Оба мужчины повернулись и посмотрели на него. На их мрачных непреклонных лицах застыло раздражение. В их взглядах безошибочно читалось предостережение! Именно таким предостерегающим взглядом награждают молокососов, рискующих навредить самим себе, сболтнув лишнего. Осознание этого факта стало для Тони последней каплей. Он сдался и решил умыть руки. В крайнем изумлении он взирал на обоих мужчин, полностью взаимно разделявших душевный настрой и чувства. Они, сами того не осознавая, не отдавая в этом отчета, великолепно понимали друг друга, а их действия, связанные с преступлением, были интуитивными: как Слэттеру, так и Дэнхаму и в голову не пришло, что их поведение может показаться странным и даже противоречащим закону. Да и разве было в их поступках что-то противозаконное? На первый взгляд их разговор был вполне обычным и заурядным - официальная часть закончилась, когда сержант захлопнул записную книжку, а он ее захлопнул, почувствовав, что в беседе наступил критический момент.
- Лучше труп отсюда убрать, - сказал Чарли, повернувшись к сержанту. - Слишком жарко, медлить нельзя.
- Да, - отозвался полицейский и отправился отдать соответствующие приказания.
Позже Тони понял, что о несчастной Мэри Тёрнер непосредственно упомянули лишь один раз, да и то только в этой жестокой в своей сухости фразе. Да и с чего о ней упоминать… если забыть, что на самом деле имела место дружеская беседа между фермером, являвшимся ее ближайшим соседом, полицейским, который время от времени бывал в гостях у нее дома, и помощником управляющего, прожившим здесь, на ферме, несколько недель.
"Сейчас не время", - подумал Тони и вцепился в эту мысль. Предстоит суд, и уж там все будет как полагается.
- Расследование дела - пустая формальность, - будто бы размышляя вслух, произнес сержант и посмотрел на Тони.
Дэнхам стоял возле дежурной машины, наблюдая за тем, как полицейские-туземцы подняли завернутый в одеяло труп Мэри Тёрнер и стали пристраивать его на заднее сиденье. Тело уже успело окоченеть, негнущаяся, отставленная в сторону рука с жутким стуком ударялась о край узкого дверного проема - просунуть труп внутрь оказалось непростым делом. Наконец с этим справились, и дверь закрыли. Потом возникла еще одна проблема - убийцу Мозеса нельзя было сажать в одну машину с Мэри. Недопустимо, чтобы черный мужчина так близко находился рядом с белой женщиной, несмотря на то что она была мертва и убита как раз этим же мужчиной. Оставалась только машина Чарли, но там сидел, уставившись в спинку, лишившийся ума Дик Тёрнер. Мужчинам казалось, что Мозес, совершивший убийство, заслужил, чтобы его повезли на машине, однако делать было нечего - ему предстояло отправиться под охраной полицейских на велосипедах в лагерь пешком.
Когда все приготовления были закончены, повисла пауза.
В момент расставания мужчины стояли возле машин, глядя на дом из красного кирпича и блестящую, раскаленную крышу, густые, подступающие к зданию кусты и группу чернокожих, тронувшихся в сени деревьев в долгий путь. Мозес сохранял невозмутимость и позволил себя увести, не оказав ни малейшего сопротивления. Его лицо ничего не выражало. Казалось, он глядел прямо на солнце. Думал ли он о том, что вскоре больше его уже не увидит? Не угадаешь. Было ли на его лице сожаление? Ни следа. Страх? Вроде бы нет. Трое мужчин, каждый думавший о своем, нахмурившись, проводили взглядами убийцу. Они смотрели на него так, словно он им уже был неинтересен. Убийца больше не представлял никакой важности, все было в порядке вещей: чернокожий будет красть, убивать, насиловать, если ему представится хотя бы малейший шанс. Даже для Тони личность убийцы утратила значение; его познания об образе мышления туземцев были слишком'скудны, чтобы строить какие-либо догадки.
- А с ним чего? - спросил Чарли, указав пальцем на Дика Тёрнера. Он хотел узнать, как поступить с ним, по крайней мере, сейчас, пока дело еще не рассмотрено судом.
- Насколько я могу судить, толку от него будет немного, - отозвался сержант, которому за свою службу довелось в избытке насмотреться на мертвецов, преступников и сумасшедших.
Нет, сейчас для них куда важнее была Мэри Тёрнер, которая так всех подвела, хотя, впрочем, даже она, будучи мертвой, уже не представляла собой проблемы. Спасти лицо - вот то единственное, о чем еще оставалось позаботиться. Сержант Дэнхам великолепно это понимал: это являлось его обязанностью, о которой не говорилось в уставе, но которая подразумевалась самим духом страны, духом, пропитавшим все его естество. Чарли Слэттер, как и сержант, не отдавал себе в этом отчета. Несмотря на это, они действовали рука об руку, словно их подталкивали одни и те же побуждения, страх, чувство сожаления. Постояв так вместе одно последнее мгновение, они отправились прочь, в последний раз бросив мрачный предостерегающий взгляд на Тони.
Он начал понимать. Теперь он знал, что отпор, который буквально только что ему дали в комнате, из которой они вышли, как таковой, не имел никакого отношения к убийству. Убийство само по себе ничего не значило. Борьба, исход которой был решен несколькими короткими словами, или даже скорее в молчании, которыми эти слова перемежались, не имел никакого отношение к лежавшему на поверхности значению разыгравшейся сцены. Смысл случившегося Тони стал гораздо лучше понимать через несколько месяцев, когда он уже "привык к стране". А потом он сделал все от себя зависящее, чтобы забыть об этом знании, поскольку, если ты живешь в обществе, где процветает расовая дискриминация, имеющая множество нюансов и скрытый смысл, и желаешь, чтобы тебя в этом обществе принимали, приходится на многое закрывать глаза. Но прежде, чем это произошло, у Тони было несколько коротких моментов, когда все случившееся представало пред ним с беспредельной ясностью, и в эти мгновения он понимал, что поведением Чарли Слэттера и сержанта руководила "белая цивилизация", стремившаяся отстоять саму себя, "белая цивилизация", которая никогда, ни при каких обстоятельствах не признает, что белый, а уж тем более белая женщина, к добру или ко злу, может иметь человеческие отношения с черным. Стоит это признать, и "белой цивилизации" неизбежно придет конец. Поэтому она не может позволить осечек и неудач, как это произошло в случае с Тёрнерами.
Ради тех нескольких мгновений ясности и отчасти интуитивных догадок о случившемся, которыми обладал Тони, следует отметить, что по сравнению с другими присутствующими именно на его плечах в тот день лежала гигантская ответственность. Ни Слэттеру, ни сержанту никогда даже и в голову бы не пришло, что они не правы; как всегда, когда речь заходила об отношениях между черными и белыми, они опирались на чувство ответственности, которое для них было чем-то наподобие мученического венца. При этом Тони тоже хотел, чтобы его приняла эта новая для него страна. Ему приходилось приспосабливаться, а в противном случае его бы отвергли; альтернатива была ему более чем ясна: он слишком уж часто слышал фразу о необходимости привыкнуть "к нашим взглядам", чтобы испытывать какие-то иллюзии на этот счет. А если бы он стал вести себя в соответствии со своими, к этому моменту уже смещенными, представлениями о добре и зле, в соответствии с ощущением того, что сейчас творится ужасная несправедливость, какой от этого был бы прок единственному участнику трагедии, оставшемуся в живых и сохранившему ясность рассудка? Мозеса в любом случае ждала виселица, он совершил убийство, факт оставался фактом. Неужели Тони собирался продолжить борьбу один, в кромешной тьме, исключительно ради принципов? Если да, то о каких принципах шла речь? Если бы он вылез, как чуть было это не сделал, когда сержант Дэнхам наконец сел в свою машину, и сказал бы: "Слушайте, я не собираюсь обо всем этом молчать, и точка", чего бы он в этом случае добился? Совершенно ясно, сержант его бы не понял. Его лицо исказилось бы, потемнело от гнева, и, сняв ногу с педали сцепления, он бы произнес: "О чем молчать? Кто вас просил молчать?" Ну а если бы потом Тони промямлил что-нибудь об ответственности, сержант многозначительно посмотрел бы на Чарли и пожал плечами. Тони мог бы и продолжить, проигнорировав жест, намекающий на то, что он совершает ошибку: "Если хотите найти виновного, то следует обвинить миссис Тёрнер. Либо так, либо эдак. Либо белые отвечают за свое поведение, либо нет. Если нет, в результате происходит убийство, как раз вот такого рода. С другой стороны, винить ее тоже нельзя. Она была такой, какая есть, и ничего не могла с этим поделать. Говорю вам, я же, в отличие от вас обоих, жил здесь, и дело тут такое сложное и запутанное, что просто невозможно сказать, кто на самом деле виноват". И сержант бы в ответ сказал: "Можете выложить то, что думаете, прямо в суде". Так бы он сказал, словно дело вовсе не решили десять минут назад, пусть даже о нем напрямую не упоминая. "Вопрос не в том, кого винить, - мог бы сказать сержант, - разве об этом кто-нибудь говорил? Но ведь согласитесь, никуда не денешься от факта, что этот ниггер ее убил?"
Поэтому Тони ничего не сказал, и полицейская машина исчезла среди деревьев. За ней в своем автомобиле вместе с Диком Тёрнером проследовал Чарли Слэттер. Тони остался на прогалине один на один с опустевшим домом.
Он медленно зашел внутрь. После всех утренних событий у него перед глазами остался лишь один-единственный яркий, отчетливый образ, являвшийся, как ему казалось, ключом к разгадке: выражение на лицах сержанта и Слэттера в тот самый момент, когда они взглянули на тело, - истерическое выражение ненависти и страха.
Тони сел, уперев о руку раскалывающуюся от боли голову, потом снова встал и снял с запыленной кухонной полки медицинскую склянку, на которой было написано: "Бренди". Выпил до дна. Почувствовал слабость в коленях и бедрах. Причиной и источником этой слабости был не только алкоголь, но и отвращение к этому безобразному крошечному дому, который хранил в своих стенах, в каждом кирпичике, каждой крупице раствора страх и ужас убийства. Неожиданно он почувствовал, что не может оставаться в нем больше ни минуты.
Марстон поглядел на голую потрескавшуюся жесть крыши, перекошенную от солнечного жара, на выцветшую, неказистую мебель, на запыленные бетонные полы, покрытые истертыми звериными шкурами, и удивился, как же Мэри и Дик Тёрнер могли изо дня в день, из года в год так долго жить в таком месте. Нет, правда, крошечная, крытая соломой хижина на задах, в которой он обитал, и то была лучше этого дома! Отчего они хотя бы не поставили потолки? Из-за жары, царившей в доме, любой бы сошел с ума.
И потом, чувствуя, как у него слегка путаются в голове мысли (благодаря жаре бренди подействовало немедленно), Тони подумал: а с чего все началось, что стало завязкой трагедии? В отличие от Слэттера и сержанта, Тони продолжал упрямо цепляться за веру в то, что причины убийства следует искать в далеком прошлом, и именно поэтому события минувшего представляют такую важность. Что за женщина была Мэри Тёрнер до того, как она приехала на ферму и постепенно из-за жары, нищеты и одиночества утратила над собой власть? А сам Дик Тёрнер - каким он был? А туземец?.. Тут Тони зашел в тупик, уж слишком мало он об этом знал. Он не мог даже и пытаться строить догадок о том, что творилось в голове туземца.
Проведя рукой по лбу, он в последний раз в отчаянии попытался окинуть случившееся одним взглядом, встав над суетой и неразберихой сегодняшнего утра, и понять, что же это было. Символ? Предупреждение? Но у него ничего не получилось. Было слишком жарко. Его все еще не оставляло раздражение, вызванное отношением к нему сержанта и Слэттера. Голова кружилась. "В доме, должно быть, за сотню градусов", - с яростью подумал Марстон, поднялся и понял, что нетвердо стоит на ногах. А выпил-то он сколько? Всего каких-то две столовые ложки бренди! "Чертова страна, - подумал он, содрогнувшись от ненависти. - Ну почему это произошло со мной? Как меня угораздило, только приехав, сразу влипнуть в это запутанное, темное дело? Я не могу быть судьей, присяжными и самим милосердным Господом в одном лице!"
Пошатываясь, он вышел на веранду, где накануне ночью произошло убийство. На кирпиче осталось красное пятно, а лужица дождевой воды окрасилась розовым. Все те же облезлые псины лакали воду, стоя по краям лужи. Когда Тони закричал на них, они, съежившись, попятились. Прислонившись к стене, он уставился на влажную с коричневыми вкраплениями зелень вельда, протянувшуюся к голубым горам, резко проступившим на горизонте после дождя. Лило добрых полночи. По мере того как звук становился все громче, он понял, что вокруг него надрываются цикады. Прежде он был слишком поглощен собой, чтобы их слышать. Мерный, настойчивый, истошный стрекот несся от каждого куста и дерева. Он действовал Тони на нервы.
- Прочь отсюда, - неожиданно сказал он. - Уеду и все. Отправлюсь в другой конец страны. Умываю руки. Пусть Слэттеры и Дэнхамы поступают как хотят. Я-то тут при чем?
В то же утро он уложил вещи и отправился к Слэттеру, чтобы сказать, что он уезжает. Чарли воспринял эту новость равнодушно, чуть ли не с облегчением. Он уже успел подумать, что раз Дик не вернется, то надобность в управляющем отпадает.
После этого земли Тёрнеров пустили под пастбища. Стада, принадлежавшие Чарли, паслись повсюду, доходя до холма, на котором стоял опустевший дом. Вскоре здание развалилось.
Тони вернулся в город, где некоторое время ошивался по барам и гостиницам в ожидании работы, которая пришлась бы ему по вкусу. Однако он лишился былой способности без особых трудов и забот приспосабливаться к окружающим. Ему теперь стало трудно угодить. Он посетил несколько ферм, но всякий раз уезжал ни с чем - сельское хозяйство утратило для него привлекательность. На суде, который, как и предупреждал сержант Дэнхам, оказался чистой формальностью, Тони сказал то, чего от него и ждали. Согласно версии следствия, туземец напился и искал в доме деньги и драгоценности, а потом ему попалась под руку Мэри Тёрнер, которую он и убил.
Когда суд подошел к концу, Тони некоторое время слонялся без дела, пока у него не кончились деньги. Убийство и те несколько недель, которые он провел с Тёрнерами, повлияли на него больше, чем он предполагал. Однако, после того как деньги подошли к концу, ему надо было заняться чем-нибудь, чтобы заработать себе на пропитание. Марстон познакомился с одним человеком из Северной Родезии, который рассказал ему о медных рудниках и удивительных, огромных зарплатах. Его слова показались Тони сказкой. Первым же поездом он поехал на медные копи, намереваясь скопить денег и открыть свое собственное дело. Увы, по приезде выяснилось, что зарплаты здесь совсем не столь прекрасны, как казалось издалека. Стоимость жизни была велика, а кроме того, все вокруг пили… Вскоре он бросил работу в забое и стал своего рода управляющим. Итак, в конечном итоге, Тони стал сидеть в конторе и возиться с бумагами - а ведь именно спасаясь от этой доли, он и приехал в Африку. Впрочем, все было не так уж и плохо. Надо принимать судьбу такой, какая она есть, жизнь - это одно, а мечты - совсем другое, и так далее - именно так говорил себе Тони, когда на него накатывало мрачное настроение и он начинал сравнивать былые планы с тем, чего он на самом деле добился.
Для местных жителей, которые знали его с чужих слов, Тони Марстон был юношей из Англии, у которого хватило силенок выдержать на ферме всего лишь несколько недель. "Кишка оказалась тонка, - говорили о нем, - вот парень и слинял".
2
Ветвясь и сплетаясь узлами, сети железных дорог раскинулись по всей Южной Африке, а вдоль них, на небольшом удалении в несколько миль, вытянулись крошечные деревушки, которые путешественнику показались бы лишь недостойными внимания скопищами безобразных домишек, но которые на самом деле являлись центрами сельских районов протяженностью в несколько сотен миль. В таких райцентрах имелись вокзал, почта, иногда - гостиница и непременно - магазин.
Если бы кому-нибудь захотелось взглянуть на символ, воплощающий в себе суть Южной Африки, - Южной Африки, созданной финансистами и владельцами шахт, Южной Африки, которая привела бы в ужас исследователей и миссионеров, некогда составлявших карты Черного континента, - то этот символ являл бы собой магазин. Магазины - повсюду. Можно проехать десять миль от одного магазина, и ты уткнешься в следующий; высунь голову из вагона поезда, и вот он - магазин. Магазины имеются у каждой шахты и на многих фермах.
Магазин всегда представляет собой приземистое, одноэтажное здание, разделенное на отделы, словно плитка шоколада на дольки. Под одной гофрированной железной крышей ютятся бакалейная лавка, бойня и склад бутылок. В магазине имеется высокий прилавок из потемневшего дерева, а за ним - полки, на которых вперемешку лежит все что угодно, начиная от водоэмульсионных красок и заканчивая зубными щетками. Можно приметить пару вешалок с дешевыми хлопчатобумажными платьями кричащих расцветок и, возможно, кучу коробок с обувью или же витрину, выделенную под косметику или сладости. В магазине стоит аромат, который ни с чем не спутаешь, - смесь запахов лака, запекшейся крови с бойни в задней части здания, сухофруктов и твердого желтого мыла. За прилавком обязательно либо грек, либо еврей, либо индиец. Иногда дети продавца, которого неизменно ненавидит вся округа из-за того, что он является чужаком и барышником, играют среди овощей, поскольку жилые помещения находятся прямо позади магазина.
У тысяч людей по всей Южной Африке детство протекало на фоне именно таких магазинов. Сколько всего было с ними связано! Магазины, например, воскрешают воспоминания о бесконечно долгих поездках на машине сквозь леденящий, пропитанный пылью ночной мрак, которые вдруг прерывались остановкой у прямоугольника света, где лениво стояли мужчины со стаканами в руках. Ребенка вели в залитый светом бар, где ему давали глоток обжигающей жидкости, "чтобы не простыть". С тем же успехом это могли быть воспоминания о том, как ты дважды в неделю ездил в магазин, чтобы получить почту и повидать фермеров со всей округи, наведывавшихся за продуктами; о том, как ты читал письма из дома, поставив ступню на подножку автомобиля и. на мгновение позабыв о солнце, о площади, покрытой красной пылью, на которой то там, то здесь, словно мухи, рассевшиеся на куске мяса, лежали собаки; о кучках туземцев, пялящихся на тебя, - благодаря таким воспоминаниям ты тут же перемещаешься в страну, по которой испытываешь мучительную тоску, в страну, где ты больше не можешь жить. "Южная Африка - она в крови", - с сожалением говорили люди, удалившиеся в добровольное изгнание.
Для Мэри под произнесенным с ностальгией словом "дом" подразумевалась Англия, несмотря на то что и отец и мать ее родились в Южной Африке и никогда там не бывали. Англия стала для нее "домом" благодаря тем дням, когда люди наведывались за почтой. В такие дни она бегала к магазину, чтобы поглазеть, как к нему подъезжают машины, а потом уносятся прочь, груженные товарами, письмами и журналами из дальних стран.