* * *
Этот год стал для меня и одним из самых опасных во всей моей жизни. Не только из-за угрозы, нависшей над моим городом и моими близкими, но еще и потому, что любой потомок Адама в первый год жизни подвержен самым губительным болезням; многим так и не удается переступить этот порог и остается лишь безвременно сгинуть, не оставив по себе следа. Сколько великих правителей, вдохновенных поэтов, бесстрашных путешественников так и не смогли осуществить предначертанного им лишь оттого, что не преодолели этого первого трудного и чреватого гибелью рубежа. Сколько матерей не осмеливаются привязаться к своим младенцам, страшась потерять их.
Смерть держит жизнь нашу за два конца:
Старый не ближе к кончине юнца.
В Гранаде считалось, что самый опасный период в жизни младенца - тот, что следует за отнятием от груди, к концу первого года жизни. Многим детям, лишившимся материнского молока, не удается выжить, и потому вошло в обычай вешать им на шею амулет из яшмы и талисманы в кожаных мешочках, иногда содержащие таинственные надписи, предохраняющие от сглаза и болезней; один из талисманов, "волчий камень", по поверью, позволял даже приручать диких зверей, на головы которых его водружали. В те времена, когда не редкостью было повстречаться с разъяренными львами в окрестностях Феса, мне случалось сожалеть о том, что у меня под рукой нет этого камня, хотя и не думаю, что осмелился бы настолько приблизиться ко льву, чтобы положить талисман на его гриву.
Правоверные склонны считать эти обычаи не соответствующими установлениям веры, однако и их дети часто носят амулеты, ибо им редко удается переубедить жен или матерей не делать этого.
Да и сам я - к чему отрицать? - никогда не расставался с кусочком яшмы, который матушка купила у Сары накануне моего первого дня рождения и на котором начертаны каббалистические знаки, кои мне так и не довелось расшифровать. Не думаю, что этот амулет наделен какой-либо волшебной силой, но человек так уязвим перед лицом Судьбы, что ему не остается ничего иного, кроме как привязаться к предметам, облеченным в магическую оболочку.
Упрекнет ли меня однажды в моей слабости Господь, создавший меня таким?
ГОД АСТАГФИРУЛЛАХА
896 Хиджры (14 ноября 1490 - 3 ноября 1491)
Шейх Астагфируллах был узкоплеч, зато носил широченный тюрбан, а голос его был хриплым, как у всех проповедников; в этот год его жесткая, с красным отливом борода начала седеть, придав его угловатому лицу выражение неутолимого гнева, который станет его единственным багажом, когда пробьет час изгнания. Больше не будет он красить волосы и бороду хной - так решил он в минуту усталости, и горе тому, кто спросит у него почему: "Когда Создатель призовет тебя к себе и поинтересуется, чем ты занимался во время осады Гранады, осмелишься ли ты признаться ему, что украшал себя?"
По утрам в час утренней молитвы поднимался он на крышу своего дома, одну из самых высоких в городе, но не для того чтобы созвать верующих на молитву, как было долгие годы, а чтобы разглядеть вдали предмет своего праведного гнева.
- Смотрите, - взывал он к едва очнувшимся ото сна соседям, - там, по дороге в Лоху, возводится могила для вас, а вы спите и ждете, пока вас всех не перебьют! Ежели Господь позволит открыть вам глаза, чтобы вы прозрели, придите, взгляните на эти стены, что за один день вознеслись по воле Иблиса Лукавого!
Вытягивая руку с точеными пальцами в сторону запада, он указывал на крепостной вал Санта-Фе, который католические короли начали возводить весной и который к середине лета уже походил на стену вокруг города.
В этой стране, где мужчины давно уже обзавелись мерзкой привычкой ходить по улицам с непокрытой головой или с небрежно наброшенным на волосы платком, который в течение дня сползал им на плечи, грибообразный силуэт Астагфируллаха был узнаваем издали. Немногим горожанам было известно его настоящее имя. Поговаривали, будто собственная мать наделила его насмешливым прозвищем по причине диких криков, которые он издавал уже в младенчестве, всякий раз как перед ним возникало что-то или кто-то, вызывавшее в нем протест своей непотребностью. "Молю Господа о прощении! Астагфируллах!" - вопил он при одном упоминании о вине, убийстве или каком-либо предмете женской одежды.
Было время, его поддразнивали - кто беззлобно, а кто и всерьез. Мой отец признался мне, что задолго до моего рождения по пятницам, как раз перед началом торжественной пятничной молитвы, встречался с друзьями в книжной лавке неподалеку от Большой Мечети, и они заключали пари: сколько раз во время проповеди шейх произнесет свое любимое выражение. Цифры колебались от пятнадцати до семидесяти пяти, и на всем протяжении проповеди один из друзей старательно вел счет, перемигиваясь с остальными.
"Однако во время осады Гранады никто больше не потешался над причитаниями Астагфируллаха, - продолжал свой рассказ отец, задумавшись о выходках юношеских лет, - многие почитали его. С годами он не утратил привычку повторять свое заветное слово и вести себя характерным для него образом, напротив, черты, делавшие его в наших глазах смешным, даже усилились. Просто изменился сам город.
Понимаешь, сынок, этот человек всю свою жизнь предрекал людям, что если они будут продолжать жить, как они жили до этого, Всевышний накажет их и в этой жизни, и в другой, он превратил несчастье в приманку. Я еще помню одну из его речей, которая начиналась примерно так:
- Направляясь сегодня утром к мечети, проходя ворота Песочной копи и Лоскутный рынок, я насчитал четыре питейных заведения - астагфируллах! - где почти не скрываясь торгуют малагским вином - астагфируллах! - и другими запрещенными напитками, названий которых я не знаю и знать не желаю".
Отец принялся изображать проповедника: то повышать голос до дисканта, то понижать до баса, верещать, обильно сдабривая речь заветным восклицанием, которое выпаливалось им так быстро, что стало совсем неразборчивым и скорее походило на междометие. Хотя было ясно, что отец несколько преувеличивает, он довольно верно передавал манеру шейха обращаться к народу:
- Неужто посещающие сии непотребные места не знают с младых ногтей, что Господь проклял и того, кто продает вино, и того, кто его покупает? Что Он проклял и того, кто его пьет, и того, кто его подносит? Они знают это, но забыли или же предпочли выпивку, превращающую человека в пресмыкающуюся тварь, Слову, обещающему Эдем. Одно из этих заведений содержит иудейка, и ни для кого это не секрет, но три других - астагфируллах! - принадлежат мусульманам. Впрочем, их завсегдатаи не являются ни евреями, ни христианами! Кое-кто из них, возможно, в данную минуту среди нас, униженно склонил голову перед Создателем, тогда как еще вчера падал ниц перед чаркой или пребывал в объятиях продажной женщины, или же, с затуманенным разумом и едва ворочая языком, святотатствовал перед тем, кто запретил вино, кто сказал: "Не приступайте к молитве, когда вы пьяны…". Астагфируллах!
Подражая проповеднику, Мохаммед охрип, и прежде чем продолжать, прочистил горло.
- Да, братья мои по вере, это происходит в вашем городе, на ваших глазах, а вам и дела нет, словно Господь не ждет вас однажды на своем Суде, чтобы сурово спросить с вас за поступки ваши. Словно Господь станет помогать вам в борьбе с врагами, когда вы позволяете попирать Его слово и слово Его Посланника, да отблагодарит его Господь! Когда по шумным улицам вашего города прогуливаются женщины, не скрывая лица и волосы под покрывалом, выставляя их напоказ похотливым взглядам сотен мужчин, не все из которых, я полагаю, приходятся им мужьями, отцами, сыновьями или братьями! Зачем бы Господу ограждать Гранаду от опасности, подстерегающей ее, если в повседневной жизни ее обитателей возобладали обычаи невежественных времен, доисламские нравы, как, например, причитания на похоронах, гордыня, обожествление идолов, вера в предзнаменования, преклонение перед реликвиями, награждение друг друга прозвищами, против чего Всевышний ясно предостерег нас? - Отец бросил на меня хитрый взгляд и, не переводя дыхания, продолжил: - Если вы устанавливаете в своих жилищах, невзирая на запрет, мраморные статуи и фигурки из слоновой кости, кощунственным образом воспроизводящие мужчин, женщин и животных, словно Создатель нуждается в помощи своих собственных созданий для завершения своего дела. Если в ваши умы и умы ваших сынов закралось губительное и нечестивое сомнение, отдаляющее вас от Создателя, Его Книги, Его Посланника на земле и Общины Верующих, сомнение, которое разъедает стены и сами основания Гранады?
По мере того как отец продолжал, его тон становился все менее наигранным, жесты - менее нарочитыми, а восклицания - более редкими:
- Когда вы без счету и без зазрения совести расточаете на удовольствия суммы, которые могли бы помочь утолить голод тысячам бедняков и вернуть улыбку тысячам обездоленных. Когда вы ведете себя так, словно дома и земли, которыми вы распоряжаетесь, ваши, хотя все принадлежит лишь Всемогущему, Ему одному, исходит от Него и вернется к Нему в свой час, когда Он пожелает, как и сами мы вернемся туда, откуда явились, не захватив иного богатства, кроме савана и добрых дел. Богатство, братья мои по вере, не измеряется тем, чем владеешь, а тем, без чего можно обойтись. Бойтесь Бога! Страшитесь Его! Страшитесь Его, когда вы стары, но и когда молоды! Страшитесь Его, когда вы слабы, но и когда сильны! Если вы сильны, страшитесь его еще пуще, ибо по отношению к сильным Бог еще более безжалостен. И знайте, взгляд Его так же легко проникает сквозь величественную стену дворца, как и сквозь глинобитную стену лачуги. И что же предстает его взору во дворцах? - В этом месте тон моего отца изменился и стал походить на тон репетитора из школы грамоты, а голос стал бесцветным, при этом глаза неподвижно уставились вдаль, как у сомнамбулы.
- Когда взгляд Всевышнего проникает во дворцы, он видит, что певицы и танцовщицы окружены большим вниманием, чем доктора коранического закона, что звук лютни мешает кой-кому услышать призыв к молитве, что мужчина не отличается от женщины ни походкой, ни одеждой, что деньги, отъятые у верующих, мечут под ноги плясуньям. Братья! Подобно тому как рыба гниет с головы, в человеческих сообществах гниение также распространяется сверху вниз.
Отец надолго умолк, а когда я хотел было задать ему вопрос, жестом остановил меня. Я дождался, пока он полностью отрешится от воспоминаний и заговорит со мной:
- Все сказанное мною, Хасан, - это обрывки речей шейха, произнесенных за несколько месяцев до падения Гранады. Как бы я ни относился к его проповедям, и сейчас, десять лет спустя, я все еще нахожусь под их впечатлением. Можешь себе представить, как действовали они на доведенный до крайности город в 896 году!
По мере того как гранадцы осознавали, что конец близок и что предсказанные Астагфируллахом несчастья становятся явью, они уверовали, что он с самого начала был прав и что через него с ними говорило само Небо. Больше нигде в городе, даже в самых бедных кварталах, нельзя было увидеть женского лица. Одни прятали лица из страха перед Богом, другие, вплоть до совсем юных созданий, едва достигших возраста созревания, - из страха перед мужчинами. Повсюду формировались дружины из молодых людей, вооруженных дубинками, призывавших горожан творить добро и держаться подальше от зла. Ни одно питейное заведение не посмело открыть своих дверей, даже тайно. Проститутки покинули город и отправились в лагерь осаждавших, где им были несказанно рады. Книготорговцы убрали с глаз труды, подвергавшие сомнению исламские догмы и традиции, как и сборники стихов, прославляющих вино и плотские удовольствия, как и трактаты по астрологии и геомансии. Как-то раз во дворе Большой Мечети разожгли костер и предали огню большое количество книг. Я как раз проходил мимо и видел, как он догорал, как расходились зеваки. Один обгоревший листок долетел до меня, и я понял, что сгорела книга врачевателя и поэта прошлых времен, известного под именем аль-Каландар. Там были такие строки:
Все лучшее в жизни моей - от вина.
Оно в моих жилах течет словно кровь.
* * *
Как объяснил мне отец, книги, публично преданные огню в тот день, принадлежали одному из самых ярых противников Астагфируллаха, врачу Абу-Амру, которого друзья шейха называли не иначе как Абу-Хамр - "Папаша Алкоголь".
Проповедника и врача объединяло лишь одно: свобода выражения собственных воззрений. Она-то и разжигала беспрестанно их ссоры, за ходом которых следили гранадцы. В остальном было впечатление, что Всевышний позабавился, создав двух до такой степени не похожих существ.
Астагфируллах был сыном обратившегося в магометанскую веру христианина, чем и объяснялось его рвение, тогда как Абу-Хамр был сыном и внуком кади, в силу чего не считал нужным доказывать свою верность мусульманским установлениям и традиции. Шейх был светловолосым, тощим, холерического сложения, врач - темноволосым, будто созревший финик, упитанным, как баран накануне Аида, и всегда улыбающимся, то ли от удовольствия, то ли от иронического отношения ко многим вещам.
Медицину он изучал по древним книгам, Гиппократу, Гальену, Разесу, Авиценне, Абульказису, Авензоару и Мэмониду, а также по тем трудам о проказе и чуме - будь они неладны! - которые появились в наши дни. Он положил за обыкновение ежедневно бесплатно раздавать как бедным, так и богатым десятки флаконов териака собственного изготовления. Однако с тем только, чтобы проверить действие змеиной кожи или лекарственной кашки, поскольку его больше влекла к себе наука и исследования, чем врачебная практика. Да и мог ли он, у которого руки постоянно тряслись от пьянства, оперировать катаракту или зашить рану? Мог ли он предписывать диету - "любое лечение начинается с правильного питания", сказал Пророк, - советовать пациентам не злоупотреблять вином и едой, когда сам сверх меры предавался возлияниям и чревоугодию? Вправе ли был рекомендовать выдержанное вино для лечения печени, как делали другие до него? Ежели его и величали "табиб", то оттого лишь, что из всех научных и ненаучных дисциплин, которыми он увлекался - от астрономии до ботаники, включая алхимию и алгебру, - медицина была той, в которой он меньше всего ограничивал себя ролью простого читателя научных трудов. Но он ничего за это и не получал, источник его доходов был иным: в богатейшей Гранадской Веге, неподалеку от султанских земель, располагалась дюжина принадлежащих ему деревень в окружении полей пшеницы, ржи, оливковых рощ и садов, содержащихся в отменном состоянии. Урожаи пшеницы, груш, лимонов, апельсинов, бананов, а также шафрана, сахарного тростника, по слухам, приносили ему по три тысячи золотых динар за сезон, то есть столько, сколько врачу не заработать и за три десятка лет. Кроме того, ему принадлежала огромная роскошная кармен, вилла на холме Альгамбры, утопающая в виноградниках.
Когда Астагфируллах клеймил богачей, он частенько имел в виду именно Абу-Хамра, и в умах его слушателей, неимущих или малоимущих жителей, сам собой возникал образ доктора с брюшком и в богатых шелковых одеждах. Даже те, кто пользовался его лекарствами, испытывали в его присутствии определенное неудобство, то ли оттого, что его занятия казались сродни магии, то ли оттого, что его речь изобиловала научными терминами и была понятна лишь узкому кругу праздных образованных господ, проводивших с ним время в возлияниях и беседах об иммунитете к ядам, об астрологии и метампсихозе. Среди них нередко можно было встретить и представителей царствующей династии, и самого Боабдиля - их не слишком явного, но все же адепта, ставшего более осмотрительным в выборе друзей, лишь когда атмосфера в городе под влиянием проповедей Астагфируллаха накалилась.
"Это были ученые люди, отличавшиеся неразумностью, - вспоминал отец, - часто они высказывали и весьма обоснованные суждения, но так их подавали, что те казались обычным людям не только нечестивыми, но и заумными. Ежели ты богат - золотом ли, знаниями, - щади неимущих. - Тут отец сообщил доверительным тоном: - Твой дед по матери Сулейман-книготорговец - да смилуется над ним Господь! - иногда проводил время с этими людьми. Привлеченный не вином, а разговорами. К тому же врач был его лучшим покупателем. Сулейман выписывал для него редкие книги из Каира, Багдада или Исфахана, а то и из Рима, Венеции, Барселоны. Абу-Хамр жаловался на то, что в мусульманских странах стало выходить меньше книг, чем прежде, и что даже те, что появлялись, по большей части были пересказом старинных трудов. Тут дед с ним полностью соглашался. В первые века ислама, нередко с горечью говаривал он, на Востоке было не счесть трактатов по философии, математике, медицине и астрономии. Поэтов - и тех было больше, и они торили новые дорожки, играя как со стилем, так и со смыслом.
В Андалузии процветала философская мысль, порожденные ею труды терпеливо переписывались и имели хождение среди ученых людей от Китая до крайнего запада. А потом умы оскудели, перья затупились. Чтобы поставить заслон на пути западных идей и обычаев, Традицию превратили в цитадель и замуровали себя в ней. Гранада стала порождать лишь имитаторов, лишенных таланта и отваги.
Это вызвало ропот со стороны Абу-Хамра, но вполне устраивало Астагфируллаха. Для последнего поиск любой ценой новых идей означал грех, главным было вести себя в соответствии с учением Всевышнего в том виде, в каком его услышали и прокомментировали предки. "Кто осмелится заявить, что он ближе к Истине, чем Пророк и его сподвижники? Оттого мусульмане дрогнули перед лицом врага, что отклонились с пути истинного, позволили проникнуть порче в нравы и мысли". С точки зрения врача история учила иному. "Золотой век ислама, - говорил он, - это времена халифов, раздававших золото ученым и переводчикам, проводивших вечера в беседах на философские и медицинские темы в компании с захмелевшими поэтами. Разве Андалузия была так уж плоха, когда визирь Абдеррахман изрекал смеясь: "О ты, которая кричишь: сбегайтесь на молитву! Лучше бы ты кричала: сбегайтесь на выпивку!" Мусульмане дрогнули лишь тогда, когда тишина, страх и покорность затмили их умы"".
У меня создалось впечатление, что отец пристально наблюдал за всеми этими спорами, но окончательно так ничего для себя и не решил. И десять лет спустя его рассуждениям не хватало убежденности.