Чтобы успокоиться, я допил портер и велел налить мне еще. Затем я подошел к столу, где сидела эта троица, и положил перед ними три серебряные гинеи. Они взглянули на монеты, а затем подняли глаза на меня.
- Вольно тебе выгодой швыряться, - сказал один из них.
- По одной на каждого.
- Ну? - Он взял гинею и попробовал ее на зуб. - Чего пожаловал?
- Мне нужна одна вещь.
- С ними вон поговори. - Он указал на группу людей со старомодными трубками. - Это они дерьмо собирают.
- А ты, похоже, заморская птица, - сказал другой. - Французишка, поди?
- Нет, сэр. Я из Женевы.
- Все одно.
Впрочем, он, похоже, польщен был тем, что я обратился к нему "сэр", и я воспользовался моментом:
- Я, джентльмены, студент медицины.
Они громко засмеялись - слишком громко, подумалось мне, однако никто из присутствующих в таверне даже не взглянул в их сторону.
- Позвольте предложить вам еще кувшин.
Они кивнули, а когда я возвратился от стойки, монет на столе уже не было. Наживка была проглочена.
Звали их, как я выяснил впоследствии, Миллер, Бутройд и Лейн. Злодеев, подобных этой троице, прежде мне встречать не доводилось. Растленные и порочные в высшей степени, они, однако ж, были знатоками своего дела - в этом я не сомневался. Я разъяснил им, что, будучи студентом-анатомом, желаю иметь постоянный запас новых тел. Поскольку я иностранец, сказал я, возможности работать в школах при больницах у меня нет.
- Как ты нас отыскал? - спросил меня Лейн.
- Тебя по запаху вынюхал, - ответил Бутройд.
- Я буду вам платить вдвое больше любой больницы.
- А с мелочью как?
- Виноват?
- Дитятей тебе надобно?
- Нет. Детей не нужно. Я использую только взрослых. Только мужчин. Такова природа моей работы. Притом образцы должны быть хорошие. Никаких наростов. Никаких уродств. Доставите - плачу.
- Красивых ему подавай - небось ебать их будет, - сказал Миллер.
Бутройд взглядом заставил его замолчать.
- Много же тебе надобно.
- Я и плачу много.
- А вопросов задавать не станешь?
- И ответов не потребую. Привезете материал, получите деньги.
Я рассказал им, как меня найти; оказалось, они привыкли работать на лодке, ибо постоянно имели дело с громилами-заключенными вблизи устья - там им случалось взять три-четыре предмета одним разом. Мне они сказали, что тела им приходится тащить по реке, чтобы очистить их от грязи, приставшей к ним в трюмах кораблей. Итак, я подробно описал местоположение своей мастерской и небольшого причала перед ней; окрестности им были хорошо знакомы. Я пообещал, что буду ждать их в пятницу вечером, положив им две ночи на работу. Каждый из них поплевал себе на руку, прежде чем пожать мою - привычка, которой я не сумел в полной мере оценить.
Дома меня поджидал Фред.
- Запах в комнате странный, - сказал он, как только я вошел.
- Запах?
- Выпивка, табак, еще что-то да еще что-то, и все перемешано.
- Я был в таверне. - Снявши плащ и сюртук, я положил их на стул в прихожей.
- Мистер Франкенштейн в таверне. А дальше-то что ж?
- Мистер Франкенштейн в постели.
- От таверн меня еще в детстве предостерегали. Слишком низкая там публика. Вас хоть не ограбили, сэр?
- Нет, Фред, меня не ограбили. Меня надули. Портер по три пенса за пинту. Но ограбить не ограбили.
- Портер моего отца и доконал. Что его прикончило, так это не осел. Выпивка это. Бывало, как проедет мусорная повозка, так после трезвым его уж не видали.
- При чем тут мусорная повозка?
- Они с мусорщиком выпивали. Уж тот был пьянчуга так пьянчуга. Сроду не знал, по какой стороне улицы едет.
- Я, Фред, пришел к выводу, что все лондонцы пьют.
- Да, сэр, повеселиться они мастера. - Он вздохнул. - Любят они, чтоб чаша с краями полнилась.
- А ты поэт.
Он рассмеялся и вышел было из комнаты, но тут же повернулся и очень проворно шлепнул себя.
- Чуть не забыл, сэр. Вам письмо. Каретой с севера привезли, так я уж дал посыльному шестипенсовик.
- Он же не всю дорогу сам его нес. Ну да ладно. Принеси его мне, будь любезен.
Он удалился в прихожую и возвратился с конвертом, который, как я увидел, проштампован был чиновником в Ланкастере. Письмо было от Дэниела Уэстбрука. Я надеялся, что оно от Биши: хоть меня и рассердил его поступок, он по-прежнему часто занимал мои мысли. Однако по неуклюжему почерку, каким выведен был адрес, я понял, что письмо не от Биши. На послании сверху было надписано "Каштановый коттедж, Кезуик".
Милый мой Франкенштейн!
Простите, что не писал ранее - мне пришлось заниматься одним деловым вопросом. Ни мистер Шелли (или же, правильнее выразиться, мой зять), ни Гарриет в таких вещах ничего не смыслят, поэтому вести переговоры по части арендования для них коттеджа вынужден был я. Сдает его фермер из Камберлэнда, до того ушлый, что куда до него лондонскому биржевому маклеру. Настоял на том, чтобы пересчитать цветы в саду - на случай, если мы выдернем хоть один! Гарриет выглядит очень счастливой, сияет радостью всякий раз, что мы выходим на прогулку к озеру или в горы… Семейная жизнь ей явно по душе, она ухаживает за мужем деликатнейшим и внимательнейшим образом: следит, чтоб он всегда был опрятен и чист с виду (порой, должен признать, к его недовольству) да пытается торговаться с деревенскими жителями, покупая необходимые вещи. Мистер Шелли часть дня проводит, запершись в спальне наверху, где он, по словам Гарриет, сочиняет; порой я слышу, как он декламирует стихи - думается, свои собственные. После он отправляется подолгу бродить по здешним местам, предпочитая делать это в одиночестве. Я уверен в том, что он любит Гарриет и печется о ней, однако привычки аристократов мне внове! Вечерами мы сидим вместе, и он читает нам из книги, увлекшей его за последнее время. Изучает он трактат мистера Годвина о причинной обусловленности и вчера вечером процитировал нам утверждение философа о том, что в жизни всякого существа присутствует цепь событий, которые начались в давние времена, предшествовавшие его рождению, и продолжают идти упорядоченной чередой в течение всего времени его существования. Называется это детерминизм - умное слово, придуманное для сложного понятия. Я наверняка сделал ошибку в его написании. Вследствие чего, согласно мистеру Годвину, единственные возможные для нас действия - те, что мы совершаем. На мой взгляд, в этом слишком много фатализма, но мистер Шелли полагает, что это так. Гарриет с ним согласна.
На прошлой неделе мы посетили мистера Саути, у которого в этих краях великолепный дом, известный под названием Грета-холл. Вы наверняка слышали о мистере Саути благодаря его сотрудничеству с "Осведомителем". Был там, по чистой случайности, и один из поэтов Озерной школы, которого мистер Шелли боготворит. Имя мистера Вордсворта известно было даже мне - который, как Вы знаете, невеликий знаток поэзии, - и все мы выказывали ему подобающие благоговение и почитание. Полагаю, он наслаждался возможностью общаться со своим юным поклонником. Мистер Шелли продекламировал кое-что из собственных стихов, и мистер Вордсворт нашел их, как он изволил выразиться, "весьма приемлемыми". Они говорили на тему поэзии и морали, а мы с Гарриет, очарованные, слушали. Вот уж не думал, что столько гениальных мыслей может уместиться в одной комнате! Мистер Вордсворт не сошелся во мнениях с мистером Шелли - он выразил несогласие, когда тот увлекся темой королей и угнетения, на каковую с немалой охотой поговорил бы и я, однако старший собеседник продолжал стоять на своем. Он, полагаю, родом из этих мест, хоть с виду куда более утончен, нежели все остальные из встреченных мною здесь. Выговор его отнюдь не груб. У него длинный, покатый нос, а в губах наблюдается деликатная твердость; глаза его поразительно ясны; по отношению же к Гарриет и миссис Саути он проявлял манеры необычайно учтивые.
Думаю, пылкость мистера Шелли произвела впечатление и на самого мистера Вордсворта, который в его воодушевлении уловил нечто вроде отражения собственного "я" в юности. Он признался нам, что с годами оказался погребен, как он изволил выразиться, под "горой забот", однако в молодости его посещали мечты и видения. "Желаю вам удачи, - сказал он мистеру Шелли, уходя. - Стремления юного честолюбия не оставили меня равнодушным".
Так окончилась наша встреча с поэтом Озерной школы. Многое еще надобно Вам рассказать, но лучше отложить это до возвращения в Лондон. Гарриет шлет Вам приветы. Мистер Шелли только что прокричал сверху: он спрашивает, помните ли вы древних друидов с Поланд-стрит. Признаюсь, я не имею ни малейшего представления, о чем он. На этом должен поставить точку, иначе конца моим писаниям не будет.
Всецело Ваш, Дэниел Уэстбрук.
Я сложил письмо и оставил его на столике подле кресла. Не знаю почему, но я готов был разрыдаться. Возможно, письмо напомнило мне о жизни, какую я вел до того, как погрузиться в опасные эксперименты; возможно, оно открыло передо мной радости семейной жизни и человеческого общения. К тому же я осознал, что мне по-прежнему не хватает присутствия Биши. Кроме него, у меня ни разу не сложились приятельские отношения ни с кем; он один был мне другом и союзником в этом мире, полном опасностей и тьмы.
В комнату, неся дымящуюся тарелку, вошел Фред.
- От портера у меня есть лечение.
- Меня лечить не нужно.
- Сбитень, сэр. Пар такой, что мертвого подымет.
- Высокая похвала. - Я принял у него миску с жидкостью; цветом она была молочно-серая, а по консистенции зернистая. - Это какое-то из ваших лондонских блюд?
- Настоящий кокни, сэр, что твой трубочист. Молоко, сахар и салеп.
- О чем это ты, Фред? Я никогда о таком не слыхал.
- Дядюшка Билл им на Хеймаркете торгует. У него и куб есть, чтоб его заваривать.
- Рад это слышать. Насколько я понимаю, это следует пить?
Он с великим удовлетворением кивнул. Я попробовал варево - у него были аромат и вкус ванили. Оно обладало любопытным успокаивающим действием.
- Твой дядюшка Билл, верно, пользуется уважением.
- Отношение к нему, сэр, вполне сносное. Уличная детвора за ним ради одного только запаха бегает.
Напиток оказался еще и сильным снотворным - я отправился в постель, как только допил его, и крепко спал до рассвета. Проснулся я с чувством, что надо мною довлеет срочная обязанность. Я знал, что мне должно делать. Севши в постели, я уставился в пространство перед собою. У меня есть прискорбная привычка грызть ногти, когда я размышляю над той или иною задачей; этим я и занялся. Беседа с воскресителями накануне вечером и сделка, которую я с ними заключил, по сути означали, что в существовании моем началась новая стадия. У меня оставалось еще несколько часов, чтобы повернуть назад и избежать последствий, которые мои действия за собою повлекут, - несколько мимолетных часов, когда я мог бы заключить мир с людьми и Богом, - но я до того ослеплен был перспективами успеха и славы, что потратил их на другие цели.
Доехавши в кебе до Лаймхауса, я стал подготавливать свою мастерскую к приходу гостей. По прошествии двух ночей в моем распоряжении должны оказаться два тела только что скончавшихся, и тогда я попытаюсь вдохнуть в них жизнь. Я проверил электрические колонны, сооруженные для меня Хеймэном, и не нашел в их конструкции никаких огрехов. Чистый поток энергии без помех будет вливаться в мои субъекты. Каких ожидать результатов, я покамест не знал, ибо прежде никогда не располагал подобными возможностями. Я понимал лишь, что стою на пороге новой научной картины мира. Так или иначе, это произойдет. Тянуло ли меня все еще к прежней моей жизни, наполненной чистыми размышлениями и занятиями, юношескими видениями в альпийском воздухе? Навряд ли.
Вечером той пятницы я с нетерпением ждал прихода воскресителей. Стоя на причале, я смотрел на воду, поднимавшуюся с приливом; уже стояла ранняя осень, и легкий бриз рябил поверхность реки. Закатное солнце освещало гряду облаков, двигавшихся с запада, и сияние расходилось подобием нимба. Возвратившись в дом, я занялся последними приготовлениями электрических колонн. Я разместил их на полу, бок о бок, в промежутке меж двумя низкими деревянными столами; с обоих концов каждого имелся достаточный запас вольтовых батарей. Я рассчитал, что мощности хватит на оживление двух трупов, и потому разработал целую процедуру, чтобы быстро перемещаться от одного субъекта к другому. Как бы то ни было, я собирался подготовить оба тела одновременно, прикрепивши к их частям металлические ремешки и петли. Само собой разумеется, я понятия не имел, что́ может произойти с телами под воздействием электрического заряда. Предосторожности ради в углу мастерской у меня лежал мушкетон, заряженный и готовый к стрельбе.
Когда наступила ночь, я взял фонарь и вышел на причал. Мне слышно было, как вода бьется о деревянные столбы, а где-то посередине реки раздался всплеск. С востока наползала тонкая дымка, и я взмолился, чтобы она сгустилась, дабы скрыть моих гостей от взглядов тех, кому вздумается задержаться на берегу. Я поднес фонарь к лицу. Через несколько мгновений послышался звук весел; я протянул руку с фонарем вперед и начал покачивать им из стороны в сторону, подавая сигнал. Плеск весел приближался, и в тусклом неверном свете я увидал темные очертания лодки, подходившей к причалу. Два человека гребли, третий сидел на корме дозорным.
Не произнеся ни звука, не подавши ни жеста в знак приветствия, они продолжали делать свое дело. Не прошло и минуты, как они подошли к самому причалу. Я окликнул прибывших, но они сделали мне знак молчать. Человек на корме, в котором я узнал Миллера, швырнул мне канат; я привязал лодку к столбу рядом с собою. Миллер выскочил и приложил руку к моим губам. "Могила", - прошептал он. От него пахло вином. Двое других перелезли через борт и принялись выгружать два пеньковых мешка. Потом потащили их по доскам, и я последовал за ними.
Закрывши дверь, я поставил масляный фонарь на стол.
- Прежде чем заплатить вам, мне требуется на них взглянуть.
- Да вы нам, никак, не верите, мистер Франкенштейн? - Бутройд вынул из кармана пальто фляжку и отхлебнул из нее.
- Настоящий делец свои товары осматривает, - сказал я.
В ответ он рассмеялся было, но тут заметил в мерцающем свете электрические машины:
- А это что еще за адская штука?
- Это двигатель. Двигатель, потребный мне для работы.
- Дьявольская, поди, работа?
- Дьявол тут ни при чем. Смею вас в этом уверить.
- Да мне-то что за дело.
Тут Миллер вынул нож и разрезал веревки, которыми мешки были завязаны. Из одного вывалилась рука, и он, ухватившись за нее, вытащил все остальное. Это был, как я и велел, взрослый мужчина, хоть и пострадавший от ранения в грудь.
- Этот поврежден, - сказал я.
- Образцы без изъяна найти трудно. Да вы на этого взгляните.
С этими словами Бутройд вытащил тело из второго мешка. Принадлежавшее молодому мужчине, оно было в очень хорошем состоянии, целое и прекрасно сохранившееся. Судя по виду, умер он совершенно внезапно - на лице его застыло выражение смертельного ужаса.
- Этот хорош, - сказал я. - Превосходный экземпляр. Где вы его нашли?
- Где упал, там и нашли.
Большего знать я и не желал.
- Не будете ли вы так любезны поместить одного из них сюда? А другого - вот сюда. - Я указал на пару длинных деревянных столов. - Осторожнее вот с этим. Ребра у него держатся слабо.
- Он что твоя погремушка, - сказал Миллер.
Я тут же расплатился с ними - мне не терпелось начать работу. Мы договорились, что они появятся с подобным же грузом спустя неделю. Гости рады были уйти - подозреваю, что жуткое выражение на лице молодого человека даже их привело в подавленное состояние.
- Мешки-то вам что, нужны? - спросил меня Бутройд.
- Мне они больше не понадобятся. Вам же они, думаю, еще пригодятся.
Итак, они направились обратно к своей лодке; я подождал на причале, пока они отплывут в темноту. По возвращении я заметил, что в комнате стоит любопытный запах, подобный тому, что бывает от мокрых зонтов или горелых тряпок, и меня обеспокоило, как бы не началось разложение. Работу я задумал начать с поврежденного образца - на случай, если поначалу допущу какой-нибудь просчет. Поэтому я быстро принялся его подготавливать, для начала вымыв раствором хлорида извести. После этого пахнуть от него стало получше. Вслед за тем я из предосторожности пристегнул субъекта к столу с помощью длинного кожаного ремня. Я уже решил, что присоединю металлические петли к шее, запястьям и лодыжкам - к тем частям тела, где происходит больше всего жизненно важных движений. Вольтов ток я намеревался пропускать с помощью тонких металлических проводов, которые не затруднили бы движение. Машины были готовы, их огромные цинковые и медные полосы разделял картон, вымоченный в соленой воде. Я зарядил батареи и присоединил с обоих концов по проводнику. Все было готово для создания искры, которой, быть может, предстояло осветить новый мир.
Аппарат гудел - то был результат его собственного внутреннего движения, - и я заметил легкое дрожание проводов; в этот момент мне показалось, что электрические машины превратились в живые существа. Мощность их возрастала с каждым вступающим в действие гальваническим элементом. Я помнил предписание Хеймэна не переусердствовать с увеличением мощности. Но при виде столь огромной энергии, выпущенной на свободу, меня охватила безмерная радость. Тело начало сильно трясти. В колеблющемся свете масляного фонаря оно отбрасывало на пол странную тень. Я сделал к нему шаг и с некоторой опаской коснулся руки. Теплота ее, казалось, возрастала. Голова начала дергаться из стороны в сторону, словно труп боролся с одышкой, но потом усилия эти стихли. Тело снова погрузилось в мертвенную неподвижность. Оно опять сделалось совершенно холодным. Я на мгновение отошел, чтобы проверить машины, и вдруг услышал, как позади меня зашевелилось нечто. Первою мыслью моей был мушкетон. Я быстро обернулся и невольно испустил возглас удивления: руки мертвеца переместились к глубокой ране в груди. Руководствуясь неким странным инстинктом, он хотел прикоснуться к тому, что стало причиной его смерти. То был момент прозрения - мне пришло в голову следующее предположение: существует некая сила воли или же инстинкт, способный пережить смерть тела. Меня коснулась вспышка молнии. Я испытал миг торжества. Но даже тут я попытался укротить всепобеждающее чувство возбуждения. Что, если это было некое непроизвольное движение мускулов, которое человеку помешали выполнить в тот момент? Был ли то жест, на который у него не хватило сил тогда?
Приближаться к телу я опасался, ибо не исключал новых внезапных движений, но понимал, что для работы мне необходимы быстрота и железная воля. Я отстегнул провода от первого субъекта и присоединил их ко второму. Разряд электрической энергии не нанес телу никаких видимых повреждений, и я был полон надежд в отношении воздействия, какое будет оказано на второй, лучше сохранившийся труп. В глубине души я радовался и оттого, что физически образец не пострадал, и тем самым мне предоставлена возможность дальнейших опытов.