На берегу семейство раскинуло лагерь, застолбив укромные местечки. Габриель разбила шатры прямо посреди пляжа, поскольку никогда не пряталась, чтобы раздеться. Алекс и Руби устроились в похожем на грот углублении скалы, которое принадлежало им по традиции. Хэтти и Перл стыдливо удалились и, видимо, нашли такой же грот, но подальше, поскольку скрылись из виду. Том и Эмма влезли на самый верх стоящей на суше скалы, где зубчатые вершины окружили площадку, образовав крепость. Адам и Зед, конечно, помчались к морю, к катящимся вдалеке волнам, оскальзываясь на покрытых водорослями камнях и все время останавливаясь, чтобы осмотреть страшно интересные лужицы. Джордж уселся в одиночестве на низкой скале, вздымавшейся в отдалении посреди пляжа, и уставился на море. Дальше по берегу, над скалами, которые в этой точке почти заслуживали названия утесов, как раз виднелся угол мэривилльского дома.
Выехали рано, и день только начинался. Обычно (а обычаи в этих семейных вылазках имели силу священных законов) сначала все купались, разбившись на группы, потом загорали, если погода позволяла, потом гуляли, потом приходило время напитков (для Габриель и Алекс эта церемония была особенно незыблемой), когда вся семья собиралась вместе, потом обедали, тоже более или менее вместе, насколько позволяли скалы, игравшие роль столов и стульев, потом опять прогуливались и бродили, иногда выбираясь на особенную короткую экскурсию (не путать с прогулкой Брайана) в глубь суши к развалинам старого дома с заросшим садом, потом пили чай, потом опять выпивали, и наступало время возвращения домой. День получался длинным. Руби и Габриель брали на себя приготовление всей еды (Габриель это доставляло огромное удовольствие), Габриель и Алекс припасали напитки. Сегодня Габриель упаковала побольше еды в расчете на гостей (то есть чужаков) - Эмму, Хэтти и Перл.
Поскольку прошло некоторое время, нужно объяснить сложившуюся ситуацию. В университете начался семестр, и Том с Эммой официально удалились в свое пристанище у вокзала Кингз-Кросс. Но молодые Осморы задержались в Америке, и в городе поговаривали, что Том Маккефри появляется на Траванкор-авеню с частотой, которая не совсем согласовывалась с прилежной учебой. Конечно, теперь, когда железнодорожное сообщение стало лучше, многие эннистонцы каждый день ездили на работу в Лондон, но все соглашались, что это путешествие утомительно и занимает много времени. Как бы то ни было, Том, иногда вместе с Эммой, появлялся в городе по выходным. У Тома был повод для этих поездок - участие в постановке пьесы "Торжество Афродиты", премьера которой, при содействии местного Совета по искусствам, должна была состояться в июне. Том теперь фигурировал как соавтор, наряду с Гидеоном Парком: он научился имитировать стиль этого поэта восемнадцатого века и плел страницами чрезвычайно подходящие стихи - как говорили, даже лучше оригинала. Вышла, в частности, очаровательная дополнительная песня для мальчика (Саймона, младшего брата Оливии Ньюболд), которому, вместо так и не найденного контртенора, отдали партию шута по рекомендации Джонатана Триса (бывшего регента церкви Святого Павла, ныне органиста в Оксфордском колледже). На репетициях Том неизбежно встречал Антею Исткот, и они часто показывались вместе в городе, оживляя старые слухи и заставляя Гектора Гейнса еще чаще подумывать о самоубийстве.
Признаться, Том, даже в компании милой Антеи, лелеял очень странные тайные мысли. На самом деле он беспокоился и накручивал себя до исступления. Ему казалось, что у него на лбу появляются видимые морщины. Нелепая, неудачная беседа с Хэтти оставила у него на душе пульсирующий шрам. Том не привык жить со шрамами на душе; частью его безоблачного характера действительно было скромное, маленькое, радостное довольство собой; существование этого чувства он позволят себе признавать, поскольку считал его безобидным. Стихотворение Тома приняли в печать, и не в глупый листок типа "Эннистон газетт", а в настоящий литературный журнал, но Том с ужасом заметил, что успех не принес ожидаемой радости. У Тома украли удовольствие. Он чувствовал, что поступил плохо, даже подозревал, что вел себя как мужлан, а раньше для него было немыслимо оказаться в этой роли. В то же время вся эта история была омерзительно непонятна, и он не мог сообразить, как именно сделал то, что не должен был делать, и вообще, что именно он должен был сделать. Он обсудил происшествие с Эммой; тот хорошенько отругал его, совершенно устыдил, но абсолютно не прояснил ситуацию. Да, наверно, не стоило соглашаться на безумную идею Розанова, участие в которой сперва показалось Тому невинной забавой. Тогда он думал, что имеет смысл пойти и повидаться с девушкой, хотя бы для того, чтобы философ успокоился. Беда в том, что Розанов не предупредил внучку, может, даже ввел ее в заблуждение, а тут уж Том точно не был виноват. (Может, в этом все дело?) А она с самого начала была так холодна и враждебна, что ему совершенно не удалось овладеть положением. ("Ты не можешь успокоиться, потому что тебе не удалось ее обаять", - сказал Эмма.) Теперь в мире было черное пятно, которое Том от всей души желал удалить, но не мог, оно его парализовало. Он подумал, не написать ли Хэтти письмо, но все письма, какие он мог измыслить, выглядели как новые непростительные оскорбления. Он говорил себе, что должен написать Розанову и сообщить, что потерпел неудачу. Но и на это никак не мог решиться. Неужели действительно придется пообещать, что он больше никогда не подойдет к Хэтти? А теперь она здесь, по приглашению бестактной Габриель, и это совершенно испортит ему семейный пикник.
- Когда мы уже поедем домой? - спросил Скарлет-Тейлор, сидя рядом с Томом на скале-крепости.
- Не говори глупостей, сначала нужно хорошенько насладиться.
- Купанием, в такой шторм? Вода аж темно-зеленая.
- Попробуй, увидишь, как это здорово. Смотри, вон Мэривилль. Отсюда видно только верхнее окно и кусок крыши. Наверное, ты скажешь - неудивительно, что Алекс его продала.
- Нет, я думаю, что здесь замечательно.
- Ну тогда…
- Я просто не хочу купаться. Но я обожаю такой берег. Скалы, водоросли, и черно-белый полосатый маяк, и крики чаек. Мне это напоминает Донегал. Только, - добавил он, - Донегал гораздо красивее.
И Эмма подумал, как ужасно грустно, что он не может любить свою родину, не может больше возвращаться туда с радостью. И еще он подумал - как печально, что он любит Тома, но эта любовь не должна проявиться, не может коснуться любимого. Казалось, любовь испаряется, растворяется в воздухе, ударившись о какой-то невидимый барьер. Эмма подумал о матери, к которой приехал, движимый чувством вины, на жалкие два дня перед началом семестра. И еще подумал о своем учителе, мистере Хэнуэе - он так и не собрался сказать ему, что решил бросить пение. И неужели я действительно никогда больше не буду петь, подумал он.
- Смотри, старина Джордж сидит, мрачный как туча. Интересно, о чем он думает!
- Зачем он поехал?
- Чтобы изображать одинокого и непонятого. Посмотри на его позу.
- Я хочу с ним говорить, - сказал Эмма. - Долго, не торопясь.
- Хочешь ему помочь, ему все хотят помочь, правда же, он везунчик?
- А ты разве не хочешь ему помочь, разве ты его не любишь?
- Ну да, но что может сделать любовь, если ее не пускают внутрь? Бегать вокруг и плакать?
Действительно, что?
- Ужасно жаль, что я не повидал Стеллу, в тот день, у Брайана.
- Да, ты с ней чуть-чуть разминулся. Стелла очень сильная, сильнее нас всех. И такая красивая - как египетская царица.
- Но где же она?
- В Лондоне. Или, как я думаю, уехала к отцу в Токио.
- Правда, странно?
- Да, но Джордж и Стелла всегда были странные.
- О, смотри, вон мисс Мейнелл и мисс Скотни.
- Откуда ты знаешь, как зовут горничную?
- Слышал в Купальнях.
- О боже, они начинают раздеваться, они не знают, что нам их отсюда видно, бежим быстрей!
Том и Эмма соскользнули по скале вниз и помчались прочь по пляжу, к воде.
Аперитивы были такие: Габриель привезла смесь джина со свежим апельсиновым соком, холодную, во фляжках-термосах. Алекс - две бутылки виски и два сифона содовой. Перл захватила с собой кока-колу. К обеду подали югославский рислинг. А вот что они ели. Стол, приготовленный Габриель, состоял из паштета на овсяном печенье, датской салями, тонко нарезанного языка, зеленого салата, салата из помидоров, кресс-салата, молодого картофеля, ржаного хлеба с тмином, творога, летнего пудинга и винограда. Руби же приготовила бутерброды с ветчиной, с яйцом, с огурцами, колбасу, пирог с ветчиной и телятиной, галеты, чеддер, двойной глостерский сыр, корзиночки с кремом и бананы. Поскольку Руби и Габриель никогда не советовались друг с другом насчет количества еды, обе рассчитывали на всех, так что еды было много. Мечта Эммы - побеседовать с Джорджем - наконец сбылась. Эмма нарочно сел рядом с ним и стал расспрашивать его об Эннистонском кольце и о музее. Наступило всеобщее замешательство (от которого Джордж получил огромное удовольствие), когда Эмма, ничего не зная об эскападе Джорджа, выразил сожаление, что принадлежащая музею уникальная коллекция римского стекла не выставлена на обозрение публики. Кашель Брайана и пинок Тома прервали эту недолгую беседу. Но тем не менее она состоялась, и всех странным образом удивило то, что Джордж вел себя совершенно как обычный человек. (А чего, интересно, они от него ждали?) Джордж не проявил никакой эксцентричности, за одним исключением: отвечая на вопросы Эммы, он неотрывно глядел на Хэтти. Он снял пиджак и жилет, явив свеженакопленный жирок. Круглое лицо было спокойно и довольно, а взгляд - благодушен, но пристален. Хэтти почувствовала это и отвернулась. Перед обедом Том вежливо спросил Хэтти, не показалось ли ей море холодным, и она ответила, что оно не холодней Майна. За обедом Том хотел было сесть рядом с Хэтти, но Перл, нарочно или нет, помешала - заняла место, пока все неловко рассаживались кругом на камнях и ковриках. Алекс была стройна и моложава в брюках и ярко-голубой пляжной рубашке, со сверкающими на солнце густыми волосами цвета соли с перцем. Она старалась быть любезной по отношению к девушкам и при этом остро сознавала присутствие Джорджа. Габриель, также остро сознавая его присутствие, невольно поглядывала на него с улыбочкой, говорившей: "Смотрите, как он хорошо себя ведет". Она даже взглянула на Брайана, одобрительным кивком указывая ему на чудо - нормальное поведение Джорджа. Это было неприятно и Брайану, и Тому.
- Где ты была? - спросила Алекс у Руби, - Мне пришлось убирать самой, все ушли.
- Гуляла.
- Гуляла? Ты никогда не гуляешь.
- Сходила глянуть на дом.
- Мэривилль? Они еще, чего доброго, подумают, что мы за ними шпионим! Пожалуйста, убери тут. Я и так уже почти все сделала.
Алекс пошла прочь. Она вдруг горько пожалела, что продала Мэривилль. Она подумала: можно было бы пригласить его сюда, устроить что-то вроде приема, это было бы вполне оправданно, и он бы пришел. Ей почти удалось заманить его в дверь Белмонта в тот день, когда он пришел с бутылками. Что значили эти бутылки? На пустом пляже на нее нахлынули одиночество и зависть, а шум моря напомнил о смерти. Алекс хотела найти Джорджа, но он ушел; все ушли. Она хотела посмотреть, сколько времени, и обнаружила, что часов на руке нет; должно быть, обронила. Стеная от досады, она принялась осматривать песок.
- Где Джордж? - спросил Брайан у Тома.
- Не знаю.
- Габриель пришла с тобой?
- Нет, я ее не видел.
Брайан шел вдоль скал, в сторону маяка, а не Мэривилля, с Адамом и Зедом. Он подумал, что Габриель пошла в эту сторону, но ее не было видно. Он поспешил обратно, оставив Адама и Зеда на пляже рядом с семейным лагерем. "Не плавайте без меня", - сказал он и побежал, и бежал всю дорогу до развалин усадьбы. В саду слышался смех - там оказались Том, Хэтти, Перл и Эмма, но Габриель не было. Пыхтя, Брайан побежал назад.
- Я хотел как бы извиниться перед вами, - сказал Том, обращаясь к Хэтти.
Они на минуту остались одни в заросшем саду, где самшитовые изгороди вымахали в двенадцатифутовых динозавров. Обломки старой вымостки, статуй, урн, балюстрад лежали, полускрытые травой и мхом, и всюду буйствовали дикие розы, образуя огромные колючие арки. В отдалении куковала кукушка. Невидимые жаворонки пели высоко над землей, в ослепительном синем воздухе.
- Смотрите, рука! - сказала Хэтти. Она вытащила из колючих плетей каменную кисть руки в натуральную величину.
- Как красиво, как странно.
- Хотите ее взять?
- Нет, она ваша.
- Это мрамор?
- Известняк, наверное.
- Почему как бы?
- Что?
- Почему "как бы" извиниться?
- Действительно, почему? Я хочу перед вами извиниться.
- Ну хорошо, продолжайте.
- Но не знаю как.
- Ну тогда не извиняйтесь.
- Я хочу сказать… я думал, что ваш дедушка вам объяснил…
- Что объяснил?
- Что он хочет… ну… хочет, чтобы мы с вами поженились. Хэтти с минуту молчала, глядя на каменную руку. Волосы Хэтти, курчавые от морской воды, стянутые лентой, волнами спускались по спине. Хэтти сунула руку в карман (она была в том самом летнем платье из "Бутика Анны Лэпуинг"), но рука была слишком тяжела, и платье перекосилось. Она опять вынула руку.
- Ну хорошо. Я буду считать, что вы извинились.
- Но…
- Это не важно, это не важно.
- Это какое-то безумие, правда?
- Что?
- То, что он хотел.
- Да.
- Я хочу сказать… он немного не от мира сего… ведь эти вещи так не делаются, правда?
- Правда.
- Вы ему скажете?
- Что?
- Что я у вас был… что я… пытался…
- Нет. Это не имеет ко мне никакого отношения. Я тут абсолютно ни при чем.
- А… ну хорошо… - уныло сказал Том, - Я ему напишу. Он надеялся, что извинения избавят его от чувства вины и мучительного чувства, что кто-то думает о нем плохо. Но теперь, кажется, стало еще хуже. Все перепуталось.
- Я давно хотел с вами поговорить, - сказал Эмма. Они с Перл были одни в другой части сада, возле заросшего лилиями пруда у подножия полуразрушенной каменной лестницы. Лилии покрыли почти всю поверхность водоема. Лишь местами в окнах темно-зеленой воды мелькали золотыми вспышками огромные карпы.
- Как это? - спросила Перл. - Мы же только сегодня познакомились.
Перл тоже была в летнем платье - не струящемся, в цветочек, как у Хэтти, но в прямом желтом платье-рубашке, подпоясанном на узкой талии и похожем на униформу героев научно-фантастического романа. Голова Перл с прямым профилем была так узка, словно стремилась стать двухмерной. Солнце придало смуглой коже еще капельку смуглоты, бросило на щеки красновато-коричневый румянец и высветило рыжеватые оттенки в темных волосах, которые Перл сознательно подстригла покороче.
- Я вас несколько раз видел в Купальнях, в Институте, как тут говорят.
- Да?
Перл думала, что Эмма очень странный. Он потел в пальто и жилете, бледное лицо обгорело до болезненного розового блеска. Эмма строго смотрел через узкие овальные очки.
- Да. Вы меня интересуете.
- Как это мило, что вы мной интересуетесь! Но вы знаете, что я служанка мисс Мейнелл?
- Это живописная, но несущественная подробность. В наше время очень странно быть чьей-нибудь служанкой.
- Вы ведь ирландец, правда?
- Это тоже живописно, но несущественно.
- А что существенно?
- Вы.
Эмма бросил в пруд камень, но тот не потонул, а остался лежать на толстом листе лилии. Эмма бросил другой камень, целясь в первый, но промахнулся.
- Вы от меня что-то хотели? - довольно резко спросила Перл.
- О, я еще не знаю, - ответил Эмма, - Может, и нет.
И добавил:
- Я хотел познакомиться с вами еще до того, как узнал, кто вы.
- Но зачем со мной знакомиться? Простите, этот разговор принимает какой-то дурацкий оборот.
- Не думаю. Мы немного стесняемся, но делаем успехи. И опять-таки я не знаю. Почему одни люди интересны, а другие нет? Логика тут бессильна.
- Наверно, пора идти обратно…
- Я обычно не разговариваю так с девушками. Я вообще обычно не разговариваю с девушками.
- Может, и лучше не разговаривать. Со мной очень скучно, вот увидите.
- Почему вы так думаете?
- Я ничего не знаю.
- Не страшно, зато я все знаю. Если вам надо что-нибудь знать, я вам расскажу.
- Вы историк?
- Да. Конечно, я знаю только факты и несколько обрывочных идей, которые к ним прицепились.
- Давайте лучше вернемся к мисс Мейнелл и мистеру Маккефри.
- Моего друга зовут Том, а вашу подругу - Хэтти. Может, обойдемся без мистеров и мисс?
- Нет.
- Как вам будет угодно. Я понял, почему хотел с вами познакомиться.
- Почему?
- У вас сухой вид.
- Сухой?
- Ну да. Девушки редко бывают сухими.
- Что это значит?
- Сухой, ну, как в сочетании "сухой и твердый". Противоположность раскисшему и мягкому.
- А я думала, мужчинам нравится мягкость. Может быть, вы думаете, что я похожа на мальчика?
- Расскажите мне что-нибудь о себе.
- Что?
- Все равно что.
- Моя мать была проституткой.
- Это должно произвести на меня впечатление?