Поле закончилось, и снова начались домики - ещё более деревенские, чем до этого. Пруд заросший. Деревья как будто приземистые, низкие, но не чахлые - просто не ввысь, а вширь разросшиеся. Калитка старая.
- Здравствуйте, - кивнул бабушке Женя.
Потрепал по голове Руту.
В саду, под яблоней, в простых, старых, дедушкиных ещё наверное, штанах сидел он. Уже изрядно обросший патлами, ещё не длинными, конечно, но уже что-то. С гитарой в руках. Простая аккустическая шестиструнка, на какой пьяные мужики, если у тебя в руках увидят, просят сыграть Мурку. Рядом - яблоки на земле лежат, здоровенные, спелые яблоки. И кувшин с молоком.
- Здравствуй, Артур, - сказал Женя.
- Здравствуй, - он улыбнулся.
- Между мозгом и черепом пространство есть, - объяснял врач. - Нож так хорошо вошёл, что даже мозг не задело. Он косо встал между мозгом и костью и застрял там. Даже вырезать почти ничего не надо будет.
Какое-то время он провёл в коме, конечно. Наташа и Женя часто приходили и сидели рядом. Наташа за руку держала, а Женя что-то рассказывал. Когда он пришёл в себя, долго никого видеть не хотел, только с отцом говорил. Потом отец уехал обратно за границу.
- Я тебе не мамка, - сказал он. - Я тебе деньги слать буду, только если будешь учиться. Хочешь работать, на стройке какой - так на здоровье. Работай, зарабатывай. Хочешь учиться, я помогу. Будешь пить опять и в беспамятство впадать - на меня не надейся. Это я тебе говорю, потому что - люблю тебя. Нет у меня другого сына, и нет у меня другого способа тебя заставить делать что-то, и по-другому благие намерения я выразить не умею. Сам решай.
- Я слабый ещё… - отозвался Ксен. - Я так сразу… Не могу.
- А ты моги. Потому что надо когда-то начать человеком становиться. Не откладывать на завтра. Не вспоминать, когда ты им был. А просто быть.
- Чтобы сейчас? - спросил Артур.
- Чтобы сейчас, - ответил отец.
Артур крепко сжал его руку.
- Вот что ещё, - сказал отец, открыв свой чемодан. - В этом конверте карточка твоя банковская. Там на счету все деньги лежат, которые мамка тебе переводила. Ну и код к карточке. Ты взрослый уже - сам соображай, что делать. Это твоё.
И уехал.
Артур в тот вечер позвонил Наташе, и Жене, и Толику. Наташа и Женя приехали, а Толик не ответил. Не застал уже он Толика.
Когда оправился, переехал в деревню, к бабушке. Там круглыми сутками "возвращал себе форму", как он сам выражался. Бегал по утрам, помогал по хозяйству - корову кормил, доил, огород весь перекопал и засадил, воду из колодца тягал, пирожки со шпеком готовить научился. Бабушка Артура, добродушная милая пенсионерка, просто не знала, верить ли в происходящее. До этого в последний раз Артур был у неё в свои двенадцать лет.
На пьянки и гулянки он не выезжал, и с Наташей держался довольно холодно. Она-то вначале была вне себя от восторга и любви, вместе с Женькой возилась над концептуальным снимком "п…а вибратору", но Артур только улыбался ей, и ничего более. Даже не поцеловал ни разу. Что он думал насчёт Толика, было непонятно. Он вообще так много молчал, что иногда казалось: а думает ли он ещё? Может, доктор ошибся или наврал?
- Молоко пей, - Артур с улыбкой протянул кувшин. Женя сделал пару глотков. Хорошее, парное, жирное молоко.
- Я читал - молоко очищает. Это универсальный антидот, - сказал Артур. - Альберт Хоффман, когда ЛСД открыл, и на себе проверил, думал, что отравился; в первую очередь молоко пить стал. Вот и я сижу, и молоко пью. Вывожу из организма дерьмо, которое сам туда понапихал. В молоке ведь - всё самое лучшее, что человек человеку дать может. Образец идеальной любви. Это ведь самое прекрасное, когда мать ребёнка к груди прижимает и кормит… Там и антивещества против бактерий, и питательные всякие элементы: расти, крепчай.
Всё лето Артур возился с книжками - упущенное осваивал. В начале сентября вернулся на учёбу, но не туда, откуда его вышвырнули, не на экономический, а на химфак. На деньги матери сдал на права и купил мотороллер. Устроился курьером подрабатывать.
- Думаешь, надолго тебя хватит? - спрашивал Женя.
- Всё ты как Наташа… Намекаешь, что сучья кровь верх возьмёт? Ан нет, братец… Я вещь одну, совершенно простую понял: слово от дела отделить, и всё. Хочешь дело сделать - так не говори никому. Делай. Хочешь слово сказать - так скажи. Ну и молоко. Вот и все тебе мои лекарства от головы. Я, знаешь, тогда, до этого - всю жизнь с ножом в голове отходил, как мне сейчас кажется. Только он там физически не находился, и во мне такая дисгармония развивалась… От отсутствия присутствующего в голове ножа. А когда он там появился, мне сразу легче стало. Как воссоединился с ним, с этим ножом в голове, как очистился. Тот кусочек мозга, который пришлось вырезать - он, наверное, и был сучий. Сукин мозжечок мой… Я его больше не чувствую. А может, и не в нём дело даже… Может, и нет его. И не было. Я думаю: как человек сделает - так и будет. Только делать надо.
- Нату из-за тебя чуть не посадили тогда, - покачал головой Женя. - Хоть бы суицидальную записку оставил, из приличия, что ли.
- Да я говорил, говорил же тебе: не помню я, что тогда было… Тогда, той ночью. Ну, да ведь не умер же я. Смотри: живее всех живых. И хорошо мне. Хорошо, от вот такой вот жизни, а не от той городской мути, в которой мы барахтались. Хорошо…
Выпили ещё молока. Артур задумчиво начал что-то наигрывать на гитаре.
- Хорошо тебе? - спросил Женя.
- Да, бесконечно, бесконечно хорошо, Жень, - ответил Ксен. Это было пару лет тому назад, они уехали вдвоём на ночную рыбалку. Закинули шнуры и валялись с пивом у костра. - А тебе разве не так же, не хорошо?
- Более того, даже. Мне, знаешь, абсолютно хорошо. Абсолютно. Вот как сердце раскрыл, и туда всё ввалилось, ночь, костёр, мы…
А ночь, и вправду, была изумительная. В кустах шуршали невидимые звери, гудели комары - тихо и злобно звенели в холодной пустоте, но нападать на приятелей не решались. Далёкое летнее закатное солнце рыдало и уходило, рыдало розовым, красным, багряным, и понемногу пряталось за горизонт, а на небе одна за другой высвечивались маленькие звёздочки. Изредка что-то мелькало между ними - как белые неуловимые призраки.
- Мы проходим сейчас через метеориты. Через скопление метеоритов какое-то. Или оно через нас проходит, - сказал Женя. - Видишь - метеор мелькнул… Ещё один… И вон там…
- А я думал, это мне кажется.
- В новостях вчера сказали. Я сам до этого думал, что кажется. Уже два-три дня так: звёзды с неба падают по ночам. Пролетают и сгорают в атмосфере где-то за миллионы километров от нас.
Выпили пива. На рыбалке сколько ни пей - с утра всё равно проснёшься свежий. Свежий, замёрзший немного и родной с этим всем. Оба они знали, что будет с утра: роса на траве, на деревьях, роса на паутинках и на цветах, затухший костёр, река холодная, тяжёлые рыбины и счастье, тихое счастье.
- Загадать бы желание, а вдруг да сбудется, - сказал Ксен. - Веришь, что сбудется? Чего ты такого хочешь, чтобы исполнилось?
Женя промолчал. Ушёл куда-то в небо, и вовнутрь себя, и не надо было никаких желаний, никаких условностей, никаких ритуалов. Вот тебе небо, вот звездопад, костёр, пиво, друг, и желать больше - нечего.
- Ничего я больше от жизни не хочу, - ответил Артур.
- А она как же? - спросил Женя и поставил кувшин с молоком. - Как же Наташа?
Артур молчал. Перебирал струны на гитаре.
- Послушай, она тебя ведь на самом деле, по-настоящему…
- Не надо, - перебил Артур. - Я знаю.
- Запомни, - говорил он тогда, при звездопаде. - Запомни это. Мы ведь потом вырастем, людьми станем, деньги зарабатывать начнём… Или сопьёмся к чертям и разобьёмся об жизнь. Да и всё равно, что там будет. Ты только запомни это всё… Как мы тут сидели, и как хорошо в мире было. Какое оно, счастье…
- Да разве ж оно ещё другое бывает?
- Раньше другое было. Потом другое будет. А мне вот это нравится, больше всего нравится, больше всех тех счастий, что были, и что будут…
- Мы друг друга поняли, - сказал Женя.
Выпили пива.
Когда вечером Женя возвращался домой через поле, к автобусной остановке, ему встретился ветхий старик. Такой, каких только в деревне и увидишь: весь в лохмотьях, увечный, хромой. "Вот так в русских сказках лихо выглядело", - подумал Женя.
- Дай копеечку, - попросил старик, дрожа от холода и улыбаясь.
Это было так просто. Теперь, когда зарабатываешь деньги сам, знаешь их реальную цену, так просто дать копеечку. Бедному, замёрзшему старику копеечку дать.
- Ведь пить будешь, - заметил Женя, остановившись рядом со стариком.
- Дай копеечку, - жалобно попросил старик. - Дай, мил человек, хлеба не на что купить.
- Так собери яблок. Везде валяются.
Старик опустил голову и руку вперёд протянул. Ветер задрал какую-то тряпку сзади на его жалком одеянии, да так поднял вверх, что старичок стал вдруг похож на супергероя с развевающимся плащом.
- Человек ты или кто? - растерянно спросил Женя.
Старик молчал, всё так же протягивая к Жене руку. Плащ его опустился, и он снова стал ничтожен и слаб.
- В нужде ты или нет, я не знаю. Но возьми вот.
И высыпал всю мелочь, какая была, целую горстку денег. Протянул старику, но тот даже не пошевелился, так и остался стоять. Женя наклонился, заглянул под шляпу бродяги (или это был капюшон?) - а он смотрит сквозь, вдаль куда-то, и глаза пустые-пустые, как небо в ноябре, в те дни, когда всё облаками накрыто, но точно знаешь, что дождя не будет. Глаза, затянутые голубоватой полупрозрачной мутью, подёрнутые отчаянием.
- На, дед, возьми.
Женя осторожно переложил деньги в протянутую руку, и почувствовал: холодная, холодная, ужасно холодная, шершавая, усталая, мозолистая рука.
- Спасибо, - ответил старик. - Спасибо тебе, мил человек.
На том и разошлись. Женя добрался до конечной, сел на автобус, открыл кошелёк - а там вся мелочь лежит, сколько было. Ни на копейку не убавилось. Женя рассеянно купил у водителя билетик и прокомпостировал его. В сумме цифр на билетике вышло двенадцать.
Старик почему-то не шёл из головы, хотя нищих Женя до этого повидал изрядно, и даже более жалких видел. Растерянно он уставился в темноту за окном, как будто там ещё можно было рассмотреть бродягу. Но старика там не было, а только ночь, ветер… огни мелких домиков, фонари и… остановка.
А на остановке села она.
Девочка-вишенка.
- Витя?
- Да, я.
- Витя, я не приду сегодня. У меня вдруг планы изменились.
- Вот как…
- Не обижайся только. Я в другой день приду. Искусство, оно, конечно… Искусство. Но у меня так всё сложилось…
- Ничего. Бывает.
Витя повесил трубку, прошёлся между кулисами и остановился перед декорациями. Сзади все декорации выглядят почти одинаково - фанера и дерево. "На дне" ли там или "Вишнёвый сад" видит зал, а сзади - всегда только фанера и дерево…
До начала пьесы - пятнадцать минут.
То ли рассеянность, то ли растерянность какая-то…
- Николай Алексеевич Иванов, - холодно, но с чувством произнёс он. - Объявляю во всеуслышание, что вы подлец!
А Наташа в это время, усталая и вымотанная, стояла в очереди к театральному гардеробу. В правой руке она держала свою старую потрепанную куртку рыжего цвета, найденную однажды среди вещей матери, а в левой - неизвестно, счастливый или нет - билетик.