Чтобы постепенно приучить читателя к особенностям мышления нашего героя, публикатор романа не видит иного выхода, как преподнести ход его рассуждений в изложении, как говорится, своими словами, без пышных красот стиля Аэроплана Леонидовича, нередко приводящих вообще к потере какого-либо смысла.
У нас печать субординационная, рассуждал герой, многотиражки, районные газеты, областные, республиканские, всесоюзные - то есть каждому органу положен свой ранжир. Есть еще окружные, краевые, автономных республик, центральные отраслевые. И критиковать многотиражке, допустим, центральную всесоюзную газету не только противно принципу демократического централизма, поскольку более вышестоящий орган как бы негласно является начальником для нижестоящих, которым, чем ниже, тем дальше от истины в последней инстанции, но и бессмысленно: может и не дойти, допустим, до "Известий" критика в институтской многотиражке "За НТР!" Подобно тому, как одна бабушка очень сердилась на один город, целых семь лет сердилась, да только город об этом не догадывался.
Вначале задача решалась легко: для опубликования коллективного письма или заявления в условиях развития гласности и демократии в районной газете, предполагал Аэроплан Леонидович, требовалось двадцать пять подписей (в окружной - тридцать пять), в областной - семьдесят пять (в краевой - сто пять). А почему, товарищ Около-Бричко, спросят его с очень знакомой интонацией и кавказским акцентом, вы в три раза больше подписей предлагаете для областной газеты? А потому, ответит товарищ Около-Бричко, чтоб вопросы решались на местах, а то привыкли, понимаете, как что - в Москву, кран подтекает в квартире - в "Правду" строчат. Из целесообразности, не просто так, с бухты-барахты, и предлагается ввести трехкратность от нижестоящего органа до следующего, вышестоящего, по ранжиру, иначе засор почты происходит, от князя Курбского письма Ивану Грозному проворнее ходили, нежели нынче из Смоленска в Москву. С использованием гласности и демократии в личных целях беспощадно бороться надо, а как же… Это же все равно, что хищение общественного достояния! Пусть соберет двести двадцать пять подписей для предания гласности факт подтекания крана в газете союзной республики и подумает в процессе сбора: стоит ли вообще их собирать, не дешевле ли дать трешник дяде Васе?
А не многовато ли, товарищ Около-Бричко, спросят его, шестьсот семьдесят подписей для права обязательной публикации заявления или письма в центральной всесоюзной газете? А потому, ответит товарищ Около-Бричко, чтоб… А что - чтоб? Правильно спросят. Шестьсот семьдесят пять виз - это в два раза больше, чем в НИИ безотходной технологии, значит, мероприятие не под силу никому, во всяком случае, в течение двух пятилеток. Выйдет право, которым воспользоваться практически нельзя. Каждый (человек, например) имеет право слетать на Марс, потому что такие полеты пока не запрещены, но популярностью они не пользуются: очередей за билетами туда даже в центральном транспортном агентстве нет.
Ограничиться пятьюстами подписями? С приложением результатов голосования. А где найти, товарищ Около-Бричко, спросят его, помещение не менее чем на пятьсот человек, в деревне Синяки, если в уездном центре Шарашенске тридцать лет запрещалось возводить культурно-просветительные учреждения, в наличии лишь дом культуры на триста мест, и тот со стадии нулевого цикла в аварийном состоянии? Начальство приучено на так называемые активы собираться в положенном количестве, на то оно и начальство, чтобы приспосабливаться и выходить даже из безвыходного положения. Но как быть деду Федоту по прозвищу Туда-и-Обратно, нешто ему под силу собрать столько виз или голосов? Чтоб на областную газету сподобиться, ему надо три деревни обойти, на республиканскую - пол-уезда, всесоюзную центральную - немалую часть губернии. Летом еще на областную он мог покушаться: тепло, может, и сухо, во всяком случае дороги, если не проезжи, то проходимы. А зимой?
Значит, товарищ Около-Бричко, спросят его, на гласность и демократию полнота прав у вас ставится в зависимость от времени года и места проживания? Выходит, грани между городом и деревней еще сильно дают о себе знать? Да, ответит товарищ Около-Бричко и придет к мысли, что к деду Федоту необходимо применить демократический коэффициент, право на который могут получать сельские жители при наличии справки с места жительства и в соответствии с сезоном. Иначе демократическим коэффициентом воспользуются горожане, присвоят себе, наглые, своего рода демократическую сезонку на право гласности, хотя у них прав и возможностей куда больше по сравнению с теми, кто живет в глубинке, на границе с цивилизацией. Правовое положение деда Федота озадачило Аэроплана Леонидовича: причем здесь демократический коэффициент, рассуждал он, этот Федот всю жизнь только и делал, что сопротивлялся генеральной линии. В юности он был выселен туда, куда Макар телят не гонял, поскольку отца его признали кулаком-мироедом. Не он выселял, не являлся проводником генеральной линии, а сопротивляется ей, потому что, попрощавшись с Макаром, сумел по чужим документам устроиться на строительство города-сада, то есть Кузнецка, и, позабыв про осторожность, задумал победить человека-экскаватора товарища Роганова, рыть землю за два американских экскаватора, но… Федотка стал жертвой своей же начинающейся славы: отчим Аэроплана Леонидовича, товарищ Валдайский, проводивший коллективизацию в Шарашенском уезде, а затем работавший агитатором на Кузнецкстрое, опознал его.
Шарашенский уезд числился в подшефных НИИ тонкой безотходной технологии, а товарищ Около-Бричко был как бы главным шефом, то ничего удивительного не было в том, что с дедом Федотом, проживающим в деревеньке Малые Синяки, они встретились. Аэроплан Леонидович, как он любит писать, прогуливал себя по лужку вдоль речки и возле одного омутка, меж кустами вербняка, увидел в фуфайке и ватных штанах старика, удившего рыбу. В довершение всего у него оказались еще и валенки с калошами - совершенно не взирая на начало августа.
- Клюет? - бодро спросил Аэроплан Леонидович.
- Не хочет, - ответил старик и пожаловался: - Третий год не клюет. Зарок себе дал: пока не клюнет, не помирать…
У старика не было во рту ни единого зуба и его шамканье с трудом разделялось на слова. Потом, когда разговорились, старик рассказал, как у него от цинги ссыпались зубы…
- А я вас знаю. Ой, как знаю, - неожиданно признался рыбак. - Вы никак приемный сынок товарища Валдайского? - И не дожидаясь ответа, задал совершенно странный вопрос: - А котлеточку помните, ее вам дал Алешка, брат вашей одноклассницы Нюры Смирновой? Хороша была котлеточка, а? Окрест, куда ни кинь, голодуха, пухлота, а Алешка котлеточкой угощает. Откуда бы, а? Исчезла тогда Нюра, племянницей мне доводилась… Не помните, значитца, котлеточку… Матушка Алешки, моя родная сестра, надоумила котлеточкой угостить… Не вспомнили?
- Не помню я никакой котлеточки, - отмел какие-то нехорошие подозрения Аэроплан Леонидович и хотел отойти от неприятного старика, как тот предложил послушать кое-что о товарище Валдайском, папашке, и рассказал, как тот разоблачал его на строительстве города-сада.
- Лопатой шурую я, жилы, как наканифоленные скрипят… Молодо-зелено… Народ толпится, переживает: одолею я Роганова или нет. С тачками мои помощники так и мелькают, так и мелькают… А пообок, рядом, очень знакомые кожаные галифе с малиновым клином, ну, с нутра, или как тут сказать, одним словом, фасон такой. Топчутся черно-малиновые галифе возле меня, и сапоги на них вроде знакомые, и душа чует, что товарищу Валдайскому они принадлежат, и никому другому. Поворачиваюсь к ним спиной, а они вновь - пообок, я к ним спиной, а они - пообок. И глаз не смею поднять, ведь я так боялся ошибиться! "Федот, а, Федот?" - слышу голос товарища Валдайского, без ошибки… "Федот, да не тот", - весело так отвечаю. "Да нет, тот, - возвысил голос товарищ Валдайский. - Взять его, он с Соловков сбежал!"… Андел охранитель… Эк, кого бы я к стенке поставил, за милую душу поставил…
- Между прочим, - процедил сквозь зубы Аэроплан Леонидович, - его к стенке поставили. В тридцать седьмом, да будет известно…
- Заслужил… Продешевили: надо было пеньковую веревку и осиновый кол в могилу - от нечистой силы так у нас спасались. Вот уж о ком не скажешь: царствие ему небесное!
- Да как вы смеете?! Он реабилитирован! Восстановлен во всех правах, вас это не убеждает?
- Мил человек, бумага - она все стерпит. Она у нас вроде души стала. Заменителем души. Душа - она одно принимает, другое - нет, а бумага принимает все: и правду, и ложь. Вместо чувств - документы. Чувства подделать трудно, зато документ - за милую душу. Что написал пером, все равно, что вырубил топором… Вы, выходит, в шефах наших ходите, продолжаете дело реабилитированного папашки? Ну, жизнь и дает копоти, ну дает… Хе-хе… А про котлетку из Нюрки так и не вспомнилось?
И рыбак загнул такой заковыристый мат, с такими загогулинами, переливами сюжета, с таким вызовом нравственности и вводными словами, что Аэроплан Леонидович инстинктивно нашарил ручку, чтобы записать не слышанную ранее конструкцию, но чем она заканчивалась, разобрать было невозможно, так как докладчик, пока выпускал пар, говорил более-менее внятно, а отвел душу - сжевал, зашамкал концовку. Выматерился и потерял интерес к продолжению разговора, вздыхал натужно, сопел сердито, и Аэроплан Леонидович, не попрощавшись, пошел своей дорогой.
Вспомнив старика из Синяков, товарищ Около-Бричко попал в плен сложных и противоречивых чувств. Какой тут коэффициент демократичности применить?! Разве не спросят его на этот счет? Спросят. Один к десяти или один к пяти? Если к десяти - шестьдесят две с половиной подписи, две с половиной деревни, терпимо для большого желания поместить заявление в центральную всесоюзную печать. А что скажет рабочий класс, где это видано, чтоб крестьянину, представителю отсталого класса, десятикратная льгота по сравнению с пролетарием, гегемоном, давалась? Никакой социальной справедливости, вообще какой-то оппортунизм. А как быть с трудовой интеллигенцией? А с теми, которые имеют законные льготы, кто не отсиживался по лагерям, личным примером приближая свое и наше общее нынешнее светлое будущее? Пусть бы сегодня Петр I попробовал ввести свою табель о рангах да рассовать всех нас по четырнадцати классам. В феодально-крепостническом, классовом обществе - это была пара пустяков. Попробовал бы он в бесклассовом обществе развитого социализма рассадить всех сверчков по шесткам!
Товарищ Около-Бричко с треском морщил лоб, воюя с демократическим коэффициентом, который, как ему представлялось, определить для всех категорий населения куда важнее, чем ввести в стране демократию, и с помощью формул выводил прямо пропорциональную зависимость нарастания демократической льготы с учетом расстояния от столиц, наличия железных и шоссейных дорог, а также водного транспорта, стало быть, от навигации, если речь шла о внутренних районах с речными путями сообщения, и одновременно раздумывал над тем, как не нарушить социальной справедливости, поскольку люди живут на разных высотах по отношению к уровню моря…
Глава третья
В день министерского визита стараниями Лилии Семеновны напряжение в НИИ достигло нехороших пределов. В музее института все еще обновляли экспозицию, потому как никто не знал, какими средствами следовало достойно представить вклад славного коллектива в ускорение темпов научно-технической революции. Кондрат Силыч под ее режиссурой с самого утра заучивал наизусть текст приветственной речи, поскольку подобные вещи он привык произносить по бумажке. Памяти у него никакой не осталось, и Лилия Семеновна боялась, как бы он в столь торжественный момент не вздумал выкрикивать с пафосом лозунги прежних пятилеток, а то и попросту нести чушь.
Потом, по ее предложению, Домкратьев дал команду устроить пробный митинг. Славный коллектив собирался пятнадцать минут. Был дан отбой, и вновь последовало распоряжение собраться перед институтом. Меньше пятнадцати минут все равно не выходило - не справлялись лифты, и руководство НИИ ломало голову: каким же образом в обычные дни лифты управлялись в конце рабочего дня всего за пять минут? Ведь в пять минут седьмого в институте - ни души.
Однако новостью номер один был не приезд нового министра, а сенсационное сообщение газет о том, что некий Муравейчик, который работал в пятьдесят шестом отделе на полставки старшего инженера, накануне принес своему парторгу взносы в размере почти ста тысяч рублей с месячного заработка более трех миллионов. Не мог повременить! Новость взбулгачила коллектив - этот Муравейчик один больше получал, чем весь институт, и вместо того, чтобы проникаться должной ответственностью, все были заняты поиском источников сверхдоходов. Председатель кооператива? В платных туалетах собрал? Девочек организовал? Каких девочек - взносы партийные! Не кооператива председатель, а хаапператива… Откуда такие деньги, даже Лилия Семеновна не могла дознаться - Муравейчик работал через день и, как назло, его в институте не было.
У нача-99 с утра пошли одни неприятности. Как обычно, Светлана опоздала на час сорок минут, и вахта ее не пропустила и вообще задержала, подозревая в ней злоумышленницу, с какой-то преступной целью пытающуюся проникнуть в институт. Вохровцы сравнивали торжественный макияж с образцом внешнего вида, вклеенным в пропуск и не находили ничего общего. Она рассвирепела, орала на вахтеров и начальника караула, что женщине нельзя быть красивой, ходить надо черно-белой из-за дурацкого режима, который неизвестно кем и зачем придуман, потому что и трям-трям, и бум-бум за границей лучше, так что шпионам выведывать тут нечего, разве что свистнуть технологию, как не надо делать и трям-трям, и бум-бум. Пришлось Толику спускаться вниз и удостоверять ее личность.
- Где люди? - спросил Толик Лану, которая занимала самую маленькую должность в отделе - старшего техника, и по этой причине отвечала в девяносто девятом отделе за все.
- Аэроплан Леонидович за шкафом, - доложила она, - Гриша, сами знаете, до одиннадцати даже при Андропове не приходил, у Вити - библиотечный день… Филя вчера в народную дружину ходил, у Рижского рынка дежурил до двенадцати ночи. Ему положен отгул…
- Его что, на борьбу с рэкетирами бросили? - съязвил начальник. - Вот что: вызывайте-ка всех их сюда. Есть распоряжение: сегодня всем быть на своих местах.
Первым объявился Витя, вывалил из ярко-красной спортивной сумки груду словарей и, закатывая глаза под лоб для лучшего запоминания, стал зубрить свои восемь языков. Затем на большой скорости в комнату ворвался Гриша - глаза пылают, в руках две стопки книг. Бросился к Светлане:
- Только тебе, Светочка, тебе и никому больше!
Отвернулась, поскольку он приблизился на рискованное расстояние, проворчала:
- Господи, что он пьет? Гриша, ты освежал свою пасть явно не шанелью номер пять.
- Лапочка, какая тут шанель. Откуда?! Тут хотя бы тройного раздобыть. Возьми по дешевке собрание Мао Цзедуна. Мечта библиофила!
- Нужна мне твоя антисоветчина.
- Какая антисоветчина? В нашем издательстве выпущено. Ты представляешь, приходит к тебе твой круг, а ты им так небрежно кидаешь: собрание сочинений основателя маоизма охабачила…
- Отстань…
- Светочка, теряешь меня как поставщика двора вашего величества. Если ты намерена и впредь с моей помощью комплектовать библиотеку, я прошу кредит в размере 10, десяти прописью, рублей.
- Нет у меня сейчас десяти рублей. У Муравейчика стрельни.
- Муравейчик по идейным соображениям не субсидирует меня. Принципиальный гад. Светочка, если не ты, тогда - кто?
- Кто - хто - хто - вер - гуи - ке - нги - дарэ? - в автоматическом режиме продублировал Витя.
- Вот именно - дарэ! Десять рублей всего! Может, Витя, ты, как знаток языков, возьмешь?
- Оно же на русском.
- Ах да, забыл. Тебе подавай на китайском. Я знаю, где есть на китайском "Лёнинским курсом" известного теоретика и практика застоя. А дома у меня на русском, с личным автографом моему предку. Возьми два, а? Сейчас читаешь, ну, фантаст, прямо-таки Жюль Верн, только с аплодисментами.
- В другой раз, - брезгливо поморщился Витя.
- Жаль, Фили нету. Ему бы эти книжки пригодились в качестве дополнительного пособия для политучебы. Ведь его без них еще на второй год оставят… О! А за шкафом? Аэроплан Леонидович, ау!..
На лесной крик, как вечером пометит "ау!" Аэроплан Леонидович в "Параграфах бытия", он не отозвался. Муравейчик поколебал кое-какие значения льготных демократических коэффициентов, высчитанные им с таким трудом. По его замыслу все население должно было в обязательном порядке обладать льготами. И какие же льготы применимы к гражданину, размышлял он, когда Гриша кричал ему "ау!", если кто-то получает три миллиона в месяц? Тут разве есть наличие соответствия принципу: от каждого по способности, каждому - по труду? Что это за труд, если он оплачивается по двадцать пять тысяч рублей в час? Пусть он и Муравейчик, но пределы-то должны быть оформлены? Откуда такая тарифная ставка? От миллионов разило, как от Гриши перегаром, эксплуатацией человека человеком, точнее, человеком человеков. Надо же, размышлял он, это сразу и началось, как только классовый подход отменили…
Не отозвался он на лесной крик еще и потому, что в девяносто девятый зашел посетитель. Поздоровался скромненько, осведомился в тот ли отдел он попал, и сообщил, что проект строительства очистных сооружений их славного Изюмского тепловозо-ремонтного завода больше года здесь обретается… Нельзя ли выяснить…
- Нельзя, - категорически заявила Светлана. - Приходите в понедельник, прием посетителей с пятнадцати часов.
- Год, знаете, это еще не срок, - заверил посетителя Толик.
- Как это - не срок? Проект третий раз попадает в вашу контору, вторую пятилетку завод не может построить очистную систему. А что это значит? А то, что шесть тепловозов ежедневно разбирается до винтика, промывается, и все это течет в Донец, оттуда в Дон и в Азовское море.
- И все-таки приходите в понедельник, - убедительнейшим тоном попросил Толик.
- Я не смогу в понедельник. Разве вам трудно ответить: завизировали в вашем отделе проект или нет?
- Да, трудно, - сказала Светлана, вздумавшая взять реванш у общества за утреннюю неудачу с вохровцами. - Мы одни, а вас сколько? Извините, но вам придется придти в понедельник. У нас собрание. Так что, будьте любезны, очистите помещение.
- Что-о? - изумился посетитель, и по лицу у него пошли багровые пятна.
- А то, что слышали.
Насчет собрания Светлана приврала, но это был один из условных сигналов, с помощью которых сотрудникам отдела удавалось отделываться от особенно настырных посетителей.
- В таком случае, я не уйду отсюда, пока вы не ответите на мой вопрос.
- Мы уходим, - сказала Светлана, и все в отделе, кроме Аэроплана Леонидовича, встали и выжидающе смотрели на посетителя.
- Ничего, я вас подожду, - заявил посетитель и уселся на стул посреди комнаты, заложил ногу за ногу, скрестил руки на груди.
- Мы уходим, - еще тверже сказала Светлана.
- Я вас не задерживаю, - последовал нахальный ответ.