Мы вновь помолчали. Каждый о своём размышлял. Я батю вспомнил, в Параде Победы в 1945 году он участвовал, в этом году ему бы девяносто один был.
Сосед, чуть поближе передвинувшись ко мне, вновь заговорил:
– Мне кажется, шествие "Бессмертного полка", всё, что мы с вами сегодня видели, – это очень искреннее, очень душевное выражение уважения и почитания старшего поколения, фронтовиков, тех, кто ковал победу в тылу, и других. Наверное, всё это хорошо работает на воспитание людей, особенно молодёжи. Такая мощь во всём этом чувствуется, такая энергетика, без слёз смотреть невозможно. Очень эмоционально и сильно всё прошло.
Сказанное абсолютно совпадало с моим пониманием акции "Бессмертный полк", а потому я с удовольствием поддержал разговор:
– Согласен с вами полностью. Знаете, я вот из собственной уже новейшей истории некое наблюдение вынес. Мало мы знаем о своих собственных героях, о родных и близких, тех, кто жил в те трудные годы, кто голову сложил за Отечество. За годы перестройки народу долларами голову забили, некогда стало о героике вспоминать, да ещё пресса подбрасывает гадости. Многим память отшибло. По ящикам медали отцов и дедов рассовали, альбомы стариков в пыльные каморки снесли. Только сейчас и стали вспоминать фронтовиков. Заслуга "Бессмертного полка" в реанимации этой памяти безусловная. А главное, неформальным всё становится, от души идёт. Дружок мой, сокурсник по военному училищу, рассказывал: накануне Дня Победы его сын попросил о боевых наградах, о жизни и биографии деда рассказать, фронтовик он у них. Он, говорит, неделю в домашних архивах рылся, чтобы всю подноготную об отце найти.
Много нашёл интересного и даже самому неизвестного. Так вот, не он один в сундуках рылся ко Дню Победы. Всё у всех по сундукам попрятано. А так не должно быть. Мы помнить свою историю должны, знать её обязаны, и не только для тоста за праздничным столом, и уж не по сундукам отцовы ордена и фотографии прятать.
– Простите, вас как звать-величать?
– Александр Владимирович.
– Приятно познакомиться, я Николай Германович, можно и без отчества. Так вот, к теме разговора. Я сегодня, Александр Владимирович, встречаю соседа по дому, с внучком он был, среди тех, кто портреты родных нёс. Спрашиваю малыша: "Расскажи о прадедушке. Он воевал?" Так парнишка мне без запинки, как стих, рассказал биографию прадеда. Говорит: "Иван Семёнович воевал на Первом Белорусском фонде". Как-как, спрашиваю, на каком таком фонде? "На Первом Белорусском фонде". Вишь ты как, он всё назубок выучил, отец, наверное, постарался, молодец. Пацанёнок ещё и не понимает, что такое фронт, "фондом" его называет, но биографию чётко отбарабанил. Так ведь ему всего пять лет. Пусть в свои пять он наизусть биографию учит, пусть, начнём хотя бы с этого. Позднее, я думаю, родители ему подробнее о прадедушке расскажут и о фронте, Первом Белорусском, да и сам он об этом потом прочтёт.
– Да, память о своей семье, уважение к старшему поколению надо формировать уже с малых лет, абсолютно верно. Знаете, Николай, я долгое время служил в армии и по долгу службы много общался с людьми, в том числе и молодыми. Если прибывало молодое пополнение, я обязательно с ребятами встречался и индивидуально, и в коллективах. И, честно скажу, тоска брала и чувство безысходности после встреч. Подавляющая часть молодняка не ведала ничего о своём роде, о своей семье, об участии родных в Великой Отечественной войне. Это картинка восьмидесятых прошлого столетия. Так я служил в ракетных стратегических, это были в те времена элитные, главнейшие войска. А много ли поменялось в девяностых? Да нисколько, только хуже ещё становилось. И лишь сейчас Россия становится на ноги, только сегодня она начинает обретать своё истинное лицо, свою историю. Новую историю, ту, в которой обязательно должно быть место исторической памяти. Так что пусть малыши, хотя пока и неосознанно, учат биографии защитников Отечества, своих прадедов. Придёт их время, придёт, верю в это. Так что вы правы, абсолютно правы. Кстати, вот ещё одно наблюдение. Вы обратили внимание, что в колоннах шествия люди несут портреты не только тех, кто воевал на фронтах? Здесь и фотографии тружеников тыла, и пропавших без вести, и тех, кто погиб в голодные годы, и даже репрессированных фотографии. А это означает, что сегодняшнее поколение само выбирает своего героя, гордится им, считает, что их герой достоин идти в одном ряду с теми, кто погиб, защищая страну. Мне думается, это правильно и только способствует единению людей. Причём, обратите внимание, команд никто в этом никому не даёт, подчёркиваю, люди сами выбирают себе героя.
Разговорились мы и время не замечали. А между тем солнышко уже припекать стало, и до нашей лавочки его лучики добрались. В Москве, наверное, опять "лужковской кепкой" тучи разгоняют, дождик по прогнозу должен идти. А здесь такая благодать, отдыхаешь и телом, и душой. Приятно всё это.
– Вы вот, Александр Владимирович, сказали, что сегодня люди сами себе героев выбирают, и ещё о памяти, о своих родовых корнях, о старшем поколении. Правильно всё это: и семью свою знать надо, и героев чтить. А что, если ты ничего о старших своей семьи не знаешь, и не в силу того, что ленив, а просто не можешь знать ничего?
– Такое вполне возможно, не отрицаю, даже наверняка такое может быть. Но причины, видимо, в этом случае должны быть веские.
– Да, веские, весомей некуда. Вот мою семью возьмём. Дед мой был репрессирован и расстрелян вместе с братьями, всего их четверо. В один день, первого ноября 1937 года, их взяли. Особым совещанием осудили, в ноябре же и расстреляли. Только в шестидесятом реабилитировали. Двадцать три года их потомки были поражены в правах. Двадцать три года никто о них ничего не знал. Не знали и после реабилитации ничего, и лишь в девяностом, спустя более полувека, что-то прояснилось. Вот, почитайте. Всегда с собой ношу. Жжёт всё это душу, но ношу.
Николай Германович достал портмоне и вынул из него аккуратно сложенные листки бумаги.
Я взял их в руки. Это был официальный документ, с угловым штампом, печатью, подписью, всё как положено – ответ управления УКГБ на заявление с просьбой прояснить судьбу репрессированных. Заявление было написано отцом Николая. Текст письма поразил меня. Много в своей жизни я повидал, много читал о репрессиях, расстрелах. Любой мало-мальски образованный человек знает, что было в период культа личности Сталина. Да, мы об этом слышали и читали. А здесь я в руках впервые держал документ.
Николай разрешил мне письмо это сфотографировать, а потому выдержки из него привожу полностью.
4.04.90 г.
…На Ваше заявление сообщаем, что Ваш отец П… … арестован 1.11.1937 года… якобы "за участие в контрреволюционной организации" и постановлением особого совещания при НКВД СССР от 23.11.1937 года приговорён к расстрелу. Приговор приведён в исполнение 23.11.1937 года. Содержался в тюрьме… место захоронения неизвестно, и установить его за давностью времени и отсутствием необходимых документов не представляется возможным.
Проведённой дополнительной проверкой в 1960 году установлено, что П… репрессирован необоснованно. Определением судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда УССР от 16.04.1960 г. он реабилитирован (посмертно). Справка о его реабилитации 27.05.1960 г. выслана… по адресу…
Смерть П… нами зарегистрирована в отделе ЗАГС… откуда Вам будет выслано свидетельство о его смерти. Каких-либо документов П…, в том числе и архивного уголовного дела, не имеется.
Понимая глубину трагедии, постигшей Вас в связи с незаконным репрессированием Вашего отца, примите искренние соболезнования.
Начальник подразделения УКГБ. Подпись.
И второй документ.
6.04.1991 г.
…Сведений о точной дате расстрела… не имеется, но, согласно постановлению ЦИК СССР от 1.12.1934 г. "Об ускоренном и упрощённом порядке рассмотрения дел о контрреволюционных преступлениях", приговор приводился в исполнение немедленно или на следующий день после его вынесения. Известно, что после ареста они содержались в тюрьме города… возможно, в окрестностях и похоронены. Обнаружить места захоронения сложно, так как секретным приказом наркома внутренних дел Ежова от 30.01.1937 г. предписывалось во всех актах расстрела мест захоронения не указывать.
…Каких-либо документов, фотографий, писем и др. бумаг… в материалах дела не имеется.
Искренне сочувствуем… Подпись.
Собеседник мой разнервничался, разволновался. Понимаю, непросто даётся ему этот разговор, ох как непросто.
– Вот так. Как видите, всё, что касается человека, а ведь деду тогда было всего тридцать шесть, вытравлено. Нет ни одного документа, ни одной фотографии, ни одной дедовой вещицы и могилки нет, запрещено было могилы фиксировать. Вот что это? Как такое могло произойти? Пришли, забрали, расстреляли. Через почти четверть века извинились, мол, неправильно всё это было. И я в итоге в своей семейной истории прореху вижу. Так вот и получается, некоторые свои поколения в веках видят, а история моего рода, по сути, началась лишь с девятнадцатого века.
Что я мог сказать? Печально всё это. Вижу, переживает мой собеседник. Тяжёлый разговор, и он втройне тяжело дался Николаю Германовичу именно в этот день, в день, когда народ празднует, отмечает великий праздник, Победный день, а он вынужден вспоминать семейную трагедию.
– Сочувствую, Николай Германович, искренне сочувствую, что я ещё могу сказать.
– Знаете, Александр, у меня в Подмосковье приятель живёт, его деда на Бутовском полигоне в тридцатые годы расстреляли. Он рассказывает, собираются они на месте расстрела ежегодно, конечно, кто может, и поминают невинно убитых. Так для них хоть какая-то отдушина есть, они примерно место расстрела знают. А здесь… Дома разве что помянем, благо день рождения деда известен. И вот к слову о сегодняшнем нашем разговоре, о "Бессмертном полке". Я много думал, могу ли я выйти с плакатом: так, мол, и так, такой-то, репрессирован тогда-то, расстрелян. Мог бы? Наверное, мог бы. Шли ведь сегодня люди, я видел, с подобными плакатами. Но к чему, стоит ли? Не знаю. Пусть лучше в семье всё останется и в душах наших. Внуки подрастут, всё поймут. Поймут правильно, я уверен в этом. А дети мои понимают, знают, время такое было. Злобы у меня ни на кого нет. Вы ведь по этим ответам КГБ видите, ответственных за репрессии нет, персональной, я говорю, ответственности. А во всём винить Сталина? Да он уже и так в гробу миллионы раз перевернулся от людской ненависти…
Разговаривали мы с моим случайным собеседником ещё около часа. Он о себе рассказал, я тоже не молчал. О детях, о внуках поговорили. Приятный человек, рассуждает верно, практически по всем вопросам мы единомышленниками оказались. Наверное, воспитывались схоже, да и ровесники по возрасту. Хороший разговор был, но трудный, всё же о сложном времени мы говорили. А о чём ещё говорить в День Победы? Конечно, о том тяжком времени, о наших отцах и дедах.
Разошлись мы с Николаем Германовичем уже где-то часам к шести вечера, выговорились от души, телефонами обменялись, договорились ещё встретиться. Наверное, и встретимся, хорошим людям самой судьбой велено встречаться.
Дядя Миша
Довелось мне в 1982 году довольно продолжительное время лечиться в Калининградском окружном военном госпитале. После аварии, получив сложный перелом правого бедра, я был прооперирован в Черняховске и затем переведён в Калининград. Доктор утешить меня не мог. Его приговор был таков: не менее двух месяцев госпитального стационара.
Такая перспектива, естественно, не радовала. Только втянулся в службу, многое начало получаться, а самое главное – появился какой-то азарт. Я рвался в полк, много было задумок, хотелось сделать больше полезного и интересного. Ан нет. Два месяца лечения.
Жена в положении. На руках старшая дочь, естественно, ей внимание необходимо. Получается, я и семью подвёл.
Хотя, в общем-то, не я за рулём был. Водитель так закрутил баранку, что удар в дерево был лучшим исходом в той автомобильной аварии.
В палате нас, послеоперационных больных, было шесть человек. Возраст самый разный. Старшим по званию был я.
Лежал с аппаратом Илизарова на правой ноге прапорщик Володя. Его угораздило после удачной охоты попытаться проехать на мотоцикле с коляской между двух берёз.
– Как я не увидел, что там одна берёза была? – сокрушался он, лежа на больничной койке. – Не понял да сдуру коляской в дерево въехал. Дальше уж ничего не помню.
Сестричка, тётя Паша, на его сетования говорила: "Нечего было пьянствовать на охоте. После тебя доктора два дня операционную проветривали, такой смрад от сивухи стоял".
Володя, в общем, был спокойным парнем, но происшедшее его сильно тревожило. Могли из-за пьянки на этой несчастной охоте уволить из армии.
Лежал старлей. Его с переломом руки сразу с учений отправили в госпиталь. Перелом был сложный, несколько раз оперировали руку, кости всё не срастались. Так этот парень после своих страданий и мучений чуть ли не под кровать прятался, когда в палату заходил лечащий врач.
Лежала пара бойцов из частей Калининградского гарнизона со сложными болячками, уж и не помню какими.
Однако самой колоритной фигурой нашего временного товарищества, безусловно, был отставной мичман дядя Миша. Как он себя величал, "мариман" Миша.
Я не могу себе представить, как бы я выдержал пытку неподвижностью на больничной кровати, если бы не наш "мариман".
Дяде Мише шёл семьдесят второй год. Родом был он из-под Смоленска, оттуда же призвался на фронт в сорок первом. В годы оккупации вся семья его погибла, в том числе и жена с сыном. Один-одинёшенек остался на белом свете.
Весной 1945 года его часть штурмовала Кёнигсберг. Дядя Миша получил серьёзное ранение ноги и был списан вчистую. Ехать мичману было некуда, и решил он остаться жить в этом городе.
Вот как он об этом рассказывал:
– Стою на площади, котомка за спиной, все четыре стороны света передо мной, а идти некуда. Смотрю, дом стоит, ещё не разбит и вроде не разграблен. В тот период жителей много ушло из города, боялись новых властей, почитай, большинство горожан с фашистами были связаны, вот и драпали.
Захожу. Дом справный такой, аккуратный, большой, думаю, много детишек здесь должно жить. Жить и радоваться жизни.
Вот и остался.
На двери написал: "Здесь живёт фронтовик мичман…" – и фамилию указал. Не лезьте, мол, я здесь хозяин. Уже после войны хотели потеснить, было такое. Как бы не так, не дал. С руганью и скандалом, но не дал.
Привёл молодку, свадьбу сгуляли. Через год пацан родился, через два ещё один. Жинку, правда, не сберёг, от простуды расхворалась и померла. Сыро здесь и ветрено. Не по ней оказался климат здешний.
Через год приютил бабёнку. Из Белоруссии родом. У неё две девчонки да моих двое. Вот и семья. Да ещё собака, коты, курей завели. Скудно жили, но дружно. Работал в порту. Как инвалида, на склады охранником поставили. Ничего, от голоду не умерли. Жили с огорода. Даже цветы продавали.
Затосковала моя старуха по родине, по Белоруссии своей, и лет как десять назад уехала. Сестра у неё в Речице. А девки её со мною остались. Дом справный, жить есть где. Уже и сами замужние. От них трое внуков у меня. Все со мной живут.
Мои парни тоже со мной, всё у них ладится. Непьющие, в мать пошли, видать. Тоже внучат настрогали. Полон дом. Так и живём всем большим миром.
Но я-то ещё мужчина хоть куда. Решил в четвёртый раз жениться. Есть одна на примете, молоденькая, лет не больше пятидесяти. Правда, деток двое, да внучата, тоже двое. Но это не беда, дом большой, всех приму.
Вот так-то.
Историей своей жизни дядя Миша делился почти ежедневно. Суть рассказа я изложил, интерпретация всегда была разная.
Весь госпиталь его знал, и ходили на него смотреть как на настоящее чудо.
Кто удивлялся, как это в семьдесят один год, война за плечами, куча детей и внуков – а в женихи. Ну, шальной дед!
– Где он там, дай погляжу. Дед, а дед, так расскажи…
А кто-то, узнав причину его лечения в госпитале, говорил:
– Во даёт, ветеран. Это надо же, бабу ему обнимать неудобно.
– Кто? Этот, что ли? Пойду пообщаюсь…
И дядя Миша никому не отказывал, в красках, даже с долей юмора рассказывал о своей жизни. А мы, улыбаясь, вновь и вновь слушали его рассказы:
– Так у меня контрактура, видал, как пальцы скручены? Вилку держать да ложку не проблема, а вот деваху пощупать не получается толком.
Она сразу: "Клешни свои убери! Больно, ой, больно".
Да я только за плечо взял, а не за попу.
Пришлось к доктору идти, вот правую уже отремонтировали, через недельку и вторую подлечат".
Однако супергероем дядя Миша становился по вечерам.
Мастак был наш дед выпить. В разных местах – в тумбочке, под матрацем, или ещё где – у него хранились чекушки. (Кто не знает, а может, подзабыл, это маленькая бутылочка водки, ёмкостью двести пятьдесят миллилитров.) "Очекушивался" он ровно сразу после прихода к нему в гости сыновей или внуков. А посещали его родственники ежедневно. Посидят пяток минут, передадут вроде как бы незаметно бутылочку, яблочки, и домой.
Дядя Миша провожает гостя и напутствует:
– Ты уж на этой неделе не приходи больше. Вижу, замаялся, отдыхай побольше, отдыхай. Завтра скажи, пусть Васятка прибежит. Давно не видел его, соскучился. Ну, всё, до свидания.
Обнимет, расцелует, проводит к двери – и назад, к койке. Пошелестит чем-то, покопается в тумбочке – и якобы в туалет помчался. (Это его термин.)
Приходит. Вид у самого такой серьёзный, одухотворённый, глазки блестят. Правда, нос цвет меняет, сизоватым становится. Но это дядя Миша очень просто объяснял:
– Волнуюсь, вот и краснею.
Ну-ну! Волнуюсь! А от самого чесночищем разит на версту.
На это тоже отмазка готова:
– Мы на фронте только чесноком и спасались от хвори. Видал, какой я крепкий?
Что да, то да, крепок дед. Пьёт наш дядя Миша много и регулярно, а действительно силён. Вон и невесту уже нашёл, может, ещё и детишек заведёт?
Так вот, к вопросу об одухотворённости.
Весь госпиталь знал, что именно вечером, а это время, когда наш дедок был под лёгким кайфом, с ним происходили чудеса. Билетов на просмотр этих чудес не продавали, но мест свободных не было.
– Ну что, братья по несчастью. Рассказать вам об Андрюше? Ох и люблю его, чертяку. Ох и люблю. Да и как же не любить…
И дядя Миша начинает рассказ об Андрее Белом. Это его он так фамильярно Андрюшей называл, вроде как дружком его был этот самый Белый. Окружающие не всегда и фамилию такую знали. А расскажет дед о поэте – вроде как и знаешь его, вроде как здесь был, вчера только выписался. Так здорово дядя Миша рассказывает. Закроет глаза и вкрадчивым таким голосом читает: