Когда обустраивали квартиру, Марина настояла, чтобы над обеденным столом нависал абажур на длинном шнуре, спущенный довольно низко. Тогда полумрак отступал за спину и уплотнялся, а всех сидящих объединял свет лампы. И они еще больше подтягивались к друг другу, стремясь оставаться в кругу света. Возникало манящее ощущение уюта. Хотя, по мнению Веры, было что-то принудительное в том, чтобы всем сгрудиться вокруг стола. Если же Марине требовалось развернуть активную хозяйственную деятельность, загорались сразу все ромбовидные лампочки под потолком.
На Верин вкус в квартире подруги вообще было много лишнего. Простенький светлый стол, обтянутый незатейливой клеенкой, и блеклый кафель на стенах её собственной кухни, служили ничуть не хуже. Может, внешне они выглядели и не так презентабельно. Зато сколько энергии сэкономлено, не говоря уже о деньгах. Да при Вериной работе и невозможно с утра до вечера заниматься чашечками, лампочками и занавесочками. К тому же ей казалось несправедливым, что женщина все это придумывает, создает и улаживает, а мужчина только пользуется и оценивает. В лучшем случае - выступает рабочей силой. А в худшем - просто не видит, как преобразилась атмосфера от нового оттенка абажура или искусно подобранных штор.
Но при всех тайных разногласиях, при встрече с подругой Вера каждый раз словно впадала в состояние гипноза - не могла ей налюбоваться. Невысокая, стройная фигурка Марины двигалась мягко, с кошачьей пластикой. Куда там неловкой Вере, заведомо неспособной рассчитать угол поворота! Ей оставалось только поражаться, какая Марина легкая и собранная. Действует быстро, почти бесшумно. Исходящая от ее движений тишина завораживает, притягивает, впитывает в себя все звуки.
Одежда вокруг Марины завивается и слоится, как лепестки на бутоне. Она предпочитала носить нечто весьма просторное, широкое, летящее. Поверх блузок со складчатыми юбками, тонких джемперов и платьев, всегда ещё набрасывала какие-то шали, скользящие и спадающие с плеч платки. Всякий раз что-то новое - играющее со взглядом, ласкающее тонкую фигурку.
- Может, поешь? - заботливо предложила Марина, кутаясь в шелковый, травяного цвета платок с волнистой - волнующей - бахромой.
Вера слегка поежилась в своем простецком свитере с пузырями на локтях и неизменных темных брюках. Ощутила привычную неловкость за недостаток женственности и досаду на себя.
Голубовато-зеленая чашка покачивалась в Марининых тонких пальцах с нежно-розовым маникюром. С чайным отливом перекликались глаза - светло-коричневые, ореховые. Когда Марина чем-то увлечена и внимательна к происходящему, они темнеют, кажутся непроницаемыми. Сейчас в её глазах пляшут огоньки от лампы под абажуром. Несмотря на утренние часы, в кухне темновато. Окно заслоняет большое, раскидистое дерево. А затянувшаяся теплая осень почти не тронула его шевелюру.
- У тебя что-то случилась? - заерзала Вера, приметив Маринину нервность и нетерпеливое постукивание кончиков ногтей о полированную поверхность.
Ох, как мучительно своей невнятностью это навалившееся в дверях предчувствие. Ну, почему все внутри так болит и ноет, как будто беда пришла? Вера не находила объяснений.
- Ну, не то чтобы случилось… У нас действительно грядут некоторые перемены, - запинаясь, смущенно проговорила Марина.
Вера насторожилась. Подруга словно чувствовала себя в чем-то виноватой. Припоминая мирное общение последних месяцев, Вера никак не могла понять, откуда ждать неприятностей.
- Да что произошло?
- Прости, я не стала говорить тебе заранее… Всё еще сто раз могло измениться, и даже не получиться совсем. Но мы закончили оформление документов и, надеюсь, через несколько месяцев будем жить в Германии…
- В какой Германии?
Вера тупо уставилась на Марину, не воспринимая смысла произносимых слов. Этого не могло быть никак. Это какая-то дурная пьеса, в которой они все участвуют. Внутри царило лишь недоумение - как у зрителя, едва начавшего смотреть спектакль и совершенно не улавливающего, куда клонит драматург.
- Ну, ты же знала, что мы подали на выезд! - изумилась Марина. - Мы столько раз о наших планах разговаривали… И о том, что у Кости здесь нет никаких перспектив… А ты смотришь на меня так, как будто впервые об этом слышишь?
Вера принялась что-то долго и сосредоточено изучать на дне чашки. 'Германия' для неё была абсолютно пустым звуком, за которым ничего конкретного не всплывало… Как объяснить теперь, что ни одной минуты она не верила в реальность Марининых планов. Просто не могла себе вообразить, допустить, что то, чему она внутренне так противилась, всё-таки случится.
- Вер, отзовись, ну ты что застыла?
Марина встревожилась. За долгие годы дружбы еще не было случая, чтобы Вера не откликнулась на малейшее событие из её жизни всеми силами души. А тут - такая безвыходная тишина в ответ.
Испугавшись, что сдерживаться долго не получится, Вера с трудом сглотнула воздух. Попыталась выразить подступившую горечь как-то помягче.
- Мне всегда было обидно, что ты живёшь в тени Кости. Все его доводы повторяешь. Теперь, значит, дошло до того, что он убедил тебя уехать? Если бы не он…
Заметив снисходительную улыбку, Вера выпалила:
- А что такого у вас случилось? С чего вы вдруг сорвались? Столько лет всё это было пустой болтовней!
Теперь уже Марина в ответ помалкивала, пряча в глазах неясные огоньки. Они легко могли оказаться отблесками и жалости, и насмешки. И чтобы избежать мучительной двойственности, Вера сама предпочла истолковать выражение лица подруги.
- Можешь не объяснять - я и так знаю. Мне все Костины идеи наперед известны! Он вечно твердит про нашу российскую нестабильность. Про низкий уровень зарплат и условия жизни… Однако денег у вас в семье навалом, а условия жизни - замечательные.
И, не удержав равновесия, Вера как с каната вниз обрушилась:
- Уж кто-кто, а вы здесь совершенно не страдаете от неустроенности! Я давно заметила, что под предлогом бытовой нестабильности уезжают обычно граждане из обеспеченных. Их, видно, жадность заедает. А заодно и страх за себя… Или за то, что недостаточно урвали от этой жизни…
Перепугавшись собственных обличений, чувствуя, что каждая фраза уносит ее от Марины все дальше, Вера попыталась быстрее добраться до сути. Выразить свою боль напрямую.
- Ты бы без него не уехала! Если бы не была замужем… А теперь подчиняешь всю жизнь его карьере. Бросаешь друзей, работу. Решаешь судьбу ребёнка. Ты заплатишь за это депрессией, разочарованием. Поверь мне…
После этого молчать о главном, что мучило Веру, уже не было сил.
- А обо мне ты подумала? - задохнулась она от возмущения. - Тебе не приходило в голову, что я просто умру без тебя? Что я не вынесу…
- Верочка, ну хватит мелодрам, - неодобрительно поморщилась Марина. - Что ты, как ребёнок, впадаешь в крайности! Что за театральные монологи? Мне тоже жаль расставаться после стольких лет дружбы. Но сейчас все границы открыты, есть телефон, Интернет и расстояния нам не помешают…
- Они помешают, Мариночка! Помешают! - в отчаянии заметалась Вера, цепляясь за надежду что-то объяснить.
Прямо признать, что уют Марининого дома заменил ей давно распавшуюся семью, что-то не позволяло. Как будто в глубине души она и сама догадывалась, что цепляется за подругу в страхе перед пустотой. И далеко не бескорыстна в своих страданиях…
- Веруш, - устало прикрыла глаза Марина. - Ты слишком преувеличиваешь мою роль в твоей жизни. Все когда-нибудь заканчивается. Невозможно всю жизнь жить одним и тем же. Надо меняться!
Вера с подозрением на неё взглянула. К чему это она клонит? Хочет намекнуть, что уже устала с ней общаться? А отъезд, наконец-то, развязывает ей руки? Пусть Вера сейчас сгоряча и обличала Марину, ей казалось, что у неё, как у слабой стороны, есть на это право. Ущербность, которую Вера чувствовала в тени Марины, имела свою приятную сторону - возможность рассчитывать на опеку и снисходительность. Но в этой понятной для Веры схеме что-то сломалось. Привычное Маринино великодушие перерастало в негодование, на ходу набирая обороты. В растерянности Вера даже не могла уловить, из-за чего все порушилось, чем сейчас так недовольна Марина.
- Тебя, похоже, волнуют только собственные эмоции. И совсем не беспокоят окружающие люди! - все очевиднее возмущалась Марина. - Неужели не понимаешь, к чему это приведет? Дело-то не в моем отъезде, а в тебе самой.
Вера с недоумением на неё уставилась, не соображая, о чем идет речь.
- Чего я не понимаю? Про тебя и Костю? Что ты от него зависишь и во всём подстраиваешься?
Её окинули таким взглядом, будто впервые увидели. Марина не решалась поверить, что Вера настолько озабочена только одной собой. И совершенно не в состоянии представить, что надвинувшиеся события значат именно для неё, Марины, которую она якобы любит.
- Причем тут мы с Костей? Ты никого не слышишь, кроме себя. Всё больше замыкаешься в собственном мире, - ожесточенно произнесла Марина. - Ты скоро так всех вокруг распугаешь и совсем одна останешься. Не боишься этого?
Вера застыла с разинутым ртом и выпученными глазами. Как выброшенная на берег рыба, она попыталась протолкнуть в себя побольше воздуха. Сделала несколько судорожных глотательных движений. Преодолевая панику, неестественно-писклявым голосом выкрикнула:
- Значит, я всех отпугиваю? По-твоему, я - плохая?
- Ну, почему - плохая? - рассердилась Марина. - Вечно ты - как малый ребёнок. Тебе - слова поперек не скажи. Сразу впадаешь в панику или в агрессию.
Вера перестала замечать что-либо вокруг. Она медленно, неловко, как куль с мукой, оседала на стуле, не чувствуя ни рук, ни ног. Ей даже казалось, что она совсем не ощущает боли - ничего, кроме легкого покалывания в середине груди и странной тяжести в горле.
- Жаль, что ты не понимаешь - каково сейчас мне! - сухо подытожила Марина. - Я ждала бóльшей отзывчивости.
Верино тело безжизненно обмякло, словно у марионетки, которую перестали тянуть за ниточки. Она разом утратила энергию и понимание. Все силы уходили лишь на то, чтобы удержаться в вертикальном положении.
- Вера, невозможно всю жизнь прожить, как в детском саду! - продолжала растолковывать ей подруга. - Не всегда будет, кому с тобой нянчиться. Неужели ты всерьёз была уверена, что я не уеду? Ты же взрослый человек, ты тянешь вполне ответственную работу… И вдруг такой детский эгоизм в отношениях!
Вера, опустившись на стул, с ужасом смотрела на Марину, не понимая, чего ожидать. Многолетней системы координат, в которой она привыкла себя ощущать, больше не существовало. Она даже не смогла бы сейчас встать на ноги - нечем было держаться.
Марина почувствовала, что без её помощи Вера не выйдет из ступора, не справится с происходящим. Так и будет сидеть и бессмысленно таращиться в пространство.
- Верочка, прости, я виновата, - в ужасе спохватилась Марина. - О чем мы вообще говорим? Ты дорога мне, и всегда была дорога! Я уверена, что мой отъезд ничего не изменит в нашей дружбе.
Вера молчала. По ее виду трудно было понять, расслышала ли она хоть что-нибудь. Марина, нервно теребя пальцами извилистую бахрому платка, отвела глаза в сторону. Смущенно глянула на подругу.
- Пожалуй, я зря наговорила лишнего, - с сожалением признала она. - Но с тех пор, как все решилось с нашим отъездом, я всерьёз за тебя боюсь. И сегодня я просто хотела встряхнуть тебя, побудить задуматься! Я говорила жестко, чтобы ты поскорее пришла в себя… Вспомнила бы, что мы два взрослых человека, а не мать и ребёнок.
Вера в ответ сделала каменное лицо и поскорее сглотнула слезы. Хлюпая носом, она с ужасом сообразила, что живет без носового платка. И ко всем её недостаткам сейчас прибавится необходимость прилюдно утереться рукавом. В кончиках ноздрей собралась увесистая капля, вот-вот готовая вывалиться наружу. Марина, не замечая её мучений, продолжала сочувственно растолковывать:
- Верочка, ты слишком привыкла ограничиваться общением со мной! Я и сама не верила, что мы так скоро получим разрешение на выезд… Всерьёз соберемся эмигрировать. Всё это казалось мне сказкой.
Вера плотно, крепко-накрепко, сжала губы, словно давая себе клятву впредь не проронить ни слова. Но через минуту не выдержала и задиристо выпалила:
- Знаешь, я пойду. Мне пора квартиру показывать. А ты лучше поэкономь свою жалость. Если бы ты знала, насколько я в ней не нуждаюсь!
- Постой, - спохватилась Марина. - Ты не поняла меня…
Вера решительно двинулась в сторону двери.
- Лично мне твой мир важен и интересен! - затормозила ее Марина. - Но я больше люблю того, кто в нем прячется… Беспомощного ребенка, не знающего, как завоевать внимание. Искреннего и теплого…
- И, несмотря на это, ты уезжаешь? - вдруг жалобно всхлипнула Вера, забыв о своей непреклонности. - Если ты можешь уехать от меня в другую страну, значит, я для тебя ничего не значу.
Она даже чуть взвизгнула от жалости к самой себе, как побитый щенок.
- По крайней мере, не значу того, что я думала! - горестно уточнила Вера, шмыгая носом и усиленно втягивая в себя сопли, чтобы предательская капля удержалась внутри хотя бы еще немножко. - А ты для меня - единственный по-настоящему близкий человек.
- Верочка, ну почему же ты ничего не значишь? - тоном обеспокоенного родителя запричитала Марина. - Это уж совсем что-то младенческое - все мерить по себе и только себя полагать точкой отсчета. Ты еще придумай, что я из-за тебя эмигрирую… Чтобы оказаться от тебя подальше.
- Это очень похоже на правду, - сморщила нос Вера.
И изо всех сил напрягла горло, чтобы не разреветься в голос - откровенно и позорно.
Она рывком повернулась спиной к Марине и уставилась в потолок. От резкого движения надоевшая сопля, наконец, торжественно плюхнулась на пол, оставшись, впрочем, никем, кроме Веры, не замеченной.
- Дело не во мне, а в тебе, - все еще пыталась достучаться до неё Марина, преодолевая Верино сопротивление и нежелание продолжать разговор.
Вера же своим видом показывала, что говорить больше не о чем. И, развернувшись в сторону Марины, подтвердила для непонятливых:
- Все кончено, ясно тебе?! Можешь сколько угодно курлыкать про маленького ребёнка, которого ты во мне любишь. Разыгрывать из себя мамочку. А потом призывать меня к самостоятельности… Ты своих собственных противоречий не замечаешь? Впрочем, меня это больше не интересует! Мне не надо, чтобы ты оттачивала на мне терпение и великодушие.
Поймав испуганный Маринин взгляд, Вера отшвырнула стул и злобно, остервенело выкрикнула сквозь слезы:
- Вот и хорошо, что ты, наконец-то, отсюда свалишь! Катись в свою заграницу, понятно? Катись, катись отсюда. Скатертью - дорога!
Она уже развернулась в сторону двери, привстав на цыпочки от резкости поворота. Уже почти занесла ногу над порогом. И вдруг, не видя ничего вокруг расплывшимися от слез глазами, осела на стул, ближайший к двери. Уткнулась лбом в ходуном ходившие руки. Лицо растянулось в уродливую гримасу, напоминающую резиновую маску, оставшуюся без хозяина. Тихий плач с каждой минутой всё больше походил на дождик, сиротливо моросящий в сером воздухе. Тот унылый весенне-осенний дождик, который Вера так любила. Почему-то он всегда приносил ей облегчение, примирение с окружающим невзрачным пейзажем. Но теперь монотонный дождик отбивал свой дробный ритм в её голове.
В кухне повисла тишина. Марина с виноватым видом приблизилась к Вере. Погладила тихонько по плечу. Провела кончиками пальцев по шерстинкам облезлого, выцветшего свитера. С нежностью в голосе еле слышно подсказала:
- Может, чайку?
Вера послушно потянулась к позабытым остаткам чая и, хлюпая, потянула мелкими глотками. Подруга присела напротив. Подождала пока Вера успокоиться. Чтоб не смущать, отвела глаза. Чувствовалось, что именно сейчас и родятся, наконец, слова, которые помогут им понять друг друга…
В темнеющем проеме кухонной двери обрисовался Костя, муж Марины.
- Ой, Вер, привет! Судя по твоему ошарашенному виду, ты уже в курсе новостей, - с ходу ввинтился в беседу Костя. - Честно говоря, даже не выпили еще за это.
- Где-то тут симпатичная бутылочка стояла, - обратился он к Марине, интимно приобнимая её за талию. - Куда ты ее дела? Надеюсь, не сама выпила?
Влетевшая на кухню Аля спасла ситуацию. Вере не пришлось ничего отвечать. Она только быстро-быстро зашмыгала носом и украдкой промокнула глаза ладонями.
- Пап, пап, - заголосила Аля, - там по телевизору Германию показывают! Не хочешь посмотреть?
- Давай, Аленок-оленёнок, иди лучше заниматься, - снисходительно потрепал её по шерстке Костя. - А Германию я безо всякого телевизора видел.
- Тогда я сама посмотрю.
И, пригладив взлохмаченные волосы, Аля исчезла, даже не обратив внимания на Веру, так с ней и не поздоровавшись.
Выудив из вазочки конфету, Костя пристроился за столом, давая понять, что охотно поучаствует в чаепитии. Марина, вздохнув, зазвенела ложечкой, размешивая для Кости сахар в пестрой кружке с ушастой собачкой. Вера осуждающе уставилась на Марининого мужа, словно раскусив, наконец, его подлинную природу. Они никогда особо не ладили. Но сегодня, узнав, что он увозит от неё самого дорогого человека, Вера впервые осознанно взглянула на Костю как на врага.
На вид он тоненький, темноволосый, прямой. Энергичный. Глаза карие и такие тёмные, будто никого в себя не впускают. При всей внешней открытости и общительности Костя довольно замкнут. Нервен, легко возбудим, чуть-чуть психопат. Вере он всегда казался тайным романтиком: истово верит в 'перспективы и возможности', в то, что всего можно достичь работой. Главное - постараться. Не признаёт слова 'не получится', трудоголик. И всегда присутствует в разговоре лишь наполовину - видно, что в голове все время крутится что-то, связанное с работой, какие-то идеи. Циферки в глазах так и бегают.
Беседа не успела толком завязаться, как в дверях опять возникла Аля. Быстрый взгляд на конфеты, вопросительный - на Марину.
- Хочешь чайку? - последовал ласковый материнский ответ.
Аля скользнула за стол рядом с папой. И, наконец-то, заметив Верино присутствие, слабо ей улыбнулась. Глазастая, темноволосая, уже чуточку нескладная - в силу возраста. Даже сейчас, в Алины 13 лет, трудно было сказать, чьи черты преобладают в её существе и внешности - папины или мамины, из-за слишком сильного сходства тонких лиц и фигур Марины и Кости. Но её тёмная - никак не светло-рыжая - масть и не пропускающие в себя карие глаза создавали у Веры тоскливое предчувствие, что 'папы' там окажется больше.