, - улыбнулся он, опускаясь на колени. - в самую точку.
- Знаешь, - сказала она потолку. - Не знаю, как у тебя, а у меня никогда такого не было… чтобы так… сильно…
Он слизнул капли с ее живота.
- Вода обыкновенная… а как действует!
- Это все оно, понимаешь? - сказала Ханна, обеими руками прижимая к себе его голову, вздрагивая под быстрыми касаниями его языка. - Это все оно - то, что убивает. Оно зачем-то хочет, чтобы мы были вместе… но зачем?.. ох, милый… зачем…
Потом они поедали на кухне яичницу из тысячи яиц и не говорили ни слова, а просто глядели друг на друга, без улыбок и гримас, как смотрят в окно или в тарелку. И он ждал, когда она начнет говорить, потому что главной была она, так уж получилась, назначена обстоятельствами, и она тоже знала, что говорить придется ей, рано или поздно, и немного завидовала ему, его легкой доли ожидающего, и в то же время радовалась, что может взять на себя эту тяжесть, потому что любила его. А еще они оба чувствовали печаль - так называется даже не тоска, а предвкушение тоски по чему-то закончившемуся, только что и навсегда.
- Сева, - сказала она наконец.
Звонкая нотка на хриплом фоне. Он умрет, если лишится этой музыки.
- Да?
- Хочешь, уедем куда-нибудь?
- Куда?
- Не знаю. В Хайфу, в Америку, в Африку, на Луну. Может быть, оно действует только здесь?
Он пожал плечами.
- Может быть. Думаешь, в этом есть какая-то логика? Я имею в виду - во всем этом.
- А почему нет, милый? Смотри: оно явно хочет, чтобы мы были вместе… иначе…
- Что "иначе"? - улыбнулся он.
Женщинам всегда кажется, что их любовь является закономерным итогом всего мироздания, что целые континенты тонут и царства рушатся только для того, чтобы они могли лечь в постель со своими любимыми. Возможно, они правы, кто знает?
- Иначе бы ты не улыбался, - сказала она. - Вы все время улыбаетесь, госоподин Баранов. Как при покупке вашей первой машины.
- Что ж, это весомый довод, - согласился Сева. - Давай уедем. Но сначала, может, попробуем что-то менее кардинальное?
- Например?
- Например, широкую публикацию. Это твое "оно" преследует людей не просто так. Все, в конечном счете, связано с рукописью. Допустим, что логика такова: гибнут все те, кто может потенциально или преднамеренно способствовать раскрытию содержания свитка. А теперь представь себе, что содержание уже раскрыто, опубликовано, доступно миллионам людей. Тогда автоматически отпадает смысл преследования любого конкретного человека. Птичка уже в небе, клетка настежь, не поймаешь… - он торжествующе развел руками. - Ну?..
- Легко сказать… - Ханна покачала головой. - Ты предлагаешь именно то, что пытался сделать Клим, а до него - Дрор. Они оба погибли по дороге в Иерусалим, к профессору Школьнику.
- У них не было рядом тебя. А мы отвезем копию вдвоем. Пусть Школьник сделает перевод и выставит его в Интернете под своим именем. Этого должно быть достаточно.
Ханна посмотрела на телефон. Доводы Севы звучали резонно, если подобное слово вообще было применимо к происходящему. В то же время, ей не хотелось подвергать риску новых людей. Но что еще оставалось? Ведь бегство вовсе не обязательно поможет: возможно, наоборот, ее таинственная защитная способность действует только здесь, в окрестностях пещеры? Как узнать? Она вздохнула.
- А может, просто сжечь копию? Сжечь и забыть.
- Да хоть сейчас, - улыбнулся Сева. - Но у тебя есть гарантия, что тогда нас оставят в покое? Нет ведь, правда? А сожженного уже не восстановишь. Это действие еще кардинальнее отъезда на Луну.
- Ладно. Убедил, - она взяла трубку и набрала университетский номер кафедры профессора Школьника. - Если только он сразу не пошлет меня ко всем чертям после двух этих смертей…
Но ханнины опасения оказались напрасными. Профессор Школьник при всем своем желании не мог бы сейчас послать ее куда бы то ни было - по той простой причине, что находился в этот момент на высоте в девять километров над Черным морем по дороге на конференцию кумранистов в Санкт-Петербурге. А вместе с ним в самолете, как любезно сообщила Ханне университетская секретарша, находились практически все израильские специалисты по древним рукописям. Это означало, что в настоящее время в Стране не было никого, кто мог бы помочь в расшифровке свитка.
- Неужели все улетели? - недоверчиво переспросила Ханна.
Девушка на другом конце провода фыркнула.
- Представьте себе. Последнюю конференцию устраивали четыре года назад. Так что эту никто не захотел пропускать. Все полетели - и наши, и тель-авивские, и из Беер-Шевы. Профессор даже пошутил, что, если самолет, не дай Бог, того… ну, вы понимаете… в общем, тогда отечественная кумранистика немедленно осиротеет раз и навсегда… - секретарша хихикнула. - Смешно, правда?
- Да, - мрачно подтвердила Ханна. - Животики надорвешь.
- Петербург? - переспросил Сева. - Черное море? Все в одном самолете? Прекрасная цель для какой-нибудь случайной ракеты…
Ханна кивнула.
- Вот-вот. Оно делает все, чтобы нам не к кому было обратиться.
- Погоди-погоди, - запротестовал Сева. - Если уж мы начали приписывать этой странной истории какую-то целесообразность… Можно ведь посмотреть на дело совершенно иначе. Предположим, что оно хочет отправить нас в Питер. Тогда все прекрасно сходится. У нас, по сути есть всего два плана: один - делать отсюда ноги, и другой - обнародовать свиток. Конференция кумранистов в Питере прекрасно совмещает в себе оба варианта. У тебя паспорт не просрочен? Срочную визу можно получить сегодня же, вопрос денег. Ну?
Сева улыбнулся. Оно или не оно, а перспектива оказаться в Питере вместе с нею казалась ему сейчас удивительно желанной.
- Ты прав, милый, - сказала Ханна. - И вообще, когда ты так улыбаешься, я готова на месте выписать любой банковский чек…
- Какой чек? - возмутился Сева, притягивая ее к себе. - Гусары денег не берут.
Они снова жили на одной волне, вернее, на одном девятом вале, и этот вал, как мощный терпеливый вол, нес их вперед, без оглядки, без остановки, по лишь ему одному известному адресу. Все сложилось на удивление легко и быстро, как будто подталкивалось извне: и визы, и билеты, и даже вызвоненный с первой попытки старый приятель Сережка, с которым Сева не общался, как минимум, лет десять, и который немедленно узнал его по голосу, и не только узнал, но и предложил встретить в аэропорту, решительно отметая при этом любые разговоры о гостинице.
- Севка, друг! - кричал он в телефон с несколько преувеличенным энтузиазмом. - Какая гостиница?! Ты меня что, обидеть хочешь? В кои веки объявился, и - гостиница? Будешь у меня жить и точка! Я теперь в центре живу, в одном из тех самых наших домов, помнишь? Ну, не совсем, рядом. А, ты не один? С женой или с женщиной? Ха-ха-ха… А, с женой, но не с той?.. хитер бобер, хитер… в общем жду. И не вздумай увильнуть! Номер рельса я… тьфу!.. как это?.. номер рейса я записал!
Положив трубку, Сева недоуменно пожал плечами. Судя по заплетающемуся языку, Сережка то ли перенес недавний инсульт, то ли был основательно пьян. Первое представлялось маловероятным всвязи с относительной сережкиной молодостью, а второе - по причине раннего времени: разговор происходил немногим позже полудня. Так или иначе, больше помощи просить было не у кого: почти все родственники и друзья разъехались кто куда; оставался лишь вот этот Сережка - бывший сумасшедший кладоискатель, да старая-престарая севина тетка, мамина сестра, которая наотрез, невзирая на все уговоры, отказывалась уезжать из Питера. Возможно, следовало сразу сориентироваться на такси и гостиницу, но отчего-то при слове "Питер" севиным сознанием овладел двадцатилетний мальчишка в рваных джинсах, который сразу принялся безапелляционно распоряжаться событиями, отодвинув в сторону гладкого опытного джентльмена с длинным стажем самостоятельных путешествий по всей Европе.
- Зачем ты ему вообще позвонил? - сокрушался джентльмен. - Теперь не отделаться. Заказал бы гостиницу и…
- Чушь! - презрительно перебивал нахальный юнец. - Ты, папик, совсем сдурел. Кто же в Питере в гостиницах останавливается? Командированные да лохи.
Полет прошел нечувствительно: они спали дерганым самолетным сном, и каждое из частых пробуждений непременно сопровождалось счастьем от близости другого, от руки в руке, от касания колен, локтей, волос, от влажного шепота в съежившемся от томительной щекотки ухе. Это было замечательно, и хотелось, чтобы летели подольше…
- Надо было брать билеты не в Питер, а в Новую Зеландию, - зевая, сказала Ханна, когда погасла надпись "пристегните ремни" и пассажиры, толкаясь и наступая друг другу на ноги, сгрудились в проходе. - Зачем мы тут, милый?
- Угу, - только и смог пробурчать изнывающий от нежности Сева.
Он напряженно подсчитывал: когда они, наконец, окажутся вдвоем? Так… пока пройдут паспортный контроль… таможня… такси… Какое такси, идиот? Ты ведь позвонил Сережке! О, Господи! Какой дурак!
- Ничего, милый, - прошептала Ханна, понимавшая его вполне. - Еще наверстаем, ничего.
Снаружи липли носами к стеклу встречающие; Сева не разглядел среди них Сережку и уже было обрадовался, но рано: он просто не узнал своего давнего приятеля. И неудивительно: Сережка изменился до неузнаваемости, как-то безобразно растолстел, причем даже не животом и задом, а шеей, теперь совершенно бычьей и красной, как петушиный гребень. Красноту, впрочем, можно было объяснить жарой сильно натопленного зала. Расцеловались троекратно; от Сережки несло спиртным. Все в его нынешней повадке выглядело каким-то преувеличенным, чрезмерным: и слишком громкий хохот, и слишком крепкое объятие, и эта посконная троекратность, и слеза на щеке, и церемонное лобызание Ханниной руки, сопровождаемое гаерским подмигиванием исподтишка. Он просто пьян, вот что, - вдруг понял Сева. - Как же мы поедем? Зима, гололед…
Но волнения оказались напрасны: к сережкиной машине прилагался абсолютно трезвый почтительный шофер, бесцветный парень с выражением вежливой готовности на лице. Он стоял здесь же, рядом и именовал хозяина Сергеем Константиновичем, причем выговаривал длинное отчество полностью, не позволяя себе естественных послаблений вроде "кастиныча", на которые столь падок свободный русский язык. В России, которую Сева помнил, такого типа поведения не существовало, это было ново, удивительно и отчего-то неприятно.
- Где ваши чемоданы? - спросил Сережка, отработав церемониал встречи. - Николай возьмет. Николай!
Но чемоданов не было, так что не понадобилось и Николая. На ханнины вещи хватило небольшой спортивной сумки, а севины - остались там, в шкафах прошлой жизни.
- Что, так и приехали, налегке? - удивился Сережка. - А и верно! Было бы здоровье, остальное купим!
Он захохотал и хлопнул Севу по плечу. Сева принужденно улыбнулся: шутка была старой и не заслуживала столь бурной реакции.
- Николай, ну что ты встал, как болт? Беги, подгоняй тачку, мы уже выходим… - Сережка недовольно покачал головой вслед водителю. - Видал, Сева? Никто не хочет работать! А бабки хотят! А работать - хрена… тьфу! Ладно, пошли, не торопясь, он вот-вот подъедет, мы недалеко встали.
Машина и в самом деле ждала у самого выхода из терминала: новенький джип BMW с кожаной обивкой. Николай распахнул переднюю дверцу.
- Даме! - рявкнул хозяин. - Не мне - даме! Ты что, совсем деревянный?
- Сережка, ты того, полегче, - не утерпел Сева, пока Николай усаживал Ханну на заднее сиденье. - Зачем на человека орать?
Сережка вздохнул.
- Ах, Севушка… отстал ты от местных реалий. Отстал. Садись, поехали.