Часть 2.
Древние говорили: "Главное в иконном деле – руку свою подпрятать под Бога". Это значит сработать икону так, чтобы на святом образе "не проступил" мо́рок человеческих страстей и переживаний. Почему? Молящийся человек приходит в храм не любоваться церковным искусством, а поведать нужду Богу. Об этом часто забывают. Икона, как некая пиктограмма, должна указать прихожанину кратчайший путь – "Бог там!"
К примеру, входит в храм заплаканная женщина. У неё несчастье – муж сорвался с катушек и крепко запил, вторую неделю мучает себя и семью. Даже детей пришлось отвезти к матери, а то, не ровён час, прибьёт малышей. Трезвый-то он добрый, ласковый, а найдёт чума пьяная – хоть "святых выноси"!
Женщина оглядывается, не знает, куда свечу поставить, где сердце открыть.
– А ты, милая, поставь свою свечку-то Бонифатию. Он в энтом деле – первый помощник! – советует старушка за ящиком, – Ставь, ставь, он всё Богу нашему передаст!
Глядит женщина в писаный образ Бонифатия и беззвучно губами шевелит, просит, значит. Вот тут и становится икона иконой. Или нет. Выплакала она, сердешная, беду (всё не наедине), да пошла домой с надеждой на Бога. Значит, удалась икона. А если "очаровал" её Бонифатий: как живой, смотрит с иконы полными слёз глазами, жалеет её, бедную, будто говорит: "Не плачь, дщерь, ступай с миром, я тебе помогу!"
Кто знает, впорхнула молитва женщины в чертоги Божьи или "увязла" в писаных слезах Бонифатия?..
Иконописание – тонкое дело. Смотришь на древнюю икону и независимо от того, кто на ней изображён – думаешь о Боге. Наверное, древним тоже приходилось ломать голову над задачей "незримого" соприсутствия иконописца в святом образе. Потому иконы, писанные со страхом Божиим, издревле на Руси не подписывались.
Вообще, страх Божий – великое состояние души. Это не мирской трепет перед наказанием, не пугливое угодничество перед сильным, это – доверие. Высокое доверие души, малой частицы огромного Вселенского Духа, к своей "Митрополии". Доверие, которое метлой выметает из нас недобрые мысли и похотливые страсти, всё то, что противно Божественному первородству нашему.
Часть 3.
Похожие мысли кружились в голове Фёдора, когда он намечал фигуру преподобного Андрея. Линии ложились ладно. Фёдор даже удивился, глядя, как его резец без помарок наносили на левкас строгую графью образа.
Вскоре работа подошла к цвету. Краски Фёдор принципиально готовил сам. Он пробовал несколько раз пользоваться готовой темперой, но палитра цветов, созданная не им, каждый раз уводила работу в сторону. Он не мог побороть искушение "блеснуть" цветовыми возможностями сочных фабричных красок, увлекался живописью и вскоре забывал, зачем взял в руки художество.
Когда же красочные смеси он творил, т. е. готовил сам, подбирая пигменты под замысел, колорит иконы просматривался уже заранее. Оставалось только выкрасить и прописать изображение. "Странно, – размышлял Фёдор, – "травяная зелёная" – хорошая заводская краска, но мёртвая, а смешаешь натуральную охру с глауконитом – полынью пахнет!"
Фёдор открыл холодильник, достал пару куриных яиц, вскрыл каждое с толстого торца и аккуратно отделил желток от белка (это надо делать очень тщательно, т. к. белок пенит краску). Затем разбавил желтковую массу белым столовым вином и добавил пару капель из кувшина с надписью "Святая вода"…
Время близилось к обеду.
– Федя, всё готово, можешь мыть руки, – прозвенел из кухни весёлый мамин голосок. Мама Феди в молодые годы пела в знаменитом Уральском хоре. Потом вышла замуж, переехала с мужем "в Европу", поближе к Москве. На новом месте прижилась, родила сына, а вот петь не перестала. Всё, что ни делала – делала с внутренней сердечной музыкой. Оттого всегда казалась лёгкой, как мажорная нотка. Когда Григорий бросил семью, польстившись на другую женщину, певунья не замкнулась в горе. И лишь наступало утро, она снова пела, пела ради сына. Такая была птица.
Соседские старухи ей вслед верещали: "Мужика потеряла, а сама – хыть бы что!" Маленький Федя спрашивал маму: "Мам, чего они на тебя зарятся?" Она отвечала: "А кто их знает, любят, наверное!.."
Часть 4.
– Мам, я потом! – бросил через плечо Фёдор и склонился с курантом* над будущей краской.
Когда готов рисунок и процарапана на левкасе графья, начинается живопись. Живопись может быть простой и сложной в зависимости от художественного замысла. Этот этап работы над иконой является, пожалуй, единственным, когда иконописец может проявить свои личные творческие качества.
На последнем же этапе, который именуется "пропись" (пропись деталей), работа, как и при нанесении рисунка, должна быть выполнена строго канонично, иначе икона не проявит себя.
Кстати о каноне.
Одни благоговеют перед понятием "канон", другие отмахиваются от него: "Не приведи, Бог!". А ведь Бог устами Своих угодников благоволит именно канону как древней основе всякого художественного творчества.
"Представьте, – говорил великий мыслитель XX-ого века о. Павел Флоренский, – художник держит на руках ларец, в котором собрано всё его жизненное творчество. Чем крупней художник, тем крупнее его ларец. Стоит такой художник посреди житейских дорог, да людям содержимое ларца показывает. Те смотрят, дивятся – лепота! Но не всем тот ларец виден за головами первых. Тысячи людей проходят мимо, а ларец примечают – единицы.
Вот вам другой случай. Из поколения в поколение работают по единому правилу сотни художников. Каждый из них не слишком одарён художеством, не сравнить с тем первым, это точно. Но складывают они свои скромные ларчики вместе. Сначала малая горка складывается, но скоро гора великая из ларчиков вырастает. Каждый художник добавляет к общему правилу ма-аленькое украшение, следок неповторимой личности своей. И от тех малых украшений искрится гора, как звёздное небо!
Вот ещё один мастеровой художник подходит к горе. Поднимается по ступенькам и кладёт свой ларчик на самую верхушечку. Виден его ларь далеко-далеко. Тысячи людей оглядываются, да свет от того ларчика примечают!
Вот, что значит канон. Канон – это традиция, очищенная от всего случайного. Это волшебный инструмент, которым умная рука и доброе сердце открывают дверцы в горние мастерские, где творится Правда о Боге, а не эмоциональные фантазии гениев Европейской живописи. Работать в каноне – высокое наслаждение церковного художника и высокая мера его личной ответственности перед будущим.
Рукастый мазила, которому, что натурщицу раздеть, что Деву Марию намалевать (всё едино, платили б деньги) – то великая беда церковная. Поди, разбери "по одёжке", что у него в голове. Припасть к ручке "Благословите, батюшка!" – дело не хитрое.
Фёдор взял кисть и стал круговыми движениями плавить краску по левкасу. Понятие "плавь" – чисто русское. Византия не знала подобного метода наложения краски. Жидкая акварельная красочная масса под кружением кисти образует поверхность пульсирующего тона. И это не небрежная неровность, но способ заставить будущее изображение… "дышать". Да-да, именно дышать! Нижние красочные плави, укрытые позже многими лессировками – это "лёгкие" будущей иконы.
Оттого древняя русская икона, несмотря на всю её каноническую условность, воспринимается как живая, но живая "не по плоти, а по духу".
Увы, сейчас мало, кто так пишет.
За работой время, которое, как правило, никогда никуда не спешит, начинает торопиться.
На улице стемнело. Фёдор включил настольную лампу и при электрическом тёплом свете оглядел работу. Икона шла нормально. При новом освещении он увидел некоторую неясность отдельных тональных отношений, но это было легко поправимо.
Федя решил не обижать маму и отправился, наконец, на кухню.
Часть 5.
Когда через двадцать минут он вернулся в мастерскую… его уже ждали.
У рабочего стола стояли два человека. Складки простых суконных монашеских мантий, длинные пологи капюшонов древнего образца, как чёрные реки, несли свои "воды" среди гористых неровностей иноческой одежды. Один из гостей казался старше другого. Впрочем, внешность монаха всегда обманчива.
– Здравствуй, Феодор, – распевно произнёс старший монах, – прознали мы, что ты в воспоминание Андрево икону пишешь. Так ли?
– Д-да… – с трудом ответил ничего не понимающий Федя.
– Вот же, Андрей-то, гляди, – монах указал на товарища лёгким касанием, – Рублёв, он и есть.
Федя больно ущипнул себя за ухо, он видение продолжилось.
– Господи, радость какая! – вскипело сердечко Фёдора. Он бросился к столу, – Икона ещё не закончена, осталась пропись…
– А то мы не видим! – засмеялся старший, взяв с рук Фёдора икону.
– Данила, что зря шумишь. Лучше дело скажи, – нарушил молчание второй монах, которого старший брат называл Андреем.
– Даниил Чёрный!.. – не веря своим глазам, пролепетал вконец смущённый Федя.
– Чёрный? Почему "чёрный"? – удивился монах, – Ах да, говорили мне, что писаны об нас с Андреем какие-то "Сказания…". Да много ль там правды?
– Ты вот что, Феодор, – перевёл на себя разговор Андрей, – когда мы уйдём, помолись отцу нашему богоносному Сергию. Он нас к тебе послал. Просил передать, что б шёл ты своей дорогой. А ежели какое препятствие повстречается на пути, не унывал и просил помощи у Бога. Да нас, грешных, в своих молитвах не забывал. Это для вас мы преподобные. Нам-то Господь указал место. Все мы учимся любить. Сначала на Земле, потом на Небе. Если тебе кажется, что Господь рядом с тобой, пришёл ради тебя и от большой к тебе любви, знай: не Господь с тобой рядом, а бес лукавый. Тебе самому идти до Бога надлежит, тебе самому! И не слушай "хитрецов крестопоклонных". Много их. И накормят, и спать уложат. Утром проснёшься, а крестик подменили. Не тот крестик, и надпись на нём не та…
Андрей замолчал и через плечо Даниила взглянул на икону.
– Лепно пишешь, толково. Только ешь меньше и икону люби. Познаешь великое от неё утешение!
И тут Фёдору стало плохо. От обилия нахлынувших чувств он рухнул было на пол, но Андрей подхватил юного изографа и бережно положил прямо поверх каких-то бумаг на диван…
P.S.
Когда Фёдор пришёл в себя, никого в мастерской не было. Он лежал на диване, боясь повернуться и оглядеть комнату целиком. Его страшила будущая правда о том, что дорогих сердцу гостей нет.
Фёдор медленно приподнялся, подошёл к столу и взглянул на…
Икона была дописана чьей-то невероятно сильной рукой и буквально искрилась художественным мастерством и молитвой. Он взял икону дрожащими от волнения руками и поцеловал край доски. "Господи, сподоби меня на такое письмо!" – вздох восторга и одновременно страха вырвался из его уст.
– Это и есть теперь твоё письмо, – ответил как бы ниоткуда голос Андрея.
Фёдор опустился на колени перед образом преподобного Сергия Радонежского и стал горячо молиться Богу.
Борины грёзы
Боря прикрыл ладошками полные слёз глаза.
– Боря, не три глаза, что случилось? – мама бережно опустила Борины руки.
– Мама, три… три… – Боря начал говорить, но слёзы вновь брызнули из его глаз.
– Боря, успокойся, пожалуйста, и не три глаза! – с ноткой строгости в голосе повторила мама.
– Мама, три…
– Что "три"? Объясни, наконец, что случилось?!
– Мама, три… ноль, мы проиграли три ноль! Мне страшно, мы проиграли!..
– О, Господи, всего-то!
В тот памятный вечер команда российских мастеров кожаного мяча проиграла малоизвестной сборной Уэльса с позорным для Российской империи счётом 0: 3. Для Бори полуторачасовое Национальное позорище стало худшим периодом его одиннадцатилетней жизни.
Боря "с детства" увлекался футболом и мечтал стать великим футболистом.
Как правило, такие мальчики посещают футбольные секции и школы. Но Боря об этом как-то не задумывался. Само прикосновение к мячу окрыляло его мечтательную натуру, и он часами гонял в полном одиночестве по двору коричневый ниппель, представляя вереницу окон дворового колодца как эллипс Большой арены в Лужниках, или, на худой конец, Estadio Santiago Bernabеu.
Однажды отец, уезжая в многомесячную командировку, снял на лето для мамы с Борей дачу в Подмосковье. Лишь только по приезду распаковали вещи, Боря взял мяч и побежал на край деревни. Он приметил в поле за коровником футбольные ворота, когда они с мамой съезжали с большака на деревенскую улицу. На самодельном футбольном пятачке с двумя покосившимися воротами никого не было. Боря по привычке предложил капитанам команд жребий. Его команде достались правые ворота и право первого удара по мячу. Игра закипела. Боря, сверкнув дриблингом, обыграл подряд трёх защитников противника и был готов пробить в дальнюю девятку, как услышал за спиной смех деревенских пацанов:
– Эй, ты, толстый, ворота не сломай!
Я совсем забыл сказать, что Боря действительно был упитанным мальчиком. Слава Богу, в одиннадцать лет едкие насмешки ещё не ранят глубоко и нестерпимо больно.
Боря на бегу попытался обернуться, но споткнулся о кочку и кубарем покатился по траве. Когда он встал, ребята уже подошли и встали в кружок, с любопытством рассматривая новичка.
– Ты чё, футболист? – спросил высокий рыжий парень с лицом в красно – коричневую кнопку.
– Да, – ответил Боря, – я занимаюсь.
Зачем он стал врать, ведь никто его к этому не побуждал? Очень захотелось казаться в глазах этих мальчишек большим и сильным. (Первый мужской звоночек прозвонил в его сердце, сработав на опережение неторопливого времени жизни.)
– А где занимаешься?
– В "Торпедо!", – Боря врал всё твёрже и естественней. Наверное, "кто-то" нашёптывал ему, подтрунивая над мальчишечьей гордостью: "Ну, давай, покажи им!"
– А за деревню будешь играть завтра с Дунинскими?
– Буду. Меня зовут Боря.
Парни чинно пожали друг другу руки. На том и расстались.
Всю ночь Боря ворочался и поскрипывал пружинами старой железной кровати. Мысль о том, что он завтра первый раз в жизни выйдет на поле не один, страшила и увлекала одновременно. Настал час, когда он должен проявить филигранную технику, которую поставил сам себе за годы тренировок "на разных стадионах мира". Он днями работал у стенки, обучал себя технике приёма мяча и точному пасу в одно касание.
Боря вспомнил мёртвую тишину трибун, он готовится бить то самое роковое пенальти в ворота сборной Англии. И тысячеголосый рёв восторга над его головой, когда после победного гола он покидал игровое поле!..
Воспоминаниям, казалось, не будет конца. Но вот пропели первые петухи. В рубленное окошко над Бориной кроватью впорхнул первый солнечный зайчик, но с мальчиком ему встретиться не удалось – Боря под утро крепко уснул.
…Команды выстроились в центре поля для приветствия. Судья в окружении двух капитанов бросает жребий. Приглядись, читатель, внимательно приглядись! Один из капитанов – наш… Боря! Да-да, своими ответами он произвёл на деревенских пацанов неотразимое впечатление, и судьба капитанской повязки была решена. "Веди нас, Борис, к победе!" – съёрничал голкипер Вовка. "Победа, победа!.." – хором закричали ребята, и Боря закричал с ними вместе, воинственно поднимая руку, перевязанную красной капитанской лентой.
Раздался свисток судьи, и игра началась. Команда "Бориной деревни" при каждом владении мячом играла только на Борю. Все с нетерпением ждали, что "Торпедо" вот-вот покажет столичный класс и накидает Дунинским покуда некуда. Но игра у Бори… не заладилась. Ему, привыкшему без помех контролировать ситуацию и самому распоряжаться мячом на каждом игровом пятачке, всё время мешал соперник. Оттого его отточенная техника распадалась на груду несвязанных друг с другом деталей. Мяч, который должен был катиться прямо под ногу, от чужого касания вдруг менял направление и переставал слушаться. С каждой следующей минутой товарищи по команде всё реже выискивали Борю и всё чаще организовывали атаки друг с другом.
Перед концом первого тайма Дунинцы ломанулись по центру, вышли к штрафной, и кто-то не слишком прицельно пробил по воротам. Мяч взвился в воздухе, чиркнул о Борину ногу, изменил направление и влетел в ворота родной деревни… Капитан "дуняшек" подскочил к Боре и демонстративно пожал ему руку под хохот и свист дунинских болельщиков.
– Замена! – кто-то крикнул со скамейки запасных. К Боре подбежал тот самый рыжий парень и, немного смущаясь, сказал:
– Борь, мы тебя меняем. Ты уж того, отдай повязку.
Боря механически развязал красную капитанскую ленту и пошёл с поля под оглушительный свист болельщиков обеих команд. Н-да, в Мадриде, помнится, всё сложилось иначе…
После ухода Бори игра выровнялась, подуставшие дунинцы стали всё чаще проваливать оборону и к концу матча отхватили покуда некуда.
– Вот что значит, вовремя произвести замену и удалить слабое звено! – умничал после матча голкипер Вовка…
Когда Боря вернулся домой, мама весело спросила сына: "Как сыграли?" Боря полез на печку и первый раз в жизни попросил маму: "Мама, не трогай меня, я расту…"