- А вы сообщили матери, что находитесь в районе боевых действий?- Голос Евдокимова начал наливаться свинцом. Попадая на фронт, солдаты не имели права об этом сообщать. Такова была особенно хитрая, иезуитская установка Генштаба: родители знали только номер части. Любая информация в письме, из которой можно было почерпнуть намек на истинное местонахождение солдата, расценивалась как измена и немедленно каралась.
- Никак нет, товарищ майор. Просто написал, что прибыли в часть.
- Так что ж она тогда волнуется? Нервная, что ли? Может быть, больная какая-то?
- Никак нет, товарищ майор.
- Я сам знаю, что я товарищ майор. Что вы мне все время - товарищ майор, товарищ майор? Вы, может быть, думаете, что в СМЕРШе дураки сидят?
- Никак нет, това… Никак нет, я так не думаю.
- А. Интересно. А как думаете?
- Я про СМЕРШ никак не думаю, това…
- "Товарищ майор", надо добавлять. Вы в армии находитесь или где? Вы, может быть, забыли основы субординации?
- Никак нет, товарищ майор.
- Я сам знаю, что я товарищ майор!- заорал Евдокимов. Воронов дошел до кондиции. Момент для перемены регистра был выбран безошибочно.- Значит, сначала волнуем мать, доводим ее, можно сказать, до нервного стресса,- а потом вот так запросто являемся в СМЕРШ за письмецом? Я правильно вас понял, товарищ рядовой?- Это тоже был любимый прием: перечислить с грозной интонацией несколько невинных фактов, из которых сейчас будет сделан неожиданный и убийственный вывод.
- Я не являюсь, товарищ майор… то есть самовольно не являюсь… я явился по вашему вызову…
- Я знаю, что по вызову!- громко прервал Евдокимов.- Не в маразме еще, слава Богу! Или вы полагаете, что у нас в СМЕРШе служат маразматики? Отвечать!
- Никак нет, товарищ майор!
- Что никак нет?
- Никак не маразматики служат в СМЕРШе, товарищ майор.
- А вы откуда можете знать, кто служит в СМЕРШе? Вы, может быть, уже имели вызовы? Приводы? (В лучших варяжских традициях Евдокимов предпочитал ставить дактилическое ударение, хотя слова такого не знал, ибо академиев не кончал: "фуражку к осмотру", "приводы", "возбуждено", "осуждено"; "возбужденный палач взобрался на осужденную женщину").
Так, мысленно поворачивая перед собою Воронова, как деревянный шар, ища на нем зацепку, заусеницу, шероховатость,- майор Евдокимов к концу второго дня был сполна вознагражден. Воронов впал в истерику. Биясь в майорских сетях, как обреченная муха, мечтая хоть о часе передышки (Евдокимову уже два раза подали чай, Воронов еще ни разу не получил даже разрешения пойти на двор), рядовой был уже готов каяться в чем угодно. Евдокимов припомнил ему разговор с однополчанином о тяготах и лишениях воинской службы, сетования на то, что устав трудно запомнить из-за бессмысленных повторений, и пригрозил очной ставкой с рядовым Кружкиным, донесшим, что Воронов не обнаруживал смысла в войне.
- Значит, не видим смысла в войне?- спросил он хмуро.
- Никак нет, товарищ майор.
- Не видим, значит?
- Никак нет, видим,- повторял Воронов.
- Ты издеваться надо мной, засранец?!- вскочил Евдокимов.- Я душу из тебя выбью, понял, щенок?! Ты издеваться над боевым офицером?! (Внутри у Евдокимова все пело. Он даже забыл, что ни разу не был в бою: был приказ - СМЕРШевцев в бой не посылать, ценные кадры, вдруг чего!). У меня тут такие сидели и кололись, что не тебе чета, а ты издеваться надо мной?! Никак нет видим или никак нет не видим?
Перепуганный Воронов некоторое время соображал, но мозги ему еще не отказали.
- Никак нет, видим смысл, товарищ майор!
- Кто видит?
- Мы видим!
Это была необходимая проговорка.
- Запротоколировал?- спросил Евдокимов у высокого бойца Бабуры, своего секретаря, вялого малого несколько педерастического вида.
- Так точно,- небрежно отвечал Бабура. Он был тут свой парень и давно понял, что Воронова живым не выпустят.
- Так кто это мы?- нежно, вкрадчиво спросил Евдокимов.
- Мы все, товарищ майор. Все видим смысл.
- А ты за прочих не расписывайся! Что, уже и мысли читаешь? Признался бы сразу: мы есть тайная организация, действующая в войсках противника для приведения их к небоеготовности!
- Никак нет, товарищ майор,- вскочил Воронов,- никакой тайной организации!
- Проговорился, проговорился,- глядя в стол, словно жалуясь ему на чужое вероломство, заговорил следователь.- Предал мать. Всех предал. Себя предал. Но себя - что? Кто ты есть? Ты никто, ты понял? Но мать! Как ты смел предать свою мать!
- Никак нет, я не предавал матери,- сказал Воронов, собрав остатки мужества.
- Да? А Родина тебе уже не мать? Ты запротоколировал, Бабура?
- Тык-точно,- небрежней прежнего рапортовал Бабура.
- Не считать Родину матерью! Отречься от Родины! Где вы выросли, Воронов?- Евдокимов перешел на вы, словно рядовой только что бесповоротно пересек тайную грань, отделявшую пусть провинившегося, но гражданина Родины от изменника, недостойного звания человека.
- В Москве, товарищ майор.
- Что есть Москва? По уставу!- завопил майор.
- Москва… Москва есть столица Русской земли, стольно-престольный град, исторический центр ее объединения вокруг себя, мать русских городов и национально очищенный от всякого мусора краснобелокаменный город-герой, неоднократно отстоявший свою честь от иноплеменных захватчиков!- пролепетал Воронов формулировку гласа второго Устава российской истории и местоблюстительства.
- Ну вот,- удовлетворенно проговорил Евдокимов, и в истерзанной душе Воронова проснулась надежда.- Сами же говорите: мать русских городов. И от этой матери вы отреклись, создав боевую организацию и обсуждая в ее рядах, осмысленную или бессмысленную войну ведет ваша Родина. Хотя сама такая постановка вопроса, рядовой Воронов, есть уже государственная измена! Вы понимаете теперь, что с вами будет? Вы понимаете, что будет с вашей семьей? Купить жизнь своей семье,- отчеканил майор,- вы можете только полной сдачей всего личного состава вашей организации, поименно, тут! Мы слушаем вас, рядовой Воронов.
Рядовой Воронов молчал. Тогда Евдокимов лениво встал, поднял его за грудки так, что отлетели пуговицы гимнастерки, и несколько раз ощутимо, хоть и не в полную силу, ударил в живот.
- Я так долго могу,- предупредил он.
Воронов молчал весь следующий день и всю ночь, когда над ним трудились еще трое подручных Евдокимова - добровольцев, которым все равно было, кого бить,- но когда Евдокимов показал ему представление на арест всех его родственников, направляемое по месту жительства в связи с разлагающей пропагандой в военное время (представление было отпечатано на специальном бланке, такой метод воздействия официально разрешался Генштабом), Воронов признался в существовании тайной организации и назвал весь списочный состав своей роты. Он помнил не всех и потому попросил список.
- Все?!- спросил Евдокимов, не ожидавший такой удачи.
- Так точно, все.
- Вы издеваться надо мной?!- снова заорал майор и еще немного побил Воронова, который и так уже не очень крепко держался на стуле; однако Бабура успел запротоколировать признание, и расстреливать теперь можно было любого.
- Встать!- приказал Евдокимов.- Что ж ты, гадина… дрисня… Своих сдал, да? Всех как есть? Всю роту? А ведь у всех тоже матери!
Воронов молчал.
- Ты понимаешь, что из-за тебя все под трибунал пойдут?! Сейчас?! Сегодня?!
Воронов не отвечал. Он надеялся, что его абсурдное показание вызовет новый приступ майорского гнева, но по крайней мере в те полчаса, что он будет диктовать список, его не будут бить и, возможно, даже дадут попить. Он знал, что во время допросов тридцать седьмого некоторые тоже называли в числе заговорщиков всех, кого помнили, надеясь, что явная абсурдность показаний скоро приведет к ступору карательной машины, просто неспособной переварить столько народу; но машина была способна переварить этот народ несколько раз, с детьми, чадами и домочадцами, а хватать всех ей было вовсе не обязательно. Она уже умела растягивать удовольствие. Но еще лучше она умела внушать пище, что эта пища - дрянь, не заслуживающая ничего, кроме поглощения. Это у них очень хорошо получалось. Мало было сожрать - надо было внушить, что это еще самое лучшее, самое милосердное и гуманное, что можно сделать с такими отвратительными людьми, готовыми, вот видите, при первой же опасности сдать чад, домочадцев, сотрудников и сослуживцев, однополчан и единоверцев: мы бы небось не сломились, если бы вы хоть раз попытались напасть на нас в отместку… но где вам, скотам!
- Унести это дерьмо,- брезгливо сказал Евдокимов. Бабура и личный денщик Евдокимова, весельчак и непревзойденный массажист Старостин, чесавший пятки так, что с этим не мог сравниться никакой минет, поволокли Воронова в сарай.
- Завтра и употребим голубчика,- сказал себе Евдокимов. Оставалось главное, ни с чем не сравнимое наслаждение. Он достал из скоросшивателя письмо рядового Воронова домой и перечел его с начала до конца. "Дорогая мамочка, маленькая моя! Пожалуйста, не волнуйся. Здесь все ко мне очень добры, я все время занят, боевых действий нет и не предвидится, и если бы не тоска по всем вам, мои дорогие, было бы совсем хорошо. Пожалуйста, не напрягайся слишком насчет посылок, у меня есть все, что надо, и даже с избытком…".
По телу смершевца пробежала приятная судорога - не эротическая, конечно, но что-то сродни пароксизму наслаждения, который всегда испытывают крупные земноводные в момент насыщения. Интеллектуальная отрыжка, если угодно,- твердое сознание исполненного долга и легкая приятность полного, безостаточного поглощения. Жертва лежала в сарае. Сарай исполнял роль желудка. Майор Евдокимов изобличил своего сто тридцать первого внутреннего врага.
2
Плоскорылов занимался. Надо было подготовиться к завтрашней лекции - вводной по теме "Нордический путь".
Он сидел за чисто выскобленным столом в избе молодой солдатки Марфы. Курсе на втором-третьем, во времена молодых заблуждений, о которых он вспоминал теперь со снисходительной улыбкой, видя в себе тогдашнем чуть ли не собственного сына - так много было прожито и передумано за последние семь лет,- он непременно усмотрел бы в таком поселении евангельский подтекст: его умилило бы то, что Марфа готовит ему с особенным тщанием, подает на стол расторопно и смущенно, с робкой улыбкой, а лекции его и советы по куроводству слушает внимательно, но явно ничего не понимает: откуда, в самом деле, простой крестьянке было понимать духовное куроводство! Теперь, отлично зная истинную природу христианских легенд, Плоскорылов отлично видел всю хазарщину этой веры, всю ее дешевизну и безвкусность с точки зрения великого холода; но на молодые умы и горячие сердца такие побрякушки иногда действовали неотразимо. Что же делать, если в оны времена мудрому варягу Владимиру пришлось в целях мимикрии среди враждебного окружения принять насильственную ЖДовскую веру! Нынешнему варягу нужно было созреть, чтобы сбросить ЖДовский бред, к которому сами ЖДы относились с нескрываемым пренебрежением. Гуров был прав: чтобы их победить, нам надо немного стать ими и хорошенько у них поучиться - и по части пренебрежения к собственной новозаветной придумке, и по части поразительной национальной монолитности (мы-то далеко не во всем солидарны), и по части воспитания детей: невротизация потомства, которое с первого класса учат быть лучше всех и ненавидеть враждебное конкурентное окружение, была отличной идеей - Плоскорылов и сам рос невротиком, с детства окруженным тысячью страхов и таинственных предчувствий, и только этому был обязан вундеркиндски быстрой карьерой. К христианству Плоскорылов относился теперь, как истинный хазар: внешне соблюдал пиетет, внутренне глубоко презирал. Поэтому он уже не умилялся Марфе и не говорил ей с отеческой улыбкой: "Марфа, Марфа! ты избрала худшую часть!" - как сказал бы лет семь назад, глядя, как она хлопочет по хозяйству. Нынешний Плоскорылов вообще не метал бисера перед коренным населением.
"Нордический путь" был основой правильного офицерского мировоззрения. С его помощью обосновывались тяготы и лишения, и в первую очередь холод. Вначале следовало объяснить, почему в армии принято говорить не "Север", а именно "Норд". Это было слово из родного санскрита, с далекой прародины. Пошлое и вдобавок ругательное "Север", почерпнутое у коренного населения, годилось только для простонародья, но не для воинской аристократии. "Нар" - древний, славный санскритский корень. Он обозначает воду, но не абы какую, а стремительно текущую. Нара - санскритская река, нары - санскритская кровать (обозначение, восходящее, вероятно, ко временам, когда арии спали в лодках во время долгих морских странствий), Нарцисс - юноша, залюбовавшийся своим отражением в воде; истинный воин обязан быть нарциссом, любить себя до дрожи, до сладкого возбуждения,- Плоскорылов был истинный нарцисс, не упускающий случая полюбоваться собою в зеркале. Он вел тайную тетрадь своих успехов - кто и что ему сказал, как и когда похвалил; плохого Плоскорылов не фиксировал - для чего запоминать ерунду? Нар, нор - гордое санскритское слово, наследие арийцев, выше всего ставящих Норд, норов, северную прародину Норильск, строгую воинскую норму и суровую минорную музыку.
Русские, или русы,- великий северный народ, согнанный с места похолоданием; но похолодание было неслучайно - у природы (упоминать чуждого христианского Господа в арийских лекциях Плоскорылов избегал) была особая цель. Истинной причиной оледенения было то, что срединные народы, живущие в глубине материка, нуждались в просвещении. Это просвещение и принесли им арии - русоволосые, высокие воины, проводившие дни в овладении боевыми искусствами и магическими ритуалами. Под руководством вождя Яра, о котором сообщала Влесова книга, русы вышли из Гипербореи и устремились на плодородные земли, где жили дикие племена. Племена уже умели обрабатывать эти земли, но не знали, зачем, то есть для кого.
"Дальняя Тула,- писал Плоскорылов круглым почерком, высунув язык и любуясь своей пухлой рукой, пухлыми буквами, пухлой тетрадью,- была вотчиной дальних северных оружейников, и, придя в новые благодатные края, они тотчас учредили здесь свою Тулу. Город прославился оружием и славится им до сих пор. Глубоко не случайно и отчество Соловья-Разбойника - Рахманович, а самые рахманы, как утверждают былины, были мудрецами и жили на краю земли. Не вызывает сомнения, что это брахманы - жрецы высшей расы, жившей на крайнем севере и исповедовавшей индуизм. Впоследствии они ушли с севера и основали вначале славянскую, а затем древнегреческую и индийскую цивилизации"…
Гуров, как всегда, возник словно ниоткуда - не предупредив, не давши Плоскорылову шанса как следует "прорубиться", то есть, в переводе с грязного солдатского сленга, выказать себя с наилучшей стороны. Плоскорылов видел особенный воинский шик в том, чтобы при встрече с личным другом - у него были все основания видеть в Гурове старшего брата, так явно выделял его московский инспектор,- соблюсти максимум воинского этикета; ловя в глазах Гурова признаки начальственного одобрения и даже любования достойным учеником,- а кое в чем Плоскорылов уже и превосходил инспектора, но даже наедине с собою не всегда признавался, что понимает это,- внешне он оставался скромнейшим войсковым политруком, знатоком солдатских нужд, тихим работником фронта, привыкшим к ежеминутному риску. Любо ему было аккуратно доложиться, откозырять, застенчиво подать руку для поцелуя (Гуров был все-таки лицо светское, при всех своих семи ступенях, и обязан был приветствовать капитан-иерея по всей форме), рапортовать о случившихся происшествиях и только потом по-братски, по-варяжски, влажно и троекратно расцеловаться с другом. Гуров, однако, часто пренебрегал ритуалом - вероятно, на седьмой ступени он уже не так нуждался в повседневной интеллектуальной дисциплине, а может, ритуалы там были настолько сложны, что не Плоскорылову было их понять. У декана богфака, например, была только восьмая, и то президент при встрече становился перед ним на колени. На пятой можно было то, чего нельзя на первой, на четвертой рекомендовалось то, что исключалось на третьей, и все это сочетание взаимоисключающих правил, когда одному можно одно, а другому - принципиально другое, Плоскорылову представлялось главной доблестью варяжства, той самой цветущей сложностью, о которой писал он когда-то первое курсовое сочинение, отмеченное бесплатной поездкой в Аркаим.
Гуров всегда входил неслышно, не стукнув дверью, не скрипя половицами, и отлично ориентировался в жилищах коренного населения, словно сам не один год прожил в избе. Плоскорылов обернулся, вскочил, оправил рясу и, приняв стойку "Смиренно", приступил к рапорту, но Гуров, как всегда, не дал ему блеснуть:
- Вольно, вольно, иерей. Здоров?
Плоскорылов, не зная, куда девать повлажневшие от радости глаза, сунул ему руку, к которой Гуров быстро наклонился, и радостно полез целоваться.
- Рад,- повторял он со слезами в голосе,- рад и тронут. Спасибо. Не поленился, приехал.
На передний край. Очень, очень рад.
От него не укрылось, что Гуров морщится скорее по обязанности, а на самом деле очень доволен, видя младшего друга в бодрых трудах.
- Как служба?- спросил инспектор, усаживаясь за стол, словно век прожил у Марфы. С коренным населением у него были особые отношения - если к Плоскорылову крестьяне относились уважительно и робко, никогда не признавая его своим, то Гурова они любили, как, должно быть, рабочие любили Ленина: признавая его врожденное право возглавлять и владеть. Так и теперь - Марфа вошла, увидела Гурова, в пояс поклонилась и принялась собирать на стол. Плоскорылов немедленно спрятал конспекты.
- Не надо, не надо, сыт. Что, Марфа, не забижает иерей?
- Как можно,- потупившись, сказала Марфа.
- От мужика твоего есть вести?
- Писал,- кивнула она.- Вроде живой.
- Добро. Эх, устал. Кости ломит. Шел баран по крутым горам, вырвал травку, положил под лавку. Кто ее найдет, тот и вон пойдет. А, Марфушка?
Марфа поклонилась и вышла. Плоскорылова всегда удивляло пристрастие инспектора к варварским считалкам и припевкам, изобличавшим всю плоскостность мышления коренного народа,- вероятно, на седьмой ступени предписывалось заигрывать с крестьянами и даже жалеть их с недосягаемой высоты; Плоскорылов свято соблюдал иерейские заповеди о дистанции, несмешании и снисхождении без послабления.
- Слышь-ко, иерей,- с великолепной воинской небрежностью сказал Гуров; седьмая ступень могла позволять и даже предписывать эту небрежность, тогда как на шестой требовались усердие, прилежание и то, что на солдатском варварском языке называлось "зубцовостью".- Смершевец-то наш все бдит?
- Да, знаешь, я доволен. Он хотя и простой малый, но чудесный специалист. Одного разложенца так выявил, что любо. Оказался хазарский агент, и какой! Ничем себя, мразь, не обнаруживал. Но пораженец классический. Жаловался матери, распускал пацифистские сопли. Завтра будем кончать.