- То, что вы христианин, - разве это не измена, вы не чувствуете себя предателем?
- Нет! Я верующий человек. По крайней мере, в этом моя религия мне помогает.
- Избавляет вас от чувства вины?
- От иррационального чувства вины.
- Но меняет ли она вас каким-то образом, ваш Христос что-нибудь для вас делает?
- Он меня удерживает от действий.
- Так поступал Сократов даймон!
- Но… это совсем нетрудно…
- То есть вы ничем не жертвуете?
- Нет.
- Значит, с вашим Христом вы очень немногим рискуете.
- Рискую? Я всем рискую.
- Если вам не приходится и пальцем шевельнуть, нельзя сказать, что вы всем рискуете.
- Я хочу сказать… это совершенно другой мир.
- Мир веры, вашей веры?
- Я знаю… всегда есть… большее спокойствие, большая тишина… больший простор… куда я могу перейти… и двинуться дальше… и меня каким-то образом сделают лучше… В этом нет ничего театрального, ничего захватывающего, ничего насильственного, так что нельзя сказать, что я чем-то рискую.
- Мне нравится эта картина. Притязания морали так просты, что от метафизики остается один фарш. А этот дурак Айвор Сефтон думает, что метафизические образы - признаки паранойи! Мы все творим образы. Так значит, спокойная жизнь, никакого чувства вины? В чем заключается ваша работа в приходе?
- Я отправляю обряды. Жду, когда люди меня сами позовут.
- Священник-пожарный! Не ловец человеков.
- Я рыба, а не рыболов, рыба в поисках сети.
- "Идите за мною, и я сделаю вас ловцами человеков". В Бэркстауне была секта, когда я был ребенком, они это пели.
- И сейчас есть - возле железной дороги.
- Простая вера. Вот они думают, что спасены.
- Вера означает… по крайней мере, что не приходится считать свои грехи.
- Но если Бога нет, значит, считать грехи приходится, поскольку больше некому, или вы верите, что добродетель - это гармония добра и зла?
Отец Бернард пришел в ужас.
- Я не гностик! Это омерзительная ересь! Настоящая магия!
- Ересь! Вы сами разве не погрязли в ереси? Но почему магия?
- Жажда знания может выродиться в вульгарное шаманство. Мы от природы любим зло, а потому думаем, что понимаем его. Потом внушаем себе, что в нем есть добро, словно свинец превращаем в золото. Но тут нет ничего общего - разница между добром и злом абсолютна. Нельзя увидеть оба полюса сразу - мы не боги.
- Вы верите в эту абсолютную разницу, в эту… пропасть?
- Да, я думаю, что мы ее ощущаем все время. Да, я в это верю… а вы - нет?
- Почему мы в этом так уверены? - почти сразу отозвался Розанов, - Разве в таких вещах можно быть уверенным? Как проверить? Кажется, ясно, что духовный мир полон двойственности, самовнушения, той самой магии, которой вы так боитесь. Если уж говорить об опыте, то мы это испытываем на себе, да еще как. А ваш мистический Христос! Разве он не двойственная, магическая фигура? Например, скажите, вы в него влюблены, ведь так?
Отца Бернарда все это уже начало расстраивать, он сердился на Розанова, а еще больше на себя - за то, что так примитивно говорил о вещах, которые, когда о них молчишь, столь чисты и незапятнанны.
- Зря я о нем заговорил, - сказал он.
- О, понимаю, понимаю. Что ж, оставим его в покое. Но разве религия не вынуждена опускаться до утешения? Вы не хотите меняться, не хотите ничем жертвовать, но из-за каких-то смутных ощущений считаете, что вас простили, что вы невинны, simul iustus et peccator?
Они уже шли через Друидсдейл, приближаясь к общинному лугу, и священник заметил, что Розанов, до тех пор позволявший своему спутнику выбирать дорогу, резко свернул направо, чтобы не идти по улице, где жил Джордж Маккефри.
Отец Бернард не ответил прямо, но сказал:
- Вы очень правильно заговорили о любви. Разве она - не доказательство, что добро и зло несовместимы?
- Может быть, Платон так думал, может быть, Плотин так говорил, но вряд ли вам удастся это обосновать.
- Может, и не удастся… но… когда мы любим… людей… и вещи… и свою работу, и… мы как-то обретаем уверенность, что в этом присутствует добро… абсолютно чистое, абсолютно присутствующее… оно в самой ткани… иначе и быть не может.
- Мы очень высокого мнения об этом слове - "любовь", мы его так и этак поглаживаем, похлопываем… но является ли любовь, как мы ее знаем, хоть когда-нибудь в каком-либо ином виде, кроме маски самой себя? Спросите у своей собственной души. Кто это был?
В этот момент их обогнал отец Несты Уиггинс; он почтительно приподнял шляпу перед философом.
- Доминик Уиггинс, портной, он живет в Бэркстауне, хороший человек.
- Я помню Уиггинсов, - сказал Джон Роберт, - они были католики.
Сейчас они шли по общинному лугу, по сырой, грязной земле. Отец Бернард терпеть не мог пачкать ботинки. Булавки частично расстегнулись, и подол рясы краем волочился по земле. Священнику уже хотелось пить. Если они пойдут обратно в Бэркстаун более коротким путем, по железнодорожной выемке, то через двадцать минут окажутся в "Лесовике". Но, кажется, кто-то говорил, что этот чертов философ - трезвенник?
Отец Бернард сказал:
- Мы любим говорить, что все люди эгоисты, но это лишь гипотеза.
- Отлично, отлично! - ответил Джон Роберт. И добавил: - Мне очень интересен ход ваших мыслей. Но вы не ответили на мой вопрос.
- Когда мы любим что-то непорочное, мы испытываем чистую любовь.
- Люди? Жалкие жулики, все до единого преступники?
- Любя других как Христа - то есть любя Христа, живущего в них.
- Сентиментальная чушь. Кант думал, что следует уважать универсальный разум, живущий в других людях. Чушь собачья. Представьте себе, ex hypothesi, что я хочу, чтобы вы меня любили. В этом случае мне хотелось бы, чтобы вы любили меня, а не мой разум или Христову природу.
- Ну… да… конечно, вы правы.
- А вещи - кажется, вы упомянули о любви к непорочному, как это следует понимать?
- Что угодно может стать таинством… преобразиться… как хлеб и вино.
- Что, например? Деревья?
- О, деревья, да… вот это дерево…
Они как раз проходили мимо куста боярышника, который едва ли заслуживал называться деревом. Меж крепких блестящих шипов проглядывали маленькие острые ярко-зеленые почки.
- Красота этого мира, - сказал Джон Роберт, - К сожалению, я ее не воспринимаю. Хотя она могла бы стать полезным доводом против искусства. Искусство, несомненно, дьяволова работа, магия, сливающая воедино добро и зло, место силы, где они резвятся вдвоем. Платон был прав насчет искусства.
- Вы совсем никакого искусства не любите?
- Нет.
- Но ведь, несомненно, метафизика - тоже искусство.
- О да, это пугающая мысль. - Философ помолчал, словно потрясенный ужасной картиной, созданной этими словами, - Видите ли, подозрение, что ты не только не говоришь правду, но и в принципе не можешь ее сказать, - это… страшное проклятие. За такое вешают мельничный жернов на шею.
Отец Бернард не нашелся что ответить, а философ продолжал:
- Ваша концепция любви к непорочному - уловка, и я сомневаюсь, что идея любви к Христу, живущему в омерзительной свинье вроде вас или меня, вообще имеет какой-то смысл. Это сентиментальность. Приемчик иллюзиониста, вроде онтологического доказательства. Вы представляете себе совершенную любовь, исходящую из совершенного источника, в ответ на вашу несовершенную любовь, в ответ на вашу безумную жажду любви - а поскольку эта мысль вызывает у вас теплое чувство, она становится аксиомой.
- Я знаю, мой Спаситель жив.
- Mutatis mutandi! Я полагаю, это и называется верой. Вы чувствуете устремляющееся к вам сияние. Но чтобы это стало реальностью, нужен тот самый Бог, в которого вы не верите. Вы пережевываете все ту же несовершенную жвачку. Вам нужен ответ. Настоящий ответ для вас невыносим, поэтому вы придумываете свой - все равно что письмо послать самому себе.
- Верно, - произнес отец Бернард, - Мы жаждем любви… это действительно глубоко сидит в нас. Вы тоже… тоже жаждете, чтобы вас любили - верно ведь?
Розанов, помолчав немного, ответил:
- Да, но это слабость - я такое говорю шепотом. Ну что ж. Вы любите своих прихожан, того прихожанина, которого сегодня утром навещали? Видите, вы их все же посещаете.
- Это была женщина… ну… не совсем, - Укоряющий образ мисс Данбери возник в мыслях отца Бернарда, и тот засмеялся, - Нет… но я рад, что она есть на свете.
- Вы смеетесь? Общаясь с ней, вы счастливы, довольны?
- Да, она забавная. Она добродетельна и нелепа.
- Значит, ваше добро - это счастье?
- Нет-нет-нет. Мое добро - это добро.
- Что проку в тавтологиях? Добро - это Чеширский кот.
- Но тогда… неужели выдумаете, что… нам… все дозволено?
- В смысле нравственности? Мы можем вести себя спокойно и разумно и при этом презирать себя. А есть еще идея долга, превосходное изобретение. Конечно, все это есть. Но в основном - мы видим, как мы мелочны… смешны… низки.
- Вот оно, ваше счастье.
Джон Роберт засмеялся.
- Нет никакой структуры, лежащей в основе мира. На самом дне - совсем неглубоко - сплошной мусор, хлам. Даже не грязь, а хлам.
- Разве это не стоицизм, не защита от всего, что может удивить? Nil admirari.
- Защита от всего, что может удивить, внушить отвращение, встревожить, напугать до безумия - от чего угодно, особенно от самих себя.
- Так значит, этика - ошибка?
- Явление.
- Я думаю, вы, скажем так, неискренни.
- Неискренен. Замечательно. Продолжайте.
- Вы кажетесь мне большим моралистом. Например, вы, кажется, приписываете абсолютную ценность истине.
- Моралист не обязательно морален. А что до истины - она как коричневый цвет: в спектр не входит.
- Что это значит?
- Она не является частью этики - этики в вашем понимании. Истина безлична. Как смерть. Это рок.
- Неумолимый?
- Ох уж мне эти метафоры!
- Но вы же не можете признавать только одну ценность.
- Почему же?
- Я хочу сказать, если вы признаете одну ценность, разве вы не наткнетесь на все остальные, спрятанные внутри нее? Ведь это же неизбежно?
- Что это еще за неизбежность? Что, все ценности должны высыпаться кучей, как подарки из мешка? Истина - sui generis. А что до остальных ценностей - спектра не существует. Неудачная метафора. Я оговорился.
- Я думаю, это очень важная оговорка.
- Идея внутренних связей между добродетелями - чистое суеверие, утешительная выдумка из тех, каким я верил в двадцать лет. Она не выдерживает никакой критики.
- О нет… - произнес, точнее, пробормотал отец Бернард. - О нет-нет.
Они уже подошли к Эннистонскому кольцу - точке, где нужно было любой ценой помешать мудрецу наискось пересечь общинный луг и выйти за город. Отец Бернард с облегчением отметил, что философ начал уставать. Тропа шла в гору, и оба запыхались.
- Отсюда Ящерка Билль видел летающую тарелку, - заметил Розанов.
- Но вы в такие вещи не верите?
- Отчего же? Подумайте, на что мы сейчас способны, и прибавьте миллион лет.
- Но они… не показываются… не вмешиваются…
- А зачем им? Они нас изучают. Я хотел бы верить в существование разумов, совершенно отличных от моего. Мне кажется, это будет для меня колоссальное облегчение. Может быть, они живут дольше нас и у них есть… не знаю… удивительные… настоящие… философы.
- Мне сама эта идея неприятна, - отозвался отец Бернард, - и чем-то… ужасна.
- Билль ничего такого не почувствовал. У него было ощущение чего-то хорошего… совершенно дружественный визит. Правда… он из тех, кто… склонен видеть хорошее.
- Даже там, где его нет? Я полагаю, мистера Исткота, в отличие от нас, вы не относите к классу омерзительных свиней? - Эта брошенная вскользь характеристика до сих пор уязвляла отца Бернарда.
- Нет, - нелюбезно отрезал Розанов. А потом: - Как, что это сделали с Кольцом?
Священник и философ воззрились на мегалиты, стоящие прерывистым кругом ярдов шестидесяти в диаметре. Камней было девять. В самых ранних источниках (относящихся к восемнадцатому веку) упоминалось четыре. Остальные были отрыты, сохранены и воздвигнуты на прежних местах археологами девятнадцатого века. Шесть камней были высокие и узкие, три (один из них - лишь обломок) - грубой ромбической формы. Возможно, они символизировали различие полов. На этом даже догадки кончались. Не верилось, что камни когда-то, с какой-то целью были воздвигнуты смертными. Они стояли в бледном, печальном, сыром свете, блестя от дождя, занимая момент во времени, преходя историю, не ведая об искусстве, противясь пониманию, чудовищные непостижимой мыслью, полные загадочного, властного, уплотненного, сдвинутого бытия. Ветер качал высокую траву у подножий камней, а меж ними и за ними виднелись округлые холмы и леса, где там и сям серые башни церквей успешно освещались бегучим облачным светом.
- Их испортили!
- Об этом долго дискутировали, - сказал священник.
- Сняли все лишайники и эти желтые кольца!
- Их почистили электрическими проволочными щетками. Стала видна структура камня. Хотя, конечно, все пятна от лишайников пропали.
- Их почистили, исцарапали мерзкими щетками, осмелились их коснуться - это самое близкое подобие богов, какое нашим жалким согражданам когда-либо суждено увидеть!
Розанов стоял, плащ развевался на ветру, рот открылся, лицо сморщилось от боли.
Священник глядел на него, потом осмелился потянуть за рукав, чтобы придать направление в сторону города. Когда они начали спускаться с холма, закапал дождь, а перед путниками блеснули на мгновение залитые солнечными лучами позолоченный купол Холла и золотой флюгер на колокольне Святого Олафа.
- О чем вы больше всего сожалеете? - спросил священник.
- В каком смысле сожалею? Что не выработал привычки к самоотречению? Что мне не было суждено одиночество? Нет, об этом - нет. А вы?
- Что лгал. Что грешил умолчанием. Чего вы больше всего боитесь?
- Смерти.
- Смерти не существует, вы не заметите ее прихода, вы имеете в виду боль - видите, вы их до сих пор не различаете.
- Ну хорошо… а вы?
- Узнать, что этики не существует.
- Но ведь вы же сами только что сказали… разве она не явление?
- Явление - это нечто. Долг - это нечто, некая преграда. Но узнать, что речь идет не просто о личном выборе - что это ничто, фальшивка, нечто абсолютно несуществующее…
- Узнать, что преград не существует?
- Что есть место, некая точка, где этика сдается, прекращает существовать.
- Нет такого места.
- Чтобы это гарантировать, нужен Бог, а любой существующий Бог - это демон. Допусти хоть что-нибудь - и все. Тюрьма хоть с одним выходом - уже не тюрьма.
Отец Бернард немного подумал.
- Кажется, вы делаете именно то, чего не позволили мне. Я хотел вывести всевозможное добро из одного вида добра. А вы хотите дискредитировать все добро, потому что существует один вид зла.
- Хороший образ. Если на пути пожизненного паломничества нам суждено достичь места, где нет ни добра, ни зла, наш долг - направиться туда.
- Долг?
- Это последний парадокс. На определенном этапе этика становится для человека загадкой, на которую необходимо найти ответ. Священное неизбежно сближается с демоническим. Фра Анжелико любил Синьорелли.
- Возможно. Но ведь и Синьорелли любил фра Анжелико? Демоническое тянется к святому.
- Нет. Я об этом и говорю. Для святого гибельно само знание о существовании демонического. Поток идет в определенном направлении, прилив движется в одну сторону, вода течет с холма вниз. Вот что значит "Бога нет", и это пока что тайна даже для несмысленных, дерзающих произнести эти слова. В космосе все обращается вспять, как в некоторых физических теориях, философия учит, что в данном случае все великие умы человечества не просто заблуждались, но заблуждались как дети. Святое должно предпринять попытки познать демоническое, должно в какой-то момент сформулировать для себя эту загадку и возжаждать ответа, и эта жажда будет прямым отрицанием любви к Богу.
- Это звучит совсем как та… ужасная… доктрина…
- Нет, это не ваша детская ересь.
- Я не понял. Ничто, на небесах ли, на земле ли, не может поколебать моего долга перед ближним.
- Да, но может сделать его чуточку более расплывчатым. Разве вы сами этого не чувствовали, вы, человек, запятнанный святостью?
Священник молча поразмыслил. Он сказал:
- Это чепуха. Но где выход из того, что вы называете тюрьмой? Вы имеете в виду самоубийство?
- Доказательство. Возможно. Ворот много. Но, может быть, для каждого человека существуют только одни врата.
- Искушение совершить единственный поступок, из-за которого становится все дозволено? Тогда почему бы не убийство?
- Действительно, почему бы нет?
- И станешь демоном, то есть Богом.