В. Ф. Кормер - одна из самых ярких и знаковых фигур московской жизни 1960-1970-х годов. По образованию математик, он по призванию был писателем и философом. На поверхностный взгляд "гуляка праздный", внутренне был сосредоточен на осмыслении происходящего. В силу этих обстоятельств КГБ не оставлял его без внимания. Роман "Наследство" не имел никаких шансов быть опубликованным в Советском Союзе, поскольку рассказывал о жизни интеллигенции антисоветской. Поэтому только благодаря самиздату с этой книгой ознакомились первые читатели. Затем роман был издан в Париже (под редакцией Ю. Кублановского), но полный авторский вариант вышел в журнале "Октябрь" в 1990 году.
Содержание:
Владимир Кантор - Герой "случайного семейства" (о жизни и прозе Владимира Кормера) 1
Евгений Ермолин - Владимир Кормер, его время и его герои 8
Наследство - роман 10
ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ 111
Примечания 111
Владимир Кантор
Герой "случайного семейства" (о жизни и прозе Владимира Кормера)
В романе "Подросток" Достоевский назвал себя художником "случайного семейства", в котором отсутствуют "родовое предание и красивые законченные формы". Зато, полагал писатель, они есть в устоявшемся культурном слое "средневысшего" дворянства, - именно о нем и думал Пушкин, замысливая свои "преданья русского семейства". Первый роман Владимира Кормера (29.01.1939 - 23.11.1986) называется "Предания случайного семейства" (1970). Итак, в первом же своем он романе смело сопрягает две темы, два символа русской культуры, давая две скрытые цитаты - пушкинские "предания" (это как о чем-то устоявшемся) и достоевское "случайное семейство". Сразу - этим заглавием - он вводит свое творчество в контекст русской классики. И тем самым показывает, на каком поле собирается играть.
Достоевский задавал тревожный вопрос: "не будет ли справедливее вывод, что уже множество таких, несомненно родовых, семейств русских с неудержимою силою переходят массами в семейства случайные и сливаются с ними в общем беспорядке и хаосе?". После революции случайным семейством стала вся Россия. Кормер берет на себя смелость назвать себя писателем, изображающим броуновское движение России, превратившейся в "случайное семейство". Ибо предания - это о прошлом, но которое длится и сегодня. Его герои, как и герои Достоевского, - люди из интеллигентного слоя. Из них самые близкие автору еще помнят о необходимости чести, достоинства, порядочности. Но в принципе произошла великая смесь, "смазь", о которой писал Достоевский. Подлинная интеллигенция была изгнана, расстреляна, посажена в лагеря, выжившая - люмпенизирована. В "Преданиях" герой рассуждает: "Николаю Владимировичу вдруг стало особенно жаль, что все здесь перед ним утратило свою чистую определенность: и крестьяне пред ним - были не крестьяне, и сказки, что они рассказывали, были не сказки, и сам он, - в конце-то концов! - в каком качестве сидел между ними?! <…> Он лишь усмехнулся тому, насколько прежде все-таки было все четче: барин был барином, мужик - мужиком, и интеллигент - интеллигентом, не то, что нынче, когда он и сам не понимал, кто он таков, и никто за столом не понимал этого. "Скорее всего, я здесь просто чужак, сказал он себе, - несмотря на, что рос, как и они, среди полотняных ширмочек и ситцевых занавесочек, и жена моя, как и они, кухарка. В этот демократический век не осталось больше ни черной, ни белой кости, остались только чужие и свои"". И еще одну фразу Николая Владимировича, деда героя-подростка, о котором роман, я должен привести: "Стремления моей юности были соблазном. Я был глуп, суетен, я не знал, как следует, что такое сострадание, - сама жизнь научила меня всему. А если дел моих и не увидало человечество, то ведь и не для себя я живу. Вероятно, бывают эпохи, когда люди должны лишь молча страдать, а всякое творчество есть лишь ложь и самообольщение…"
Но все же остались герои, которые взяли на себя ношу русской культуры, пытаясь удержать уровень русской духовности. Несмотря ни на что!
У поэта Наума Коржавина есть замечательные строчки, написанные в 1952 году и полностью относящиеся к таким людям ноши, в том числе и к Володе:
Ни к чему,
ни к чему,
ни к чему полуночные бденья
И мечты, что проснешься
в каком-нибудь веке другом.
Время?
Время дано.
Это не подлежит обсужденью.
Подлежишь обсуждению ты,
разместившийся в нем.
Ты не верь,
что грядущее вскрикнет,
всплеснувши руками:
"Вон какой тогда жил,
да, бедняга, от века зачах".
Нету легких времен.
И в людскую врезается память
Только тот,
кто пронес эту тяжесть
на смертных плечах.
Вот эту тяжесть Володя Кормер и пытался нести. И нес. Как-то в разговоре со мной Игорь Виноградов сказал, что ему как тогдашнему завотделом прозы "Нового мира" понравились сразу кормеровские "Предания". Но что они были " из другого ящика". Из какого - не пояснил. Смысл был тот, что непроходные. Но почему? И хотя "антисоветчины" в тогдашнем даже понимании в этом тексте не было, "Предания" так и не были напечатаны. Это был роман о становлении подростка в послевоенное время, о взрослении не физическом, а метафизическом, отнюдь не политическом. Уже после смерти Володи его главный роман "Наследство" опубликовал журнал "Октябрь" (1990) и тут же перепечатал "Советский писатель" (1991). А в предисловии к отдельному изданию романа Виноградов написал, что, получив в свой отдел прозы "Предания случайного семейства", он понял: "повесть уже тогда обещала в В. Кормере возможность будущей крупной писательской судьбы" . Мне многое непонятно в этом пассаже - а главное тон вершителя "писательских судеб". Очевидно пьеса "Горе от ума" тоже кое-что обещала в судьбе ее автора. Вероятно, возможность стать крупным писателем. Повторяю: первая же вещь Кормера - уже явление настоящей прозы, написал бы он что-нибудь потом или нет. А любой подлинности надо радоваться как подарку. Но трудно было поверить, трудно было осознать, что среди очень талантливых советских писателей (пишу слово "талантливых" серьезно) появился реальный продолжатель наследия русской классической литературы. Продолжатель, показавший, что наследство это - не музейный экспонат, оно вполне живет и работает. Сразу хочу сказать, что бытовизма как такового в этом тексте не было. Писатель сразу ставит проблему теодицеи - а можно ли оправдать Бога за происшедшее с Россией. Спор дочери, матери героя, с отцом - дедом героя: "Нет. - В ее голосе прозвучали решительность и еще что-то, чего Николай Владимирович сначала не понял и лишь мгновение спустя разобрал: презрение. - Нет, я не верю! - продолжала она. - Потому, что если б Он был, то должен был бы осуществлять одну функцию - справедливость. А что делает Он? За что Он наказывает тебя или меня? Конечно, ни ты, ни я - не совершенства. Пусть. Но ведь есть же и большие, чем мы, грешники, мы не пользуемся властью, не воруем, не угнетаем своих ближних, не убиваем, и ты и я, мы знаем массу людей, о которых заведомо безо всякой ложной скромности, можно сказать, что они хуже нас". Получалось, что Россия как случайное семейство была в Высших замыслах. Это было трудно переварить. Нужно обладать для этого мужеством зрения и мысли.
Что же Кормер представлял из себя, как сегодня говорят, "по жизни"? Он и сам происходил из "случайного семейства". Родился в семье ссыльнопоселенца в Красноярском крае - в селе Решеты Нижне-Ингашского района. Рано осиротел. После смерти отца мать с сыном вернулись в разоренную войной Москву. Детали его собственной жизни так и сквозят в этом тексте. Все мы знали, что в детстве Володя попал в железнодорожное крушение, от которого остался шрам на губе, придававший ему немного сардоническое выражение. А это отзвучало и в "Преданиях". Возвращаясь из ссылки, мать и сын ехали, разумеется, поездом: "В прошлом году они попали в железнодорожное крушение. <…> У самой Анны была ушиблена нога, у Николая довольно глубоко рассечена скула, но все же исход был, конечно же, именно счастливым". Потом были чудовищные московские переполненные квартиры. Поэтому он так хорошо знал и описывал московский коммунальный быт. Всю свою жизнь Володя опирался только на себя. "Предания" - ключевой роман, где, как водится у начинающего большого писателя, намечена главная тема его творчества. И ее смысл - отсутствие устоявшихся норм человеческого общежития. Замечу, что ни в одном его следующем романе нет темы живого, реального отцовства. Героем преданий был дед Николай Владимирович, который оказался для подростка связью с прошлой Россией и ее ценностями. Кормер делал себя сам без помощи сильной отцовской руки, в которой так нуждаются все дети. Но такой безотцовщиной было пол-России в те годы (да и почти всегда), все семьи в этом смысле были случайными. Многие ломались, он стал сильным. Сильным духовно. Его творчество по-прежнему было из другого ящика. Впрочем, давно сказано о камне, отброшенном строителями…
Он взрослел трудно. Трудно, потому что чувствовал себя чужаком в случайном семействе России. В "Преданиях" он скажет: "Окрестные дворы и дома были наполнены этими бесконечными Витюлями, Вовулями, Лесиками, Колюнями и Шура-ями, еще некоторое время назад сопливыми, замурзанными, подающими надежды способными детьми, которые, внезапно и прежде срока развившись в городе, заматерели, и плебейство их, такое забавное раньше, вдруг повылезло изо всех щелей в каждом их слове и жесте и сделалось непереносимым. В силу ли более глубокой уже, внутренней несовместимости, природы которой он не понимал, но он чувствовал себя чужим им всем, хотя поспешно кивал, что знает, что знаком с ними, хотя здоровался и разговаривал с ними, а они, в свою очередь, смотрели на него с удивлением, ощущая тоже это неродство и тоже не вполне постигая его причины".
Тогда было выражение: "Он пишет". Это означало, что пишет свое, неподцензурное, тайное. Я познакомился с Володей и подружился, когда он писал "Наследство". Он боялся за рукопись. Сделанные под копирку экземпляры раздавал друзьям - на хранение. Одним из этих друзей - не без гордости могу сказать - был я. А Володя гордился, что его роман печатала та же машинистка, что печатала тексты Солженицына. Это был как бы шаг к художественной власти над миром. Он был уверен в своей грядущей известности. Помню, как в коридоре Института философии, где существовала тогда редакция "Вопросов философии", он топнул ногой и как бы шутливо сказал: "Мемориальную доску здесь!". Опасаться-то он опасался, но тем не менее давал читать рукопись людям, которым доверял, чьим мнением дорожил. Помню, когда в редакции он отмечал рождение сына, вдруг Мераб Мамардашвили, поздравляя Володю, бросил фразу: "Теперь пора позаботиться о наследстве".
Через полтора года после его смерти 10 мая 1988 года в Центральном доме медицинских работников на улице Герцена "состоялся вечер памяти писателя и философа Владимира Кормера", как написано было спустя две недели в "Русской мысли", где был опубликован краткий стенографический отчет об этом вечере. Думаю, тусовка эта состоялась не случайно. Уже был десять лет назад опубликован на Западе роман Кормера "Крот истории", появилась надежда на публикацию его текстов на Родине. Вечер вел Виктор Ерофеев. Выступили литераторы, приятельствовавшие с Кормером. Первым, разумеется, выступил ведущий, следующим поэт Юрий Кублановский (издавший в "Посеве" сокращенный вариант "Наследства"), затем Александр Величанский (очень много сделавший для публикации в России полного текста главного романа Володи), Дмитрий Пригов, мой отец - философ Карл Кантор, Анатолий Найман, Игорь Виноградов, Владимир Кейдан. Стенограмма хранит аромат подлинности тех лет. Несколько строчек из этого отчета, где говорится о пушкинско-моцартовском начале в жизнеповедении и творчестве Володе Кормера, мне хотелось бы привести. Об этом уместно сказать на первых страницах вступительной статьи:
"Об особом "феномене В. Кормера" говорил его близкий друг, философ и прозаик В. Кантор. В последние годы жизни Кормер часто вспоминал "Моцарта и Сальери", особенно "праздного гуляку" Моцарта. Ведь в каком-то смысле самого Кормера можно было назвать "гулякой праздным". Как же удивлялось начальство, когда вышел "Крот истории"! Когда же он успел это написать? Вроде пил, пил, был вполне советский человек, вроде совсем свой был.
Но это была не маска. Это было странное чувство свободы, поразительное, редкое, с внутренним мужеством. И эта свобода проявлялась во всем.
Последний роман В. Кормера - "Почва". Работая над ним, он перечитал "всех наших деревенщиков". И понял, что "это этнография" и что "они не видят дальше того, что происходит".
Ежедневный и достаточно кропотливый труд "гуляки праздного" был не виден даже иногда и его приятелям. А он писал в год по роману, ходил на службу в редакцию, на полный рабочий день, где приходилось заниматься не только редактурой, но и утомительной писаниной. В. Кантор рассказал, что последние годы Кормера, после публикации на Западе "Крота" и ухода из редакции (чтобы не "подставить друзей") были особенно тяжелыми, потому что ему порой приходилось писать под чужим именем и не совсем то, что хотел, стать "литературным негром" - надо было зарабатывать на жизнь для семьи.
"Чувство свободы - основное, что есть у художника, и Кормер из этой породы", - закончил свое слово о покойном друге В. Кантор".
Вечер показал, что о Кормере помнит хотя бы узкий круг. Казалось, начнутся российские публикации - и придет слава. Но опубликован в России был только один роман. В 1990 году в журнале "Нева" вышел мой роман "Крокодил", посвященный памяти В. Ф. Кормера. В том же году поэт Саша Величанский пробил в "Октябре" роман "Наследство". Мы встретились на четвертых поминках по Кормеру и пили весь вечер за то, что, кажется, лед тронулся, и Володино имя становится литературным фактом. Но Кормера все равно не хотели больше замечать наши журналы. Словно наступавший по всему миру и в стране постмодерн заколдовал попытки продолжения русской классики.
* * *
В нем была видна порода, не в ницшевском смысле, а скорее в чеховском: чувствовалась незаурядность личности, ум в глазах, слегка саркастическая усмешка, безупречная точность суждений, слегка провокативный поворот мысли, чтобы разъяснить себе собеседника… К тому же высок, статен, мужественно красив, красив так, что женщины оборачивались на него. Он окончил МИФИ, работал в социологическом центре Ю. Левады, потом в 1968 году И. Т. Фролов взял его, беспартийного, на работу в журнал "Вопросы философии", где Володя вел до 1979 года отдел "зарубежной философии". А значит, как читатель может понять, знал языки и тексты. Как шутил наш сотрудник (А. Я. Шаров): "Кормеру повезло. Он занимается хоть зарубежной, но философией. Зато остальные разделы нашего журнала вполне можно озаглавить "за рубежом философии"". Биография Кормера непредставима без журнала, а история нашей редакции - без ее "неформального лидера". Именно его отдел был напрямую связан с живым движением "закордонной" мысли и мог информировать отечественного читателя о процессах, там протекавших, а также публиковать наиболее острые статьи отечественных ученых, зачастую решавших российские проблемы сквозь критику западноевропейских концепций. С 1979-го, получив парижскую премию имени Владимира Даля за свой роман "Крот истории, или Революция в республике S=F", он уволился (об этом рассказ впереди), однако продолжал, почти подпольно, посещать редакцию, справедливо считая оставшихся в журнале коллег своими друзьями. Он серьезно относился к людям.
Дело было еще в его старомодном делении людей на неприличных и приличных, "из хорошего дома". Он отнюдь не был снобом, но очень хорошо знал цену подлинности. Опять же, стоит привести слова героя "Преданий": "Видит Бог, что если я и жалел когда-то, что не родился дворянином или вообще в какой-нибудь хорошей старой семье, то это не потому, что я кичлив и хотел бы еще кичиться своими предками, но потому лишь только, что хотел бы иметь возле себя человека с традициями, с достоинством. Такого, который бы незаметно, с детства, научил бы меня правильному взгляду на мир, сказал бы: это должно, этому следуй, а это презирай, не пристало тебе радоваться такому вздору… Вот примерно и все, ведь тут и не надо многого".
Володя и журнал-то ценил за то, что там был своего рода оазис свободомыслия, создаваемый работавшими там людьми. Как я уже писал, он был бесспорным лидером редакции, а со своим невероятно красивым лицом и статной фигурой (все же несколько кровей в нем намешано) был всегдашним любимцем женщин самых разных слоев: от советских-светских аристократок, иностранных красавиц-миллионерш до золушек и простушек. Но лидером особого рода. Он никуда не призывал, не создавал партий и кружков, он создавал вокруг атмосферу свободы и раскрепощенности. О своем автобиографическом герое в "Преданиях" он сказал точно: "он не хочет вовсе быть первым, "но и признать за кем-то еще это первенство над собой я не хочу", - говорил он. Это была сущая правда, подтвердившаяся потом всею его судьбой, и даже роковая в ней: что-то всегда мешало ему быть первым, первенство требовало каких-то издержек, на которые он не был согласен, но и принять над собой чью-то власть не мог".
Вообще, десятилетие, которое считается пропущенным, не состоявшимся духовно (вторая половина семидесятых и начало восьмидесятых), вовсе не было таковым. Просто оно было скрытым, не явленным публично, не обнародованным. Но пел великий бард Владимир Высоцкий, его голос в самодельных записях - без преувеличения - звучал по всей стране. По рукам ходили машинописные копии потаенных рукописей, тамиздатовские и самизда-товские книги. Уже гремели на весь мир "Иван Денисович" и "Гулаг". Писались в стол романы. Далеко не последним среди творцов, хранивших традицию свободного духа, был Владимир Федорович Кормер. Этот период для многих из нас стал одним из самых значительных и значимых. Добавлю к этому, что мы переживали время окончательного расставания с вызывавшим уже брезгливость и очевидное неприятие оголтелым фанатизмом любого толка - будь то фанатизм партийно-государственный или диссидентский. У меня в архиве остались посвященные мне стихи, по мысли, да и по подписи они похожи на выражаемый Володей саркастический взгляд на мешанину "случайного семейства" России.
О, гений, парадоксов друг! Парадоксально все вокруг.
Сколь гениально наше время! И ставший нормою обман, И западники из славян, И почвенники из евреев.
Поскольку точной атрибуции стихотворения дать не могу, назовем его, как делают искусствоведы: "из круга Кормера".