глава вторая
1
По большому счету у Волохова не было еще случая, когда он по-настоящему, ни в чем себе не солгав, мог бы жить с женщиной в одной квартире, разговаривать обо всем на свете и при этом постоянно ее хотеть. Что-то ему подсказывало, что дело тут нечисто. Это было частью всемирного заговора. Он никогда еще не рассматривал Женьку как представительницу чуждого мира. Ощущения были новые, неизведанные и не сказать, чтобы вовсе неприятные.
- Что-то ты нынче расстарался,- сказала она подозрительно.- Еще немного, и я бы заорала. А это дурной тон, нет?
- Будто трахаешь дочь врага,- отозвался он.
- Это откуда?- Она мгновенно стряхнула оцепенение и уставилась на него любопытными сощуренными глазами. Горел ночник. Волохов лежал на животе, свесив левую руку на пол.
- Лимонов. Как он хороводился с богатой девочкой в красном платье. Снял ее в каком-то клубе году в девяносто пятом, а очерк напечатал в "Экзайл". Чувство, будто трахаешь дочь врага.
- И почему ты вспомнил?
- Ну, тут сложный ход. Я думал: вот, если все человечество действительно живет на чужих, захваченных местах… Где гарантия, что каждый из нас не спит с дочерью врага? Не бери в голову.
- Но почему? Ты все правильно подумал. В нашем случае особенно интересно.
- Женька,- сказал Волохов мягко и по возможности терпеливо.- Если ты играешь в эту ерунду - дело твое. Она в самом деле очень заразительна. Я знал в Москве одну толкиенистку, все хорошо, только говорила о себе в мужском роде - я пошел, я сказал… Но меру-то надо знать, верно? Не можешь же ты всерьез полагать, что Россия - ваша земля?
- Зачем мне всерьез полагать,- пожала плечами Женька.- Я знаю, и все. И ты знаешь, только не хочешь себе признаваться.
- Ага. И вся мыслящая Россия догадывается.
- Вол, но это азбука. Об этом тома написаны.
- Никаких томов я не читал.
- Как я тебя люблю, моя радость. "Чего я не знаю, того не существует". И все вы, русские, таковы, прости дуру за обобщение.
Больше всего Волохов боялся, что прорвется высокомерная снисходительность, как сегодня у Эверштейна; с ним он сдержался - кто ему Эверштейн?!- но на Женьку наорал бы обязательно.
- Ну не злись, не злись на меня. Я не знала, что ты так невинен в этом отношении. Я тебя познакомлю с людьми. Очень милыми и совершенно нормальными. Ты увидишь, что это решительно ничем тебе не угрожает. Своего рода движение за возвращение на Родину, не более того. Ну считай, что у нас эмигрантский союз вроде евразийцев. Только без шпионажа.
- Нет, я не к тому…- Волохов потянулся за бутылкой "Липтона": духота была невыносимая, и как он в прежние ночи не замечал ее?- Я вдруг почувствовал… черт его знает. Я просто не понимаю теперь, как ты можешь со мной…
- Тебе разонравилось?
- Господи, ну о чем ты вообще?! Ну представь, что я русский, а ты немка. Или, того хуже, наоборот. Каково тебе с завоевателем, что ты должна испытывать - вот чего я понять не могу.
- Ну, Вол, прости меня, пожалуйста, но до тебя - пока бедная девушка еще не встретила свою true love,- здесь несколько раз ночевал один немец, такой себе немец, хорошая паровая машина. И ничего, никакой катастрофы, ни даже мстительного чувства…
- Ах да, я понял,- сказал Волохов гораздо злей, чем ему бы хотелось.- Утонченное удовольствие. Виктимность и реванш в одном флаконе. Особенно в моем случае, когда мы видим поработителя столь порабощенным, да и на родине его, прямо скажем, без вашего хозяйского пригляда все до такой степени ай-лю-лю…
- Во-ло-дя!- сказала она раздельно и с такой тоской, что он сразу устыдился.- Ну что это такое, в конце концов! Все это сделали не я и не ты, мы оба заложники! И зачем вообще выяснять отношения, когда времени так мало… можно сказать, вообще уже нет…
- То есть после моего отъезда, если я правильно понял, все будет кончено? Будем друг другу благодарны за миг блаженства и не станем его омрачать долгими прощаниями, так?
- Слушай!- Она резко села на кровати.- Я, кажется, не давала тебе никакого повода… вообще… что такое?! Ты один раз поговорил с Эверштейном - и теперь всякое мое слово истолковываешь наихудшим для себя образом, так?
- Похоже, что так.
- Я вообще не о твоем отъезде говорю! У нас вообще мало времени, вообще, ты понимаешь? До того момента, когда ты знать меня не захочешь, а если и захочешь - так все равно уже ничего не получится. Какая разница, сколько ты раз до этого успеешь приехать… и сколько я к тебе… Я бы с тобой жизнь прожила и не устала, у нас могла с тобой быть огромная жизнь, понимаешь? Я с первого твоего слова, дурацкого, выпендрежного, когда ты нес там какую-то самодовольную чушь про свой институт, поняла, что - вот жизнь, вот то, что меня заставило бы кинуть к чертям все это и ни о ком больше не думать, бывают такие ужасные вещи, я не думала, что их надо проговаривать вслух!- Она говорила быстро, сердито, злясь на себя и на него: признания вообще были не в ее стиле.- Я все эти ночи… и частично дни… пытаюсь тебе втолковать доступными мне способами, что никого, кроме тебя, мне не было бы нужно на свете, ни в моем fucking прошлом, ни в моем fucking будущем.
- Что fucking, это точно,- заметил он и получил подзатыльник.
- Русская свинья… Ты ни черта не хочешь понять. Есть вещи, которыми я не распоряжаюсь, есть история, в конце концов… ты что-то должен в ней понимать, если не врешь… Я не знаю, сколько у нас там - месяцев, лет… Знаю, что все ненадолго, ну и только. И не говори со мной больше об этом. У нас с тобой не как у русского офицера с немкой, а как у Монтекки с Капулетти, если хочешь. Когда мы придем, я тебя пощажу.
- Женька!- Волохов уставился на нее, уже спокойную и почти веселую.- Ты что… всерьез думаешь, что вы придете?
- А куда же мы денемся, Вол? Каганату пыхтеть осталось совсем мало. Каганат просто не протянет ближайшие десять лет. Да и у вас там дела не лучше, сам должен понимать. И после этого у нас с тобой так же ничего не получится, как у аристократки с разночинцем, которые случайно росли вместе, а потом встретились году в восемнадцатом. Есть вещи непреодолимые, еще удивляться будешь.
- Уже удивляюсь.
- Чему? Глубине моего цинизма?
- Это не цинизм, это ум. Ты умная девочка.
- Спасибо, ваша светлость.
- Скажи… а меня тогда не будут пускать в кафе, да? Как представителя некоренной национальности?
- Что за ерунда. Здесь же тебя пускают?
- Здесь не все рассуждают, как вы с Эвером.
- Во-первых, здесь просто не все признаются. А во-вторых, возвращаться ведь тоже будут не все… Кто-то наверняка останется или поедет ассимилироваться на историческую родину. В Марокко там… Но среди ЖД, между прочим, не только бывшие наши. И англичане есть, и даже, не поверишь, один мулат.
- И что со мной будет в случае вашей победы? Если до нее, конечно, дойдет?
- А я не думаю, что тут может быть окончательная победа. Разве что вы надумаете устроить себе наконец какой-нибудь русский Израиль и все уедете восвояси, с Дудугиным во главе…
- Ага. Возродим русский иврит, на котором говорило наше несчастное северное племя…
- Что-нибудь вроде церковнославянского. Представляешь себе государство, где все говорят на церковнославянском? Газеты выходят: "Аще же американьский империализм восхощет нас отымети… коемуждо… лаяй"…
Они захохотали.
- Ты уходишь от разговора,- сказал Волохов.- Я так и не понял, что будет с некоренным населением.
- Я же тебе сказала. Дойдет до открытого столкновения, как уже много раз доходило. А окончательной победы, боюсь, не видать. Правда, учитывая ваше бедственное положение и полную неспособность трудиться на вашей любимой почве… есть некоторый шанс. Да, допустим.- Она мечтательно закинула руки за голову.- Допустим, что мы победили. Тогда лучше всего тебе будет уехать.
- Куда? В каганат?
- Почему в каганат? Мир большой…
- И что, все уедут? Старики, дети?
- Ну, наши старики и дети ехали и не жаловались…
- Вам отвели Каганат.
- Нам отвел его Сталин, сыскал такую резервацию - без него бы до сих пор ничего не вышло. Но эта резервация доживает последние дни. Сколько ее ни возделывай, а своей земли она не заменит…
- Это и есть ваша историческая страна! Здесь происходила вся ваша история!- Он сам не заметил, как опять начал орать на нее.
- Ну, далеко не вся. Ты что же, действительно думаешь, что здесь - наша единственная Родина? Это твое право, конечно, но ведь об этом даже спорить смешно… Здесь наша колыбель, а потом началось множество отдельных историй… Мы выиграли конкурс на эти земли, зверь. При нас они чувствовали себя лучше всего.
- Я очень хорошо помню, как они чувствовали себя при вас…
- И что? По крайней мере тебе не затыкали рта. Только не надо мне рассказывать про миллионы голодающих стариков, вынужденных торговать малосольными огурцами. Сегодня им и огурцами торговать не дают. Вы очень интересно исправляете то, что делаем мы: все то же самое, только хуже. Это, понимаешь, как если бы… если бы у человека были сломаны ноги и при этом насморк: ноги вы не лечите, а нос отрубаете. Мы для спасения страны вынуждены обычно делать какие-то крайние вещи. Революцию. Приватизацию. Это шоковые меры, но они спасительны - иначе больной просто сгнил бы заживо, ты вспомни, в девяностом ведь на прилавках стояло одно сухое молоко!
- Я был дитя.
- А меня вообще не было, но газеты-то не спрячешь! Мы приходили и делали то, что полагалось бы сделать вам - но вы, конечно, никак не могли взять на себя исторической ответственности! Страшно! Народ не поймет, еще скинет, чего доброго! Заметь: коренное население активизировалось только тогда, когда вы прогребывали страну! А потом вы говорите: опять хазары все погубили! Хазары сделали величайшую из европейских революций, произвели гигантскую модернизацию, построили промышленность, сделали две бомбы, а когда вы вернули себе власть и благополучно все загноили, снова вынуждены были спасать положение и перестраивать страну! Потом вы с этим вашим дирижером опять все погубили местничеством, пьянством и воровством - и опять у вас виноваты хазары, благодаря которым вас по крайней мере стали в общество пускать! Ты не заводи меня лучше, морда, а то я тебе много чего порасскажу про вашу славную историю.
- Особенно про то, как вы выиграли войну,- сказал Волохов, отлично чувствуя, что он не должен был этого говорить.
- Тебе напомнить, среди какой народности самый высокий процент героев Советского Союза?- Она даже пристукнула кулаком по подушке.- Или, может, рассказать, кого немцы принимались истреблять в первую очередь?
- Они и у себя вас истребляли в первую очередь… И у норвежцев… И у французов…
- Но, может быть, в Европе хоть где-то было что-нибудь похожее на Бабий Яр?
- Ничего похожего на Хатынь в Европе тоже не было…
- Вол.- Она отвернулась к стене.- Спокойно. Слушай, войну давай не трогать. Там все настолько страшно… и настолько еще не зажило… Я объясню тебе когда-нибудь… как сама это понимаю. Ты же не можешь не знать эту вашу любимую версию о том, что именно хазары стравили русских с немцами, а вообще-то они были лучшими друзьями. Два единоприродных режима, похожих до мелочей, не ужились на одном континенте. Вот и все, Вол. Не надо мне доказывать, что фашизм от коммунизма чем-то серьезно отличался…
- Он многим отличался,- упрямо сказал Волохов.- Фашизм - средневековая мистика, а коммунизм - библейская утопия, без сатанизма и эзотерики. Но допустим, что речь идет не о теории, а о тоталитарной практике. Тут не без сходств, да. Разница в том, что при ненавистном тебе сталинизме у хазарства был шанс, почему Фейхтвангер и написал свой известный панегирик…
- До поры - был,- сказала она, все еще лежа лицом к стене.- А потом не стало. А был он, между прочим, только потому, что революция, в результате которой стал возможен твой любимый сталинизм, была в огромной степени хазарской - и позиции наши вплоть до сорок восьмого были еще кое-как сильны…
- Слушай, мать, прости меня. Я больше не буду,- сказал вдруг Волохов, не отрывая взгляд от ее лопаток.- Я правда скоро уеду, ну нельзя же в постели с главной женщиной своей жизни обсуждать двадцатый век. Для выяснения отношений нам даны многие другие возможности. Не сердись, честное слово.
- Я не сержусь.
- Я слышу, что сердишься.
- Просто есть вещи, которые будут болеть всегда. Просто я знаю, как много на самом деле общего у вас, со всем этим вашим варяжством-гуннством, и у них… И вот в такие минуты мне действительно кажется, что ты чужой. Хотя я и прекрасно знаю, что…
- Не чужой, не чужой,- Волохов ее обнял и почувствовал, что она дрожит.- Что с тобой, Женька?
- Я боюсь. Вдруг мне с тобой воевать, к чертовой матери…
- Ну, ну. До убийства не дойдет. Что, вы устроите нам русский погром? Будете вспарывать перины?
- Нет, конечно. Все это ерунда. Но могу я быть немножко человеком? Могу я элементарно бояться за тебя? Ты такой дурак. Ты до такой степени русский, что никогда ничего не поймешь. И надо мне было попасться… мало, что ли, хорошеньких хазарят…
2
Этих хорошеньких хазарят она ему показала, как обещала, в самом скором времени. Публика была странная, отчасти знакомая ему по Москве; странной она казалась ему только теперь, когда он пытался представить хазар представителями коренного населения. Большинство ЖД - по крайней мере тех, которых ему предъявила Женька,- были не старше сорока, но это как раз и понятно - не могла же она слишком выпрыгивать за границы своей возрастной категории. Чем больше Волохов на них смотрел, тем меньше их любил - и тем больше ненавидел себя за это. Выходило, что Эверштейн его вроде как инициировал (само слово "инициация", бесперечь встречавшееся как в русских эзотерико-патриотических изданиях, так и в хазарском талмудическом литературоведении, Волохова раздражало до головной боли: в нем была первобытная магия, риффенштальская любовь к ритуальным танцам у костра - странно роднившая Дудугина с Лоцманом). До последнего времени Волохов и помыслить не мог, что когда-нибудь хазары станут так раздражать его; но чем чаще ходил он с Женькой на сборища ЖД, тем яснее замечал в себе поначалу тайную, пиковую, а потом все более явную недоброжелательность. И понять, чем его так раздражала эта тусовка, он до поры не мог, отделываясь внешними придирками: так Писарев ругал Пушкина за сюжетные ляпы, хотя бесила его, шизофреника и аскета, пушкинская легкость и успешность в делах любовных. Он отмалчивался в ответ на Женькины расспросы, понимая, что она обидится,- а главное, не умея сформулировать собственных претензий к этим добрым и веселым, слишком добрым и слишком веселым ребятам.
Дело было, конечно, не в том, что он видел в них будущих победителей и своих гонителей: надежда на реванш ЖД представлялась ему чем-то вроде ожидания мессии - удобной, почти ни к чему обязывающей национальной конвенцией. Бытие нации получало как бы отсроченный смысл. Дело было в ином: его раздражала именно эта веселая легкость, гостеприимство, вечная игра - отношение к миру, естественное для балованного ребенка. Было чувство, что все они выросли вместе, в одной системе паролей, в пространстве цитат; некоторые так все время и говорили цитатами. У всех были прекрасные отношения с родителями. Все принадлежали к советской элите - то есть и в России чувствовали себя очень неплохо; некоторые гостили в Каганате, иные по полгода проводили здесь и там, а кое-кто вообще проводил большую часть времени в беспечных гастролях по всему свету. Все говорили, будто постоянно перемигиваясь: строчки, фамилии и филологические термины служили для этой же цели. Для непосвященного разговор был темен: непосвященному деликатно указывали на место. Волохов был более или менее в теме: классику читал, историю знал, в РГГУ не учился, но на лекции туда бегал в порядке самообразования; многие фамилии и цитаты, впрочем, ни о чем ему не говорили, но чужим он чувствовал себя не поэтому. Он сам не взялся бы объяснить, в чем тут дело. Отчасти причина была в том, что все ЖД с русской культурой - особенно с той ее частью, которую создали хазары,- были подозрительным образом запанибрата. Это была их среда, где они распоряжались весело, уверенно, по-хозяйски… он даже ловил себя на том, что само слово "хозяин" звучало для него теперь как "хазарин". Он завидовал им дико, страстно, не признаваясь в этом и себе.
Вообще он заметил вдруг, что Кочетов и Шевцов, неутомимо описывавшие такие же сборища московской богемной молодежи, испытывали, вероятно, те же чувства и наталкивались на то же веселое недоумение в ответ: ну чего беснуетесь? Это была реакция будущих победителей, ответ сильной стороны, не удостаивающей противника даже злобы. Просто Кочетову и Шевцову не хватало таланта по-настоящему их зацепить, изобразить среду: даже карикатуре необходима точность, одной злобой сыт не будешь. Ну, например: прежде всего Волохова бесило их высокомерие, но в чем проявляется это высокомерие - он не объяснил бы. Возможно, дело было в том, что с ним не спорили; он произносил реплику, возникало ироническое, перемигивающееся молчание, кто-то весело говорил "Да ладно", и разговор менял русло. Захватчик, что взять. Никто не говорил ему грубого слова. Его просто не принимали всерьез, тогда как между собой спорили яростно, подчас забывая об его присутствии. В первый же день, когда Женька знакомила его с ЖД, он стал свидетелем спора о Каганате: тридцатилетняя переселенка Елена, оказавшаяся тут пять лет назад по беспримесно идейным соображениям, наскакивала на сорокалетнего, тихоголосого, очкастого программиста Илью, приехавшего в гости. В Москве они принадлежали к одному кругу и здесь, разумеется, увиделись - а увидевшись, сразу заспорили.
- Только здесь я стала человеком, ты понимаешь?- кричала Елена.- Ты можешь сколько угодно врать себе и всем, что не боишься жить там, но ты не можешь не видеть, что все они на самом деле ненавидят тебя, и ты делаешь все, чтобы понравиться им! Каждый твой шаг там - заискиванье. Ты хочешь быть, как они, говоришь, как они, пьешь, как они, ты готов ассимилироваться до полного скотства, ты хочешь стать даже большей скотиной - и все это время смотришь на них с мольбой: скажите, я уже достаточно надругался над собой, чтобы вы мне позволили тут пожить?
Все это она выпаливала на страшном и очевидном самоподзаводе, жадно куря, размахивая сигаретой, бешено жестикулируя, и голос у нее был низкий, страстный, идеально подходящий для оплакиваний и проклятий,- и видя таковую страстность по столь абстрактному поводу, Волохов не верил ни одному ее слову. Ужасна была эта ежеминутная готовность хазарских женщин к истерике, причем по любому поводу; можно было списать ее на южный темперамент, вон сколько скандалят на любом приморском базаре,- но базар хазару не ровня: на базарах торг шел не об истине и потому не требовал надрыва.