Я вновь зарядил батареи и, применив небольшое давление к проводникам, добился появления искры. Второе тело сотряслось; оно будто бы - другого слова не подберешь - вытянулось в стойку. Затем все опять успокоилось. Я вновь пропустил разряд, и тело опять шевельнулось - на сей раз движение было более активным и беспокойным. Я различил некое вторичное шевеление в пальцах рук, которые, казалось, дрожали, до того сильно было возбуждение; сознаюсь, собственные мои руки тоже дрожали. Я зарядил провода в третий раз, но покоя тела это не нарушило. Собравшись было произвести дальнейшие исследования, я приблизился к образцу, и тут изо рта его вырвался крик, ужасный, исполненный безутешности. То был голос некоего демона, проклятого, затерявшегося в недрах ада, и я застыл, слушая, как вокруг разносится его эхо. Звуков этих довольно было, чтобы мертвого поднять, да только мертвый уже был поднят.
Когда я опустил глаза, опасаясь того, что может открыться моему взгляду, я заметил, что выражение ужаса исчезло и что лицо молодого человека выглядело совершенно спокойным.
Освободил ли этот жуткий крик его от мучений? Если допустить, что агония и ужас последних его мгновений были неким образом заключены в теле, то нельзя исключать и другого: удар электрического потока способен выгнать наружу страдающий дух - или душу; не могу подобрать названия явлению столь важному. Возможно ли, чтобы труп в буквальном смысле переживал агонию до того момента, как благодаря моему воздействию освободился? И тут меня поразило новое открытие. Голосовые связки пережили смерть.
Я принялся за другие электрические опыты на двух субъектах, и поначалу дальнейших пробуждений не было. Мне пришло в голову, что тела, выполнив с задержкою свои последние действия, вернулись в состояние неподвижности. И все же у меня не было уверенности ни в чем. Взявши большой хирургический нож, я приступил к отделению лобной кости черепа от головы второго субъекта. Затем, с помощью небольшой пилы, я срезал верхнюю часть черепного свода и наконец увидел переднюю и заднюю доли мозжечка. Тут мне представился образ абсурдный до крайности: словно с пирога срезали корку, но я до того погружен был в работу, что времени на какие-либо размышления не оставалось. Закончив, я подготовил опыт, который предварительно обрисовал в своих записях. Я поместил цинковые и медные полосы поверх открытого черепа - так, чтобы они касались долей. Затем я пустил ток. Эффект, оказанный на мозг, был мгновенным. Из четырех долей лишь одна, видимо, в состоянии была воспринимать легкое воздействие электрического тока; впоследствии я окрестил ее электрической долей. На мускулы тела она оказала мгновенный эффект - не будь оно привязано, того и гляди, поддалось бы искушению подняться и зашагать. Весь костяк охватила сильная дрожь, и я, к своему изумлению, обнаружил, что продолжалась она еще несколько минут после того, как я отключил ток.
Тут, к величайшему моему удивлению и ужасу, я начал замечать определенные искажения в лице. Глаза закатились, а губы разжались; ноздри раздулись, все же лицо, казалось, выражало теперь неприязнь, смешанную с отчаянием. То были, разумеется, случайные физиогномические проявления, однако в тот момент я готов был поклясться, что труп, привязанный к столу, выказывает мне всю свою злую волю, всю ненависть, выплескивает все бремя скорби. В конце концов движения прекратились, и лицо вновь обрело безжизненные очертания. Но я был до того потрясен этим явлением, что вынужден был выйти на реку с целью успокоиться.
На меня навалилось столько впечатлений, что ночь словно бы растянулась, став бесконечной. Предвидеть, что воздействия электрического потока окажутся столь глубоки, столь страшны, я никак не мог. Я доказал - в этом не оставалось сомнений, - что поток способен оживить человеческий труп, но столь непредсказуемым и ужасным образом, что мне впору было устрашиться при виде дела собственных рук. Я устрашился - иначе не скажешь - себя; устрашился того, чего могу достигнуть, и того, чему могу сделаться свидетелем. Какие еще секреты откроются мне, решись я продолжать свой странный эксперимент?
Впрочем, размышления скоро помогли мне прийти в себя. Меня успокоило бормотание Темзы. Дымка рассеялась, и сделались видны очертания города. Время близилось к рассвету. Я проработал всю ночь. Вскоре жизненный цикл начнется заново. Ощутивши, как пробуждается к жизни громада Лондона, я и сам набрался свежих сил. Сделать мне предстояло многое.
Глава 10
Я дремал у камина в своих комнатах на Джермин-стрит, как вдруг меня пробудил внезапный стук в дверь на улице. Не успел я толком прийти в себя, как в комнату вошел Фред.
- Простите великодушно, сэр, да только к вам Фиш какой-то пожаловал.
- Что ты такое несешь, Фред?
- Да я его то же самое спрашиваю, а он все: "Фиш, Фиш". Я ему: рыбник у нас рядом, только по улице пройти.
В этот момент в комнату влетел Биши и, пронесшись мимо Фреда, обнял меня все с теми же пылом и оживлением, какие мне помнились.
- Милый мой друг, - сказал я, - а я-то думал, вы живете на севере.
- Я возвратился в теплые края, Виктор. К своим друзьям. - Он отступил на шаг и взглянул на меня. - Вы на меня сердиты?
- Был. Да, признаюсь. Очень. Но разве могу я сердиться теперь, когда вижу вас.
- Я рад. Знаете, Виктор, я пришел отдать те пятьдесят гиней. Мой ненавистный отец выплатил мне содержание.
- К чему вы - это вовсе не обязательно.
На миг он снова уставил на меня взгляд:
- Зачем вы не писали о том, что были больны?
- Болен? Я никогда в жизни не чувствовал себя лучше. Здоровье мое превосходно. - Вид у него был озадаченный. - Простите, если я вас разочаровал.
- У вас изменилось выражение лица, Виктор. Тут вам меня не обмануть.
- Что ж. На смену юности приходит зрелость. Не думайте более об этом. - Я попытался сохранить веселость и спокойствие. - Где вы остановились в Лондоне?
- Мы с Гарриет нашли комнаты в Сохо. Назад, Виктор, в наши старые излюбленные места!
- Как поживает Гарриет?
- Хорошо. Цветет. - Он засмеялся. - Растет в манере самой что ни на есть своеобразной.
- Вы хотите сказать…
Он кивнул.
- Прекрасно, Биши!
- Поздравлять следует не меня. Бремя несет женщина. Но, должен сознаться, я испытываю некую гордость оттого, что создал жизнь.
- Радостное, верно, ощущение.
- Я декламирую нерожденному младенцу стихи, чтобы он привык к сладким звукам еще в утробе. А Гарриет поет колыбельные. Она клянется, что это успокаивает дитя.
Постучавшись, в комнату вошел Фред с флягой бренди.
- Пять пробило, - сообщил он.
Биши в удивлении посмотрел на флягу.
- Вы начали пить бренди, Виктор?
- Это успокаивает дитя. Не присоединитесь ли ко мне? Поднимем стакан за приятельство.
Биши не терпелось рассказать о своих планах будущей счастливой жизни. Он хотел основать в Уэльсе небольшую общину, устроенную на принципах равенства и справедливости; он намеревался написать эпическую поэму на тему о легендарном Артуре; он собирался ехать в Ирландию, дабы посодействовать делу освобождения. Насколько я понял, у него появился новый фаворит в лице мистера Годвина, философа. Он разыскал его и успел посетить его очаровательный дом в Сомерс-тауне. Тут он снова бросил на меня быстрый, внимательный взгляд.
- А что же вы, Виктор, какие у вас новости?
- Я по-прежнему ставлю опыты. Испытываю возможности электрического потока. Измеряю его силу.
- Замечательно! Вы пытаетесь достигнуть его пределов, как мы некогда обсуждали?
- Помнится, мы когда-то беседовали об электрических воздушных змеях и шарах. Теперь, Биши, воздух меня не столь интересует. Меня интересует земля.
Желания рассказывать о своей работе, пока она не будет успешно завершена, у меня не было, потому я обсудил с ним общие темы науки об электричестве. Он был все так же порывист и так же стремился к знанию, как и всегда. Никогда не доводилось мне встречать человека, столь полного жизни и вдохновения.
- Стало быть, вы нас навестите? - спросил он меня, собираясь уходить. - Гарриет будет счастлива вас видеть.
- Непременно. Когда пожелаете.
Он обнял меня, и пару мгновений спустя я услышал, как он легко и быстро шагает по лестнице. Слышно было, как он говорит с Фредом, хотя разобрать его слов мне не удалось. Я подошел к окну и посмотрел вниз, на Джермин-стрит. Он быстро шел сквозь толпу, как вдруг кинул взгляд на мое окно. По причине мне непонятной я отступил назад.
Вошел Фред, чтобы убрать стаканы.
- Этот ваш друг до того любопытный, - сказал он. - Спрашивает меня, мол, в добром ли вы здравии. Я говорю - да. Он спрашивает, хорош ли у вас аппетит. Я говорю - да. Он спрашивает, пьете ли вы. Я говорю - и да - и нет. Тут он сам себе открывает дверь, хоть я прямо за ним стоял, да вдруг как вылетит, будто из ружья.
- Что ты хочешь этим сказать, Фред: и да и нет?
- Да, пить пьет. Но такого, чтоб себя не помнить, нету. - Он сделал вид, что оступился и упал.
- Мило с твоей стороны.
- Спасибо, сэр. Рад стараться.
Я не намерен был наносить визит Биши и Гарриет, пока не закончу работу. К обществу я был готов не более, чем путешественник, последние месяцы проведший в ледяных пустынях Арктики. С тех пор как воскресители впервые посетили меня в Лаймхаусе, дело у них спорилось. Их услуги были мне потребны более, нежели когда-либо, - я намеревался испытать каждое волокно, каждый мускул человеческого тела, дабы определить их электрические свойства. Я узнал, что мышцы ноги поначалу противостоят действию тока более других, однако при небольшом перемещении металлической полоски повыше предплюсны можно добиться невиданного увеличения их подвижности и гибкости. Кости и связки человеческой руки оказались крайне восприимчивы к электрическому потоку, и я обнаружил, что легкое прикосновение к разнообразным запястным костям вызывает бурные трепет и дрожь. Сонные и позвоночные артерии также доставляли мне немалое удовольствие, становясь крайне чувствительными и гибкими, если пропустить по ним заряд. Так, мало-помалу, я создавал электрическую карту человеческого тела.
С пересадкой членов мне повезло более, нежели я рассчитывал. Я полагал, что всем отправлениям человеческого тела присущ один жизненный принцип: будучи проявлениями жизни, они еще и стремятся к ней, черпая энергию и движение из любых доступных источников. Покойный Джон Хантер преуспел в том, что он называл трансплантацией зубов изо рта здорового молодого трубочиста в распадающуюся челюсть лондонского купца, и я не видел причин, почему тот же принцип нельзя применить к руке или ноге. В своей мастерской я путем хирургической ампутации удалил у молодого покойника две руки и тут же быстро пришил их к торсу пожилого субъекта, который, как сообщил мне Бутройд, скончался от водянки. Когда я пустил электрический разряд, ладони и предплечья заработали без малейших видимых сбоев, не проявив и следа дрожания, сопутствующего водянке. В течение всего эксперимента тот, пожилой, продолжал сжимать кулаки и вытягивать кверху ладони. Во время повторного опыта я наблюдал те же движения, но выполнялись они чуть быстрее. Мне любопытно было посмотреть, насколько сильна будет разница, если я изменю силу и быстроту тока; к удивлению моему, руки начали взаимодействовать друг с дружкой - иначе не скажешь, - соприкасаясь кончиками пальцев. Движение рук следовало определенной схеме и так напоминало язык жестов, что меня охватило престраннейшее ощущение, будто лежащий передо мною труп подает мне сигналы. Возможно ли, чтобы молодой человек, чьи руки были отсечены, владел языком немых?
Главным предметом моих интересов был мозжечок, а вместе с тем - возбуждение органов зрения, слуха и речи. Отделив электрическую долю, я провел ряд испытаний, стремясь проследить способы ее воздействия. К немалой радости своей, я вскоре обнаружил, что влияние ее на зрительные и слуховые нервы одинаково и что голосовые связки можно возбудить, пропуская заряд через черпаловидные хрящи. Поначалу я предполагал, что главной силой тут является гортань, но я ошибался. Опыты со слухом оказались более удачными. Приведши электрическую долю в возбужденное состояние, я тотчас же выстрелил из своего мушкетона под правым ухом у субъекта; голова его дернулась в противоположную сторону. В другой раз я принялся шептать, и голова чуть подалась вперед, по направлению ко мне. Что до зрения, тут понять воздействие заряда было сложнее. Глаза в состоянии электрического возбуждения всегда открывались, но порой оттенок их был столь тусклый, что никакого свидетельства присутствия луча зрения обнаружить мне не удавалось. Те же субъекты, что казались мне более разумными, несомненно, сильнее реагировали на различные раздражители. Когда я зажег свечу перед глазами одного из трупов, в зрачках возникло различимое движение; когда же я задул пламя, зрачок расширился. Во время одного эксперимента я держал перед глазами субъекта - юноши, едва ли не мальчика - мышку, пытавшуюся высвободиться. Глаза его были прикованы к ней - так сосредоточивает свой взгляд на жертве некое истощенное животное.
В ходе этих испытаний я заметил, что у субъектов помоложе при малейшем возбуждении начиналась эрекция фаллоса, длившаяся в течение действия электрического заряда. У тех, что постарше, этого не возникало. Поначалу работа моя над фаллосом ограничивалась изучением трех тел пещеристой ткани, но затем я перешел к попыткам измерить поток спермы. Под сильным давлением моих пальцев одно из тел пришло в состояние эякуляции, в каковой момент раздался стон, однако появления сперматозоидов не наблюдалось. Жидкости не было; вместо того показались крупицы вещества, по виду и консистенции напоминавшего пыль. Возможно, в этом заключается закон природы: мертвые не способны производить новую жизнь. В последнем я уверен не был, но твердо намеревался продолжать эти эксперименты.
Шли недели, лондонская осень превратилась в холодную зиму, во мне же тем временем все сильнее разгорались жажда свершений и нетерпение, связанное с возникавшими трудностями. Тела расходовались быстро; часть из них я держал в леднике, устроенном мною в подвальном помещении старой фабрики, другие же выбрасывал в Темзу, зная, что приливным течением их отнесет вниз, где они объединятся с множеством других трупов, подбираемых шерифами Блэкуолла и Вулвича - в Северном Вулвиче имелся мыс, называемый Мертвецкой косой, к которому обычно прибивало тела утонувших. Другие же - таких было множество - постепенно добирались до открытого моря, где возможность их обнаружения, разумеется, полностью отпадала. Нескольких субъектов я поместил в яму с известью; ее я соорудил между приливной полосой и мастерской, и там под воздействием растворителя всякие следы их существования вскоре исчезли.
На вопрос о том, испытывал ли я какие-либо угрызения совести относительно природы своего ремесла, я твердо отвечу отрицательно. Я не ставил себя в один ряд с компанией дюжинных прожектеров, как не считал и того, что связь моя с телами мертвых хоть чем-либо меня запятнала. Были, разумеется, минуты, когда я испытывал боль одиночества, и посещавшее меня чувство неприкаянности ощущалось тем острее оттого, что находился я в кишащем людьми городе. Одиночество сродни отчаянию - от него нет лекарства. Смерть Элизабет лишь утвердила меня в осознании моей участи в этом мире. Как-то днем, сидя в кофейне, я случайно взял в руки экземпляр "Ежемесячного журнала" и наткнулся на стихотворение Биши. Не прошло и секунды, как внимание мое было приковано к его начальным строкам:
Мечтатель дерзкий, юноша мятежный!
Я вижу снова твой тревожный шаг,
И бледен лоб, как будто первый знак
Явила смерть в заботе неизбежной .
Сбоку, более мелким шрифтом, напечатан был комментарий: "Выражение лица его говорило языком непонятным и ужасным о муках, что были, есть и будут продолжаться". Я невольно вспомнил озабоченный взгляд Биши, который он бросил, когда приходил ко мне, однако признать за ним каких-либо пророческих талантов я, разумеется, не мог.
То был период, когда начались мои ночные прогулки. Я искал как можно более безлюдные и тихие дороги, но иногда мне казалось, будто позади себя я слышу шаги, эхом отдающиеся от булыжной мостовой. Встрепенувшись, я оборачивался, ожидая увидеть какой-либо силуэт или тень, но разглядеть ничего не мог. Лондонские ночи со всеми несчастными, теснящимися бок о бок обитателями города и без того мрачны; для человека же, склонного к меланхолии, они суть порождение - или отражение - собственных его страхов. По крайней мере, таковыми представлялись эти ночи мне. В дожде мне виделись странные фигуры, что двигались по улицам, неясные и темные, будто согнувшиеся под тяжкой ношей. Лунными ночами каждый звук словно усиливался, и я вздрагивал от всякого внезапного вскрика или смеха. В такие ночи даже тени казались длиннее и гуще. Порой я останавливался у входа во двор или в начале дорожки и всматривался во тьму; но тут вид какой-нибудь фигуры, внезапно появившейся или быстро прошедшей из одного угла в другой, заставлял меня отступить.
Да, ночь, как ни странно, сделалась моим пристанищем. При свете дня я чувствовал себя вялым и утомленным; поднимая глаза на лица незнакомцев, я видел враждебность, и неприязнь, и едва скрытое презрение. Потому ли, что я обладал иноземными манерами? Не могу сказать. Знаю лишь, что по ночам я ощущал себя свободнее. Я забредал далеко, шагая по улицам зловещего вида, где мне не угрожали никакие расспросы; ощущал я и силу ночи, когда город раскрывался во всей своей необузданности.
Однажды темной ночью я оказался на Уэллклоус-сквер, и взгляд мой упал на изможденную фигуру молодого человека, на котором не было ничего, кроме грязнейшего тряпья. Прикасаться к нему я не помышлял, но склонился над ним, лежавшим на неровных камнях. Он не спал. Он открыл глаза.
- Ты нашел меня, - произнес он. - Ты узнал меня по приметам.
- По приметам?
- Смотри на меня. - Он раздвинул тряпье на груди, и я увидел, что тело его покрыто рубцами и кровавыми волдырями; зловоние от ран шло невыносимое, и я отвернулся. - Я - избранник, - продолжал он, - ты же - мой ученик.
Я покинул Уэллклоус-сквер и возвратился, охваченный дрожью, в свои комнаты на Джермин-стрит.