- Мы, разумеется, сожалеем, что не можем предложить вам более высокие гонорары. Но политика клуба такова, что это стандартные условия для всех, кто заключает с нами контракт в первый раз. Разумеется, вы имеете право оставлять себе все добровольные сборы с зала.
- Мы вполне понимаем, - сказала Вера, отлично справляясь с охватившим ее ликованием. - Мы считаемся с вашими обстоятельствами, сэр. Мы готовы сотрудничать.
Она бегло просмотрела договор, схватила ручку со стола и подписала. Я без лишних слов последовала ее примеру.
На следующий день Вера ушла с места горничной. Я отдала Степаниде Матвеевне свою первую квартплату. Мы расплатились со всеми долгами и купили еды - небывало много дорогой еды с черного рынка, - и все равно у нас осталось еще много денег. Ушла в прошлое эпоха булочек и какао в долг в соседнем кафе. Мы были в восторге и считали, что попали под крыло фортуны надолго. Мне даже стало казаться, что теперь и война должна кончиться быстрее, - ведь пережидать войну с деньгами гораздо легче, чем без денег.
Глубокая ночь. На столе лежат остатки "роскошного кутежа", которым мы праздновали нашу маленькую жизненную победу. Вера уже под одеялом, я раскладываю и застилаю матрас, отодвигая с прохода собаку, которая никак не хочет залезать под кровать. Вера вертится в постели и без умолку болтает сама с собой. Она никак не может успокоиться после дебюта.
- Конечно, у нас были небольшие ошибки, но не думаю, что на них обратили внимание. И аплодисментов было вполне. В самом деле, почему бы и не похлопать двум задорным девчонкам!
- Много аплодисментов? Ты ослеплена. Аплодисментов было мало, - возражаю я.
- Ах, ну какая ты! Считаю, все прошло очень удачно! Мы будем упорно работать и будем каждый раз получать бурю аплодисментов!.. - Вера тянется к остаткам винограда на тарелочке, отщипывает ягоду и кладет в рот. - Мы заработаем кучу денег и заведем кучу блестящих поклонников!
- А как же Су Линь? - смеюсь я.
- Одно другому не мешает, - весело отмахивается Вера.
Она тянется к стакану с недопитым вином, но я отбираю его и выпиваю сама, потому что от вина она станет еще болтливей и не даст мне заснуть.
Вера продолжает мечтать:
- Война закончится, мы прославимся и уедем в Париж. Ах, как бы я хотела жить в Париже!
- Что бы ты там делала? - интересуюсь я.
- То же самое, что и здесь. Танцевала бы в самых модных клубах.
- Но ты и здесь уже получила такую возможность.
- Ты ничего не понимаешь, - заявляет Вера. - Уверяю тебя, жить в Париже гораздо шикарней, чем в угрюмом провинциальном Шанхае. Париж - это центр мира. Ну почему я не в Париже? Вместо того чтобы прозябать в этом глупом месте, я бы веселилась сейчас в парижской мансарде в кругу художников и артистов!
Впоследствии, когда я побывала в Париже и пересеклась там несколько раз с белоэмигрантами, я вспоминала мечту Веры о парижской мансарде. Я пришла к выводу, что нам с ней в некотором смысле повезло, что скромная романтика нашей юности протекала вне условностей и ограничений Старого Света, в Шанхае, далеком от основных мировых событий.
Глава 8
Наши дела пошли на лад. Я привыкла к выходам на сцену так же, как привыкла к поденной работе в госпитале. Я стала танцевать более раскованно, и даже улыбка стала более естественной, хотя мне, конечно, было далеко до прирожденного артистизма Веры. Вере всегда доставалось больше внимания и денег от клиентов. Впрочем, ни ее, ни меня особенно не волновала наша разница в мастерстве - лишь бы зрителям нравился танец настолько, чтобы они готовы были бросить на сцену конверт с купюрами.
Кроме "танца голубых огоньков" мы придумали еще несколько номеров и сшили к ним костюмы. Публика стала принимать нас теплее, и деньги лились со всех сторон.
Мы стали элегантно одеваться, покупали красивые безделушки, и только необходимость часто менять сценические одеяния, а значит, прибегать к помощи Степаниды с ее машинкой, удерживала нас от переезда в более дорогое жилье.
У нас появились поклонники, и пришлось учиться их отваживать. Один раз, чтобы не встречаться с назойливым ухажером, ожидавшим у выхода, Вера вынуждена была покинуть клуб по желобу, через который с улицы в кухню доставляли продукты. Мы стали различать, от кого именно из сидящих в зале прилетал конверт, и разработали для таких посетителей особые виды улыбок и поклонов.
Однажды Вера сказала мне, что заметила среди публики Николя Татарова. Это было после особенно успешной премьеры нового танца. Мы только что покинули сцену и шли, переговариваясь, в гримерную. Вера на ходу перебирала банкноты, которые мы собрали в тот вечер, то и дело радостно вскрикивая "о-ля-ля" и "смотри, сколько здесь".
- Если так пойдет и дальше, придется нанять кого-то, кто будет советовать нам, на что потратить деньги до того, как они обесценятся, - говорит она.
Я хихикаю и советую ей подождать с подсчетами хотя бы до гримерной.
- Это же неприлично. Разве можно быть такой алчной? - упрекаю я ее.
Она вдруг вспоминает:
- А ты обратила внимание? В зале был Николя Татаров. Он сидел у бара с двумя девушками. Он смотрел на нас и что-то спрашивал у официанта. По-моему, он нас узнал.
Эта новость меня шокирует.
- Ах, в самом деле?.. - лепечу я упавшим голосом.
Со мной случается рецидив уязвленного благонравия. Меня остро задевает, что Николя, с которым мы знакомы с детства, теперь знает, что я танцовщица ночного клуба. Это занятие позволяет не голодать, но по статусу оно не намного выше уличной проституции. В том кругу, к которому я принадлежала до ухода "Розалинды", считалось, что это недостойная и даже немного позорная работа. Мне безразлично, что думают обо мне незнакомые люди, но мнение тех, кто меня знает, мне по-прежнему важно, потому что для них открыта возможность сравнить, какой я была и какой стала.
Вера улавливает мое настроение.
- Не переживай! Кто он нам? Что он нам может сделать? - легкомысленно успокаивает она.
Мы входим в гримерную. Там почти пусто, только Наташа, одна из русских танцовщиц, пришивает пуговицу за большим круглым столом в центре комнаты. Мы здороваемся с ней, она поднимает глаза от шитья.
- Здравствуйте, девочки! О, новые костюмы! Это просто шик!
Вера кружится передней, демонстрируя костюм. Я сажусь к зеркалу и начинаю снимать макияж.
Гримерная постепенно наполняется. Входит исполнительница индийских танцев. Она не индианка, а тоже русская.
Я знаю, что у нее громкая дворянская фамилия. Но фамилия не может прокормить, а индийские танцы могут.
Появляется еще одна русская актриса, которая только что приехала в клуб и боится опоздать к объявлению своего номера.
- Кажется, все-таки успела! Ох, ох, как я бежала! - запыхавшись, выдыхает она.
Я стараюсь держаться здесь как можно тише - мне не хочется привлекать внимание эмигранток к своему неполноценному русскому языку. На всякий случай лучше им не знать, почему в разговоре я пользуюсь только короткими общеупотребимыми фразами. Мы условились с Верой, что она будет подстраховывать, если кто-то попытается разговорить меня. Вера с ее болтливостью сороки обычно говорит за нас обеих и легко переводит внимание на себя, так что собеседник даже не замечает, что, начав разговор со мной, он каждый раз заканчивает его с Верой. Пока она рядом, мне нечего бояться.
- А это не твой кавалер дежурит у входа, Верочка? - спрашивает только что вбежавшая актриса.
Вера, занятая подсчетом полученных банкнот, услышав о кавалере, спохватывается.
- А! Су Линь! Мы же собрались сегодня в "Парамаунт"! - Она бросается переодеваться.
- Как у некоторых хватает сил танцевать еще и после работы? - удивляется Наташа.
- Но я люблю танцевать! Я люблю писать стихи, танцевать и… лошадей!.. - заявляет Вера и смеется вместе со всеми над своим бессвязным набором пристрастий.
- У Верочки, конечно, талант от Бога. Это видно сразу, недаром у нее столько поклонников, такой мгновенный успех…
Верочка наверняка станет звездой Шанхая, - неожиданно говорит девушка-псевдоиндианка.
Это громкое заявление сильно отдает завистью. Вера смущена.
- Ну что вы… Это вы зря. Все знают, что многие богачи приходят в кабаре пошвыряться деньгами. Сегодня они бросают конверты к ногам одной, завтра - другой. Это просто мода. Не стоит относиться так серьезно.
- Ах нет, надеюсь, это не так, - вмешивается актриса, пришедшая с улицы. - Все-таки, по рассказам, многие клубные танцовщицы нашли очень выгодные партии. Ах, если бы мне тоже найти покровителя… Для меня и моей малышки это единственный шанс вырваться из нищеты.
Неожиданно она поворачивается ко мне.
- Кстати, милочка, у вас ведь тоже интересный воздыхатель… Я заметила его недавно… Советую: обратите на него внимание… Кто знает, может, это тоже шанс…
Удивившись, я перестаю снимать грим, переглядываюсь с Верой. Практически у всех здесь есть поклонники, которые донимают актрис записочками и делают им подарки, но все они малоинтересны. В данном случае был упомянут "интересный" поклонник, что может означать среди танцовщиц богатство или влиятельность.
- У Айрини появился новый обожатель?!.. Кто же это? - интересуется Вера.
- Японец. Довольно высокопоставленный японский офицер. Мне его показал один знакомый в баре - его столик неподалеку. Так что - мои поздравления, Ирочка… - Женщина двусмысленно, но добродушно ухмыляется.
Все заинтересованы. Я шокирована.
- Японец? В самом деле?
- Как интересно… Ты слышишь, Айрини?..
- А… да… боже мой… Возможно, это какое-то недоразумение… - Я в совершенном замешательстве, не нахожу, что сказать, нервно улыбаюсь, развожу руками, качаю головой.
- Нет-нет, это не недоразумение. Уверяю вас: все так и есть… - говорит актриса, пришедшая с улицы. - Я специально наблюдала за ним, когда сидела в баре: он очень вами интересуется… Знаете, нет ничего забавней, чем наблюдать за взглядом влюбленного мужчины…
- Японец?.. Возможно, это неплохое знакомство, но… С ними следует быть осторожной - они сейчас хозяева в городе. Японцы могут быть очень жестоки, вы же слышали, наверное, о разных случаях? - замечает Наташа.
Я по-прежнему не нахожу слов для ответа.
Вера, спохватываясь, смотрит на часы.
- О, мне совсем-совсем пора! Айрини! Ты идешь?
Этим она спасает меня от внимания присутствующих.
Я и Вера выходим из клуба. Неподалеку фланирует Су Линь. Вера машет ему. Су Линь подходит, вежливо, как обычно, здоровается.
Вера окидывает взглядом Су Линя, оценивая, насколько он готов для "выхода в свет".
- Ну, мы пошли, - говорит она мне. - Может, и ты с нами?
Я улыбаюсь, отрицательно качаю головой.
- Нет, нет. Я в самом деле устала.
- Пора бы и тебе завести кавалера. Как насчет японского офицера, который, по слухам, наблюдает за тобой влюбленными глазами?
- Ну вот, и ты туда же! Не может быть и речи. Мне это совершенно не интересно! Не надо больше говорить об этом.
Вера просто дразнит, но все равно упоминание о японце выводит меня из себя. Как Вера может быть такой толстокожей? Неужели она не понимает, что все, связанное с японцами, может навлечь на меня, американскую гражданку, какое-нибудь непоправимое несчастье? Впрочем, она, конечно же, не понимает. У нее ведь нет американского гражданства. Она просто русская эмигранточка, с детства живущая на птичьих правах в чужой стране. Наоборот, из нас обеих именно я - та, кто только начинает понемногу соображать, что такое жить бесправно среди чужих людей в чужой стране.
Вера продолжает издеваться надо мной:
- Я заинтригована этим японцем. Кто бы это мог быть? Надеюсь, это не какой-нибудь круглолицый толстяк в очках. Вы бы смешно смотрелись вместе.
Когда ей надоедает развлекаться мыслью о моем японце, она вспоминает, что собиралась в "Парамаунт":
- Ну ладно, нам пора. Су Линь, Айрини едет домой, найди ей рикшу.
Верный Су Линь говорит "да" и идет искать рикшу.
- Постарайся не игнорировать комендантский час, - говорю я. - Завтра в одиннадцать репетиция у хореографа. Если будешь клевать носом, можно считать, что деньги ушли на ветер.
- Ах, ну что такое недосып в нашем возрасте?! Нужно пользоваться молодостью, пока есть время!
Появляется рикша. Я сажусь в кабинку. Вера и Су Линь провожают меня и уезжают веселиться в "Парамаунт".
Я еду на рикше домой и думаю о войне. Эти мысли навеяны таинственным японцем, которого я никогда не видела, и, вполне возможно, его вовсе не существует, его просто выдумали русские танцовщицы, чтобы подразнить меня и удовлетворить свою жажду сплетничать. Я заранее боюсь этого японца, и одновременно мне хочется, чтобы он был. Образ японца состоит из страха и ненависти, это образ врага, захватчика, но где-то на самом примитивном уровне души он символизирует власть, а власть притягивает, завораживает меня, как любую молоденькую самочку, - и я борюсь с этим притяжением, как умею, делаю попытки перенаправить обрывки искушающих фантазий в размышления о тяготах войны и о том, что из-за клубного успеха позволила себе совсем расслабиться и забыть, что война-то продолжается, и все мои достижения иллюзорны, и радости жизни могут испариться в любой момент, а им на смену придут ужасы бездомного существования или лагеря для интернированных. Я обвиняю себя в бездумной расслабленности, в отсутствии готовности к неприятностям, хотя совершенно непонятно, как можно облегчить возможные беды постоянной готовностью к ним, ведь если уж они наступят, то готовься не готовься, а придется нести тяготы в любом случае. Однако психика услужливо подсовывает мне рефлексирование над неразрешимыми вопросами, чтобы отвлечь от самих этих вопросов и заставить выпустить пар в области доступных мне моральных оценок. И я усердно мучаю себя пустыми размышлениями о войне, потому что не знаю, чем еще можно унять приступ внезапного беспокойства перед неизвестностью.
Я растравляю себя до такой степени, что не могу заснуть: мне мерещится, что стоит потерять бдительность и закрыть глаза, как хлипкая входная дверь будет выбита штыками японцев, пришедшими забирать меня в лагерь. Мне становится понятно, почему Вера затащила меня жить с собой на этом клочке бетона: по-видимому, ее тоже мучили ненужные страхи о неразрешимых вещах, когда она лежала здесь одна ночами, вдалеке от других жильцов, завернувшись в одеяло, после того как выключена лампочка под потолком…
Вера, да - Вера, одним только своим присутствием, своей глупой болтовней спасает меня от ужаса неизвестности и спасается сама с моей помощью. У Веры закалка против тьмы ночных страхов сильнее, чем у меня, но ей тоже невозможно долго находиться в одиночестве. Поэтому мы друг другу дороже, чем родные сестры. Вера - это моя семья сейчас, думаю я, она - как теплый круг света от настольной лампы, горевшей на столе в кабинете у отца в самые спокойные дни моего детства. Мое сознание цепляется за Веру, я говорю себе "как хорошо, что она скоро вернется", и постепенно успокаиваюсь; мои мысли меняют направление, замедляются, и я засыпаю.
Вера переживала свои собственные столкновения с реальностью войны. Однажды - не в тот раз, когда я доводила себя ночными страхами, лежа в одиночестве, а позднее, может быть, недели через две или еще позднее - она вернулась из дансинг-холла в странном подавленном настроении и рассказала, что видела, как японский офицер застрелил девушку-китаянку, отказавшуюся танцевать с ним. Вера сказала, что в полном народу зале выстрел был почти не слышен, но оркестр перестал играть, и люди стали суетиться, а когда толпа немного рассеялась, они с Су Линем увидели девушку, лежащую в луже крови. "И никто ничего не мог сделать или даже высказать, как это возмутительно, понимаешь? Мы все просто стояли и смотрели, как бараны", - повторила несколько раз Вера с каким-то злым беспомощным выражением.
Я прекрасно поняла, какую мысль она хотела донести: самым ужасным оказалось бессилие, с которым ты наблюдаешь за разворачивающейся перед тобой катастрофой; невозможность помочь, исправить, защитить человека или когда кто-то демонстративно попирает привычные ценности, заставляя осознать твою полную ничтожность. Эта личностная ничтожность в мирные периоды не так заметна, весь фасад цивилизации выстроен так, чтобы у людей создавалась иллюзия своей значимости, но во время войны, когда законы перестают действовать, нелепая незначительность каждого, у кого нет возможности пустить в ход оружие, становится особенно зримой.
В тот вечер Вера еще много раз повторила, что она не может поверить, что можно застрелить человека в месте, полном людей, и какой дурой она себя почувствовала, когда поняла, что может лишь глупо стоять и смотреть, но я вовремя остановила ее сползание в порочное рефлексирование о неразрешимых проблемах. Я бросила ей ночную рубашку и выключила свет, заявив, что красавице китаянке уже не помочь, а Вера мешает мне спать своими излияниями.
Таинственный японец в самом деле существовал. Мы с Верой вычислили его совместными наблюдениями. Это был молодой сухощавый офицер, довольно высокий для японца. Мне в мои неполные двадцать лет он казался чуть ли не стариком, хотя, скорее всего, ему и было далеко до тридцати - он выглядел старше своего возраста из-за военной выправки и общей для японских военных доведенной до автоматизма сдержанности в манерах, из-за чего шанхайские русские часто обзывали японцев истуканами. Он всегда появлялся в компании других офицеров и девушек. У него были тонкие черты лица, и он выглядел немного скучающим. Обычно в руке у него была зажженная сигарета, но он редко затягивался, а скорее прикрывал процессом курения нежелание участвовать в беседе. Вероятно, он стал посещать клуб из-за требований этикета, чтобы составить компанию кому-то из высших чинов, но постепенно от скуки пристрастился к клубному времяпрепровождению. Не было похоже, что его что-то интересует за пределами стола, и он редко смотрел на сцену. Исключением была я.
Когда он смотрел на меня, у него в глазах появлялось странное изумленно-вопросительное выражение, словно ему хотелось меня спросить о чем-то очень важном, о какой-то тайне, которая известна только мне и ему. Так смотрят на кого-то, кого случайно встретили и узнали после реинкарнации в другой жизни. Вера, правда, была другого мнения и сказала, что немой вопрос в его глазах расшифровывается просто-напросто как "будешь ли ты спать со мной?". Так или иначе, острый интерес японского офицера ко мне заметили и в его компании: я пару раз видела, как кто-то из его окружения указывал в мою сторону и говорил что-то, что вызывало общий смех. Похоже, он не желал давать повод для вышучивания такого рода и избегал открыто смотреть на меня, а также относительно редко бросал на сцену деньги после нашего выступления. Но все же нет-нет, да и поймаешь на себе его взгляд, от интенсивности которого чуть не вздрагиваешь каждый раз. Можно подумать, что он не может сопротивляться внутренней потребности взглянуть в мою сторону, чтобы то ли подтвердить, то ли опровергнуть впечатление, которое сложилось обо мне.