В остросюжетных, полных драматизма повестях Юрия Короткова рассказывается о трудной судьбе подростков, молодых людей сталкивающихся с жестокостью, непониманием окружающего мира, который зачастую калечит их жизни.
Отец пятнадцатилетнего Борьки Хромова утонул по пьянке. Мать его бросила. Он никому не нужен на этом свете, даже единственному близкому приятелю Юре. В очередной летний сезон мечта уехать из Сургута остается мечтой, а мир взрослых - совсем чужим миром…
Юрий Коротков
АБОРИГЕН
В шерсти овчинного спальника завелись альфонсы - мокрицы. Твари не кусучие, но до чего мерзкие, снуют по голым ногам - под утро Борька не спал почти, елозил ногами, вертелся на еланях, слышал сквозь дрему, как играет у самого борта щука и бьет в сыром лесу птица, будто камнем по камню. Да еще капюшон энцефалитки сполз, и комарье так отделало ухо, что хоть оторви да выбрось - чешется.
Борька не вынес-таки, полез из спальника, разлепил с трудом тяжелые, опухшие веки. Катятся по сорной заводи клочья тумана, цепляются за густую осоку. Лес еще непроглядный, гулкий, высокая трава перед ним полегла от росы. Много росы, небо чистое - жди солнца.
Борька сдвинул капюшон - услышал ветер-верховик, звон поредевших к утру комаров. Бьет птица - ударит раз-другой, затихнет ненадолго, ждет ответа, но лес еще спит.
Борька набрал полную грудь воздуха:
- Эге-ге-гей!!
Вздрогнул, загудел лес, метнулось эхо от берега к берегу. Из осоки снялись, просвистели над головой две кряквы, Борька аж пригнулся. Пока опомнился, выдернул из брезента старую бельгийку - уже и след простыл. Только плюнул вслед от досады.
Смочил водой горящее ухо. Натянул бродни, закатал на манер ботфортов, перехватил энцефалитку матросским ремнем, сдвинул чехол с ножом за спину. Толкнулся веслом от берега и на гребях пошел к сети, которой с вечера закрыл устье сора. Уже издали видно было, как подрагивает верхняя тетива с берестяными поплавками, уходящая в зеленую глубину. В сору ловить - верное дело: мелочь здесь жирует, а следом и щука идет. Борька только потянул тетиву, и из густой, цветущей воды показались спеленутые сетью ерши. Вредительская рыба ерш - так запутается, что и сеть порвешь, и пальцы исколешь, пока вынешь. Исколотые пальцы потом надуваются и болят - видно, слизь какая-то на иглах.
Мелочь Борька не глядя бросал на елани. А вот и щука - спокойно висит в сети кверху пятнистым брюхом. Хитрющая, рыбина - пока Борька ее из сети выпутывал, висела как бревно, а потом рванулась, выгнулась колесом. Борька на лету уже ее перехватил и треснул с размаху плоской башкой о борт. Щука выкатила белесые глаза, разинула пасть и затихла. Борька достал нож и с хрустом проколол ей загривок - так-то спокойней будет…
Он выбрал сеть, сразу раскладывая, растряхивая ее, чтоб тетива к тетиве не сошлась. Если сразу мокрую сеть не разберешь - слежится, потом раздирать придется.
Смахнул росу с кожаного таксистского сиденья, вытянул ноги в тяжелых броднях. Вытащил мятую пачку "термоядерных", закурил. Семь щук, да вчерашних пятнадцать, да чебаки и другая мелочь. Добро.
Туман ушел. Небо рассветлелось, через час будет солнце. Комарья уже не слышно, на рассвете у этой кровожадной твари пересменка: комары прячутся, вылетают с надсадным гулом черные, пудовые пауты.
До Сургута два часа, если идти на полной гари. Борька достал бачок, качнул - бензин плещется на дне. В упор, но хватит. Сперва - в Банное, к Михалине, потом в сельмаг - чай кончился, а главное - соль, без соли не проживешь.
Он рванул стартер - мотор взвыл, тотчас откликнулся лес, поплыл над заводью голубой дым. Сел поудобнее, врубил скорость - лодка толчком тронулась - и вышел в Обь.
Волосы зализал ветер, надулся пузырем капюшон, сыплет искрами сигарета в плотно сжатых губах. Борька сидит напряженно, очень прямо, чтобы видеть над треснувшим ветровым щитком. Одной рукой оперся на борт, другая на рукоятке гари.
Лодка легко режет мелкую волну, из-под крутых скул бьют на две стороны тонкие прозрачные струи. Корма вдавливает воду, чуть дальше она взрывается пенным буруном. Катится бурун за лодкой как призязанный. Черными точками мечутся пауты, затянутые с берега в воздушный мешок.
Фарватер здесь широкий. Огромным мениском - от горизонта до горизонта - лежит вода в обрывистых, приглубых берегах. Проплывают поочередно белые и красные конуса бакенов. Ползут по фарватеру черные буксиры, тащат следом ржавые плоские баржи, груженные горами серого песка, жилыми вагончиками, вездеходами. Прут толкачи с многоэтажной надстройкой, с высоким обрезанным носом. А вот и "река-море", плавучий небоскреб, толкает десять барж сразу. Борька аж присвистнул - метров триста караван, не меньше - ну силища!
Пока глаза таращил, не успел развернуться носом к волне, налетел скулой: лодку подбросило, ударило днищем, окатило водой с головы до ног. Поделом, на реке рот не разевай. Река не шутит.
Скользнула мимо тупорылая "Заря", промчалась, задрав нос, крылатая "Ракета", идут сухогрузы и речные танкеры. Рабочая река Обь. Идут днем и ночью суда, большие и малые, из Вартовска в Сургут, из Сургута в Нефтеюганск, Мансийск, Салехард.
Снуют взад и вперед моторки и катера, узкие остроносые челны-обласы. С одного Борьке махнули рукой, с другого - Борька отвечает. Вот рыболовный бот рыкнул сиреной, поздоровался. На реке Борьку все знают.
Трещит мотор, с шумом ложится вода за кормой. Рыба уснула на еланях. Хорошо думается на реке. О разном думается…
Будто вчера бегал к берегу смотреть, не тронулся ли лед, просил, уговаривал, ругал матерно ленивую реку, потом проснулся ночью от орудийного грохота ломающихся льдин, не утерпел, не дождался чистой воды - гонял, шалея от радости, по черным разводьям между тяжелых торосов. И лето было впереди - громадное, бесконечное. А вот оглядеться не успел - остался от лета огрызок. Скоро осень.
Скоро осень, скоро пойдет муксун метать икру в тихие заводи. Земляки позабросят дела, подправят плавные сети - тесно будет ночами на заповедных песках. Налетят инспектора со всего бела света, начнет колчак шаманить по притокам и протокам.
Там ляжет снег, у берега зашуршит сало. На реке еще будет ходить тяжкая, темная вода, а соры сразу станут, в осоку наметет снега. Потом и Обь накроется льдом, запетляет поземка меж крутых, окаменевших берегов. Еще по слабому, гнучему льду протянется первый след "Бурана" поперек - другой, изжуют они гусеницами снег по всей реке, будут целые проспекты и переулки выдавлены в сугробах. Но это уже не для Борьки.
Они с отцом все к "Бурану" приценивались, денег накопили в шкатулке с вылущенным перламутром, ходили на базу, где выгружали из товарняка яркие, как игрушечные, "Бураны", вкусно пахнущие густой смазкой и кожей сидений… Купили. А прокатиться не пришлось - ни тому, ни другому.
Так что не для Борьки зимние забавы. Для Борьки до весны - дом и школа. Но об этом думать не надо. Чего помирать раньше смерти…
На высоком песчаном яру показалась деревянная вышка - тренога. Когда-то, до войны еще, в Банном был лагерь для ссыльных кулаков. Потом кулаков освободили, они обшили бараки толем для тепла, поделили перегородками, пристроили баньки и сараи и остались жить с детьми и внуками. Года два назад и свет протянули от Сургута. Одна вышка прогнила и упала на барак, проломила крышу, а вторая так и стоит - торчит над рекой, как маяк, издаля видно.
По Оби что ни село, то бывшие лагеря - бендеровские, молдаванские. А нынешние, они глубже в тайге, с глаз подальше…
Борька бросил руль вправо, прицелившись меж двух "Казанок", поднял мотор и вылетел на заплесок под яром.
Едва лодка ткнулась носом в песок, вдруг обнаружилась жара. От раскаленного яра стекал к воде горячий воздух. В ушах, уставших от трескотни мотора, зазвучали привычные голоса: гудение паутов, плеск волны, набегающей под железное днище, ленивый лай собак наверху, в селе.
Мужик, возившийся с мотором на соседней "Казанке", сел на борт и отер пот со лба рукавом телогрейки.
- Земляк, закурить будет?
Борька протянул пачку. Тот показал замасленные пальцы. Борька перешагнул к нему в лодку, воткнул мужику в губы сигарету и поднес огня. Мужик задымил, блаженно щурясь на солнце, держа на коленях вывернутые кверху блестящие от масла ладони.
- Загорашь, ага?
- Загораю, - мужик кивнул на мотор. - Стучит, зараза, чуть не разваливатся.
Борька достал из своего "бардачка" отвертку, и с полчаса они в четыре руки колдовали над мотором, отмаргиваясь от паутов, лезущих в глаза.
Наконец, Борька разогнулся, держа в руках шестерню со съеденными дочиста зубами.
- Полетел редуктор-то…
- Но, - мужик плюнул с досады. - Погулял те у зятя!
- А где зять-то?
- В Красном. К полдню ждали.
- Часа три гари…
- Но.
- А сам?
- Из Юганска.
Борька присвистнул.
Закурили по новой, сидя напротив на бортах "Казанки". Мужик покосился на Борькин "Вихрь".
- Продай редуктор?
- А я ладошкой погребу, ага?
Мужик в сердцах швырнул в воду злополучную шестерню.
- Ладно, я пока на гребях пойду, а ты шумни вниз, в Красное, Кольке Авдотьину - мол, тесть у Банного загорат. Пускай навстречу идет.
- Добро. Рыбу только сдам.
- Курева оставь.
- А ты горючки отлей. Она те без пользы.
Борька отдал мужику сигареты, заначив одну, и перелил в бачок его бензин. Покидал рыбу в рюкзак, прочно пропахший рыбьим жиром, и полез вверх по песчаному обрыву. Ему и в голову не пришло, что мужик может забрать редуктор и смыться. Не бывает такого на реке.
Навстречу рванулся, заплясал на задних лапах перехваченный цепью за горло Дик, черный Михалинин кобель. Борька наклонился, будто за камнем, Дик совсем задохся от лая, заперхал слюной, чуть конуру за собой не поволок. Борька погрозил ему кулаком, поднялся на крыльцо и стукнул в дверь.
В окне колыхнулась занавеска, немного погодя со скрежетом отъехал засов, щелкнул замок, другой. Дверь приотворилась, и Борька шагнул в темный коридор. В нос ударил тяжелый рыбий запах. По всему коридору в три этажа сохли распластанные по хребту и распяленные спичками щуки и чебаки. Тучи зеленых, как бутылочное стекло, мух кружили над рыбой, копошились на желтом, с крупинками бузы рыбьем мясе, перелетали с одной вязанки на другую, будто выбирая, где слаще. Михалина, сама похожая на сушеного чебака - с маленьким, будто костяным носом, полуоткрытым ртом и круглыми сонными глазками, заперла за Борькой дверь.
- Принимай товар, - Борька сбросил с плеча рюкзак.
- Куда прешься! Здесь стой, - Михалина взяла рюкзак и ушла в комнату, плотно прикрыв дверь. В комнате над кроватью и столом тоже висели вязанки рыбы, облепленные хлопьями мух.
Михалина летом скупала рыбу по дешевке, сушила, а зимой запирала дом и ехала за Урал продавать у пивных ларьков. Продавала, говорят, по трояку чебачка и по червонцу щуку. Найти бы, где у ней деньги лежат! Уж Борька не стал бы с такими деньгами в этом мушином царстве сидеть.
Тихонько ступая по скрипучему полу, он подкрался к двери.
- Думашь, не слышу? - тотчас подала Михалина голос.
Борька, громко топая броднями, отошел. Оглянулся на дверь, быстро вытащил нож и стал срезать вяленую рыбу с бечевки. Мухи возмущенно загудели, повисли вокруг зыбким зеленым облаком. Борька спрятал пару щук под энцефалитку, разровнял оставшуюся на бечевке, чтоб незаметно. Когда бедный берет у богатого - это не грабеж, а дележка, как говорил отец.
Михалина вышла из комнаты, сунула Борьке пустой рюкзак, мятую десятку и подтолкнула к двери.
- Погоди, погоди… Ты чо, за дурака меня? Я ж три ночи сетевал! По уговору-то…
- Уговор с отцом был, а тебе и того много.
- Хоть трояк еще дай!
- На вот, - Михалина выгребла из кармана мелочь, ссыпала Борьке в ладонь и проворно вытолкала из дому.
- Сволочь старая! - не выдержал Борька. - Да чтоб я тебе еще хоть чебачка…
- Ой, напужал! Обойдусь!
- Гадина рыбоглазая!
- Лайся, лайся! Вот кобеля-то спущу!
Борька поднял камень и швырнул в оскаленную пасть Дика.
- Давай-давай, - сказала Михалина из-за двери. - Сейчас участкового позову.
- Я сам позову. Погладит он тебя по головке за осетра, за нельму!
- А участковый, думашь, щурят твоих сопливых ест?
Борька плюнул на дверь и пошел к магазину. Три ночи даром! Червонец с мелочью - десять на водку, да чай, да соль. Ух, гадина!
Борька остановился, подумал, не пойти ли еще пугнуть чем-нибудь Михалину. И запылил дальше. Сколько давала, а больше продать некому.
Ногой распахнул перекошенную, сквозящую щелями дверь сельмага, прогромыхал к прилавку. На прилавке светился желтый куб соленого масла, лежал узкий, чуть не до прозрачности источенный нож. На длинных полках стояли вперемешку туфли на тонком каблуке, кирзачи, духи, игрушки и пирамида "Завтрака туриста".
Из подсобки выглянула Верка, продавщицына дочка, Борькина одноклассница, худая девчонка с такими широкими скулами, будто за каждой щекой лежало по ореху.
- Ой, вырядился-то, - пропела Верка, выплывая к прилавку. - Флибустьер!
- Мать где?
- А нож-то чего нацепил? - не унималась девчонка. - Смотри, участковый увидит!
- Ты меня не трожь, я сегодня нервный!
- А нервный, так поди остудись. - Верка по-королевски сделала ручкой и шагнула обратно.
Борька перегнулся через прилавок, ухватил ее за косу и подтащил к себе.
- А носом в масло, ага?
- Пусти! Пусти, псих! - заверещала девчонка, отбиваясь.
- Где мать?
- Ну на огороде же! Я за нее, - Верка вырвалась и плаксиво заморгала. - Чего тебе?
- Чай.
Она швырнула на прилавок пачку чая.
- Соль.
Она молча положила соль.
- Водку.
- Паспорт покажи! - злорадно сказала девчонка. - Указ не читал?
- Сейчас покажу, - пообещал Борька, закипая. Злыдня Верка знала, что водка не для питья - для обмена на патроны и бензин, - И паспорт покажу, и еще кой-чего!
- Так уж и быть. По старой дружбе…
Борька спрятал бутылку в рукав, чай и соль положил за спину, в капюшон, внимательно пересчитал сдачу, с
- Спасибо сказал бы, - миролюбиво предложила Верка.
- Перебьешься, - Борька хлопнул дверью и направился к яру.
У Михалининого дома огляделся, еще раз запустил камнем в Дика. И, не дожидаясь, пока старуха выскочит на крыльцо, соскользнул вниз на осыпающемся песке.
Мужика с "Казанкой" на берегу уже не было. Борька догнал его минут через десять. Земляк не греб, лежал на баке, закинув руки за голову, тихонько плыл по течению. Борька приглушил движок, бросил ему на грудь Михалинину щуку.
- На, пожуй пока.
- Не забудь: Авдотьин Колька. Тесть, мол…
- Добро, - Борька дал гари.
Внезапно захотелось есть, так остро, что засосало под ложечкой. Борька положил вторую щуку на колени и стал щипать свободной рукой жирное рыбье мясо. Засолено было круто, под пиво, и у Борьки скоро распухли, зачесались губы.
Берега сошлись ближе, горизонт изломали стрелы портовых кранов. Вскоре на отлогом берегу за стальной решеткой показалась нефтебаза - огромные резервуары на сварных козлах. У берега стоял, сбросив сходни на заплесок, плоский речной танкер. Вода вокруг танкера переливалась "павлиньими хвостами".
Борька приткнулся рядом с танкером, взял две канистры, водку, пролез под решеткой и направился к сторожевому балку, мимо длинной очереди заправщиков, перекачивающих бензин в свои цистерны. Коротко позванивал кран, подхватывая опустевшие резервуары и опуская полные. Под солнцем струились бензиновые пары, плыли, как жидкое стекло, над землей. Отсюда развозили бензин и солярку в город, на стройки, на буровые. Сколько же горючки жрет Сургут за день? Много, наверное - вон сколько машин по обоим берегам Оби: МАЗы, КрАЗы и БелАЗы, "Ураганы", "Татры" и "Уралы", да автобусы, да легковушки, - и всем горючка нужна.
В балке парень в промасленной телогрейке, с желтым лицом и отекшими глазами сидел за столом - рубал яичницу. Борька поставил перед ним бутылку. Сторож тоскливо покосился на нее и опять склонился над сковородой.
- Здорово, земляк.
- Привет, - нехотя буркнул сторож.
- Мне полста литров. И масло. Как обычно.
- Нет бензина.
- Да ты чо? - обалдел Борька. - А это чо, вода? - Он кивнул на резервуары за окном.
- Нет бензина, ясно говорю. И не будет! - Парень стрельнул глазами на дверь, сунул бутылку Борьке в руки, выпихнул из балка и нарочно громко крикнул - И чтоб я тебя тут больше не видел, понял? Ходят тут, понимать…
- Чо, погорел, земляк? Так чо на меня-то орать?
- Давай, принимай сходни!
- Ладно… Попьешь ты у меня водочки, землячок, - закивал Борька.
- Отчаливай!
Борька поплелся обратно к берегу. Бросил пустые канистры, водку спрятал в бардачок. Не пропадет. Авось не прокиснет.
А голодно уже до тошноты, до боли под ребрами. Борька сунул в рот сигарету - хоть закурить голод-то.
- Ты чо, земляк, головой ослаб? - с кормы танкера перегнулся матрос в засаленной "адидасовской" шапочке. - Где куришь-то?
Борька с остервенением рванул шнур. Всем он сегодня поперек горла стал. Что ж за день такой високосный?
Вдали замаячил остров Подкова со знаком-зеброй на обрывистом приверхе. Над бухточкой, открытой с другой стороны, по течению, торчали голые мачты яхт. На острове стоял дощатый яхт-клуб со смотровым фонарем над крышей, пестрой гирляндой сигнальных флажков на флагштоке.
Фарватер у Подковы раздваивался. Слева огибали остров по коренному руслу большие суда, справа, напрямик, по ходовой воложке шла речная мелочь. Вблизи города на реке стало тесно, Борька то и дело взмахивал рукой, указывая встречным моторкам, каким бортом разойтись.
Он уже прицелился было в воложку, когда по другую сторону Подковы вдруг показались белые треугольники парусов: две "мыльницы", два пластмассовых юрких "Фина" кланялись на мелкой волне, ходко скользили против течения. На переднем шли девчонки, поотстав, взяв круче к ветру, догоняли их ребята. Рулевые весело перекрикивались со шкотовыми, висящими за бортом на трапеции.
Борька недобро засмеялся. Очень кстати появились "капитаны", очень под настроение! Белые паруса над темной водой, голубые яхточки среди промасленных речных работяг, оранжевые спасательные жилеты - все было словно нарочно, в обиду Борьке. Огромный толкач принял к берегу, уступая им дорогу.
Борька срезал нос шарахнувшемуся от неожиданности обласу (мужик в ватнике погрозил вслед кулаком) и на малой гари подошел к самому приверху, подмытому течением, под нависающие корни крайних деревьев. Ухватившись за корень, Борька осмотрелся - не видать ли тренера "капитанов", и, чувствуя, как подымается в груди, перехватывая дыхание, злой холодок, рванул за яхтами.