* * *
Архипов совсем замерз. Один из рабочих дал ему старое одеяло. Но все равно было холодно.
Бурмастер сказал:
- Ничего, ребята. Даст морской бог, до света дотянем, а там веселей будет.
Парень, сидевший в углу, не расслышал:
- Чего говоришь?
- Утром, говорю, веселей будет.
Тот согласился:
- Это верно, утром веселей.
- Совсем другое дело, - сказал Федор. - Как ветер ляжет, сразу вертолет пошлют.
А когда прошла очередная волна и вода, ворвавшаяся в культбудку, уходила сквозь щели в полу, Архипов услышал, как бурмастер бормочет:
- Не успел… Эх, черт, не успел…
О чем это он? Впрочем, неважно. О чем бы ни было - не успеет. Теперь никто из них уже ничего не успеет. И он, Архипов, не успеет сделать именно то, что обязательно должен был сделать.
Да, он человек средних способностей. Но однажды ему повезло. Повезло, как талантливым везет постоянно. Это было в Минске, и с тех пор он любит Минск, хотя так могло случиться и в Иркутске, и в Воронеже. Тогда он приехал вечером и был раздражен, что нет приличных номеров, и долго ругался с администратором гостиницы, к счастью - бесполезно.
Он провел ночь в комнате на двенадцать человек. Спать не пришлось. Председатели колхозов, съехавшиеся на какое-то совещание, всю ночь, до серого неба, спорили о разных своих делах и вообще о жизни - жарко, беспорядочно, до конца откровенно. Когда одного человека удается так разговорить - и то великая удача журналиста.
Архипов лежал в углу, пристроив блокнот под лампочкой-грибком. Сосед спросил:
- Чего строчишь?
Он сказал:
- Письмо.
Ответ этот полностью удовлетворил людей, привыкших писать письма долго, с уважением к делу, и Архипов мог с почти стенографической точностью заносить на бумагу все, что слышал. Блокнот с записями лежит дома в отдельном, на ключ закрытом ящике стола…
Если бы он написал о том, что слышал тогда, и что думал после, и что открыл ему этот беспорядочный ночной спор! Если бы написал…
Он не знал, как это будет выглядеть, - слова "очерк", "статья", "заметки" звучали оскорбительно буднично. Про себя он называл это "вещью".
"Вещь" нельзя было писать, как он писал до сих пор: Архипов впервые узнал, что слова бывают прекрасны и капризны, как девушки, а фразы отчетливы и неуловимы, как сны.
Он мечтал о ней почти ежедневно, восторженно повторял шепотом уже сложившиеся куски и порой с недоуменным уважением взглядывал на себя в зеркало: неужели он, Архипов, напишет это?
Он стал уверенней, ироничней, тверже и спокойно делал ежедневную безликую работу, потому что знал: он обязательно напишет "вещь".
Да, он человек средних способностей. Да, выше головы не прыгнешь. Но, вспоминая эту жестокую пословицу, Архипов открыто и радостно смеялся над ней: один раз в жизни он прыгнет выше головы! Он напишет, напишет "вещь"! Как только она отстоится в голове. Как только выпадет месяц посвободней…
Архипов был в Минске весной. Сейчас конец осени. Но он не написал "вещь". Не успел.
Он успел за это время сделать десятки информаций, репортажей, зарисовок. Сделал передовую для женского журнала, потому что это была легкая работа и за нее хорошо платили. Сделал корреспонденцию для газеты, потому что об этом очень просил приятель, заведующий отделом. Сделал все, кроме главного.
О, если бы теперь ему хоть неделю, одну только неделю! Он бы плюнул на все. Он бы писал по ночам, писал в поездах, в самолетах, в столовых на обороте меню… Только бы одну неделю!
Архипов схватился за голову и застонал.
- Что с вами? - наклонился к нему Виталий.
- Да нет, все в порядке, - сказал Архипов. - Все нормально.
…Сорок пять лет прожито, и не нашлось одной недели для главного в жизни!..
- Братцы, - странно сказал бурмастер. - Братцы, слышите?
Архипов растерянно поднял голову. Да, что-то изменилось. Что там еще стряслось?
И вдруг замер - так тихо стало. Не тихо, конечно, какое там тихо. Просто тише. Просто море ревело слабее. И волна не била в основание - вот уже минут десять, наверное.
Рабочие бросились к двери. Архипов вышел последним.
Море, пьяное и пенное, словно накренилось к югу, и волны все шли с севера, поднимаясь и падая, забрасывая пеной основание - ржавые балки с искореженным, наполовину сорванным настилом. Там, где вчера стояла вышка, ничего не было, и обломок переходного мостика нелепо и страшно торчал над водой.
Было сыро и холодно.
- А я сразу услышал, как ветер лег, - сказал бурмастер. - Даже не поверил сперва.
Он подмигнул Архипову:
- Ну как, порядок? Вот оно что такое - штормяга. Теперь ничего, пронесло.
Архипов потер виски. Он никак не мог что-то вспомнить. Потом вспомнил, спросил:
- Рация работает? Мне бы нужно часам к десяти передать материал.
- Хоть роман. Хоть "Войну и мир". Теперь что угодно, - сказал бурмастер. Голос его наливался бесшабашной, хмельной радостью: - Считай, папаша, по второму разу на свет родились. Вернемся на сушу - так и будем день рождения праздновать. Будем, братцы?
И вдруг Федор словно споткнулся - замолчал, опустил голову. Потом снова повернулся к Архипову:
- Вы вот что передайте - про Губу. Про него обязательно надо, чтоб по радио сказали. Вы запишите: Губа Семен Георгиевич, тридцатого года рождения. Самый лучший был моторист во всей конторе. Ведь это он за товарищей погиб. Думаете, он по должности пошел проводку смотреть? Нет, свет не его забота. За это Билал отвечает и я, как мастер. А Губа сам пошел, добровольно. Он малый здоровый был, что надо, всегда сам помогал. Вы запишите: всегда проявлял себя на трудных участках. А то у него родных нет, написать даже некому. А по радио скажут - кто знал его, может, услышит. Губа Семен Георгиевич. Самый лучший моторист. Нигде такого не было, ни в одной бригаде.
Архипов молча глядел на бурмастера. Лицо у Федора было чужое, серое. Он еще очень молод, этот парень, и не знает, как долго будет стоять у него в глазах прошлая ночь. И не знает, что скоро - через неделю, через две - начнет седеть. Не романтически, в одну ночь, а постепенно, медленно, буднично. Это не будет похоже ни на серебро, ни на снег. Просто в черных волосах пыльно засветятся седые. И девушки, жестокие по молодости, станут дразнить его ранней сединой.
Возвращение
у них было мало времени, один субботний вечер, и они торопились, торопились чуть не с самого утра. Торопливо брились в общежитии, торопливо шагали к поселку - сперва лесом, потом размокшими, чавкающими полями; у знакомого завклубом торопливо сбрасывали резиновые сапоги и надевали выходные полуботинки. Они чертовски спешили. И злились - сперва на пустынность грязной дороги, потом на медлительность разболтанной полуторки, на попутных баб, с такой нудной обстоятельностью залезавших в кузов со своими мешками, корзинками, бидонами; затем у развилки, где их сбросил шофер, злились на таксистов, зевающих небось сейчас где-нибудь перед вокзалом, злились, вытирая забрызганные брючины рукавами прорезиненных плащей; и уже здесь в городе, злились на вялый разгон и слишком уж частые остановки автобуса.
Но наконец они сошли в центре и остановились, глядя на широкие мокрые тротуары, на парад витрин, на густые огни. Они остановились, вслушиваясь в шуршащий уличный шум и вечерний шум проспекта. Остановились, почти физически чувствуя, как отпускают спешка и злость.
Потом Георгий хлопнул Серегу по спине, сгреб за плечи и выдохнул ему в ухо с возбужденной, почти студенческой радостью:
- Ну что, рад, пижон проклятый?
Это было их слово - теперешние студенты говорят как-то иначе.
Серега качнулся, повернул к Георгию худое, словно усохшее лицо и улыбнулся своей покладистой пьяноватой улыбкой (два зуба вставные, металлические). Он не пил ни сегодня, ни вчера. Просто уже года два Серега улыбался так вот - покладисто и пьяновато.
Они постояли еще немного и пошли, гуляя, лениво ставя ноги. Потому что больше спешить было некуда. Потому что широкие тротуары проспекта, витрины, вечерняя бездельная толпа - все это и было город, их сегодняшняя цель, их двухмесячная мечта. Так он и представлялся им в Заосиновке, неряшливой деревушке, где у них база, где им жить, пока не перекинут в другую такую же… Геодезист как бильярдный шар: всю жизнь из дыры в дыру. Ох, и весело звучал этот афоризм на первом курсе института!..
Они прошли мимо почтамта, полгода назад еще строившегося, тогда огороженного грязноватым забором, а сейчас яркого, с красно-синей светящейся надписью по фасаду; мимо универмага, длинного, на полквартала, со стеклянной стеной во все три этажа, сквозь которую неловко было смотреть - будто подглядываешь, мимо ресторана, о котором Георгий сейчас не думал, - ресторан был на худой конец.
У парикмахерской он придержал Сергея за рукав, мельком глянул в овальное зеркало. Мог бы и не глядеть - с утра, когда брился, ничего не изменилось. И седых полно, и морщин хватает. Тридцать пять лет, и все при нем.
Он покосился на Серегу, тот был старше полутора годами и еще чем-то - он уже не заглядывал в зеркала парикмахерских.
Навстречу спокойно прошли две девушки, похожие не одеждой, не чертами лица, а модной прической, слегка надменной отчужденностью от окружающего.
- Сильны, - бескорыстно восхитился Серега, и Георгий кивнул, соглашаясь. Но на девушек даже не оглянулся. Они были слишком красивы, слишком совершенны от причесок до металлически постукивающих каблучков, слишком несовместимы с его жесткими руками и прорезиненным плащом, чтобы вызвать какие-то реальные желания. Они были из другого мира, похожего на кино. А в тридцать пять лет не влюбляются в Брижит Бардо.
У скверика, за которым проспект становился просто улицей, малолюдной и будничной, они повернули назад. Серега неуверенно покосился на ресторанную дверь, но Георгий потащил его дальше, потащил в универмаг, и Серега подчинился со своей покладистой пьяноватой улыбкой. Они уже раза три подбирали ему пальто, но все как-то не получалось.
На этот раз были габардиновые. Продавец оглядел Серегу и, оценив его по-своему, снял с вешалки первое попавшееся пальто и даже не подал, а лишь небрежно придержал рукав.
- Ну чего? - спросил Серега.
Пальто было дорогое и, как всякая дорогая вещь, казалось на нем чужим.
- Пальто как пальто, - сказал Георгий. - Другое дело, к габардину туфли нужны получше, галстук, конечно…
- Главное, морда нужна получше, - весело поправил Серега.
Георгий ответил, стараясь ему в тон:
- Был бы габардин, а морду подберем.
Они взяли чек, но платить пока не стали. Можно и потом забрать, какой смысл таскаться с узлом…
На улице Серега спросил:
- Ну, ты потопал?
- Успею…
Еще было время, к Ане можно и поздней. Конечно, хотелось ее увидеть. Но еще больше хотелось… Впрочем, об этом лучше не думать. Лучше не давать себе воли. Мало ли чего хочется человеку, начитавшемуся в молодости Тургенева, Грина, Ремарка, человеку, которого вот уже лет десять все обходит и обходит та самая единственная неожиданность…
- Пошли? - сказал он Сереге. И они пошли. Сперва до скверика, потом назад, до почтамта, и опять до скверика, и опять до почтамта.
На перекрестке минуту постояли, хотели сойти вниз, к реке, где стоял тогда их барак. Может, и сейчас стоит. С жильем в городе туго, а барак ладили на совесть, для себя.
Тогда здесь не было ни завода, ни проспекта, ни всех этих улиц - только две деревушки, только река, да лес, да еще воронки с грязью на месте выкорчеванных пней. Тогда здесь на свободе похаживали бульдозеры, тяжелые, как носороги, бани и в помине не было, а танцы крутили на фундаментной площадке. Веселое было время! Шестнадцать лет назад, первая их с Серегой стройка. Сперва попали на практику, потом - по распределению, потом махнули на Обь, Карелия - третья их стройка… Потом перестали считать. Вот уже год снова работают здесь, рядом: для геодезиста полтораста километров - не расстояние…
Хорошо бы глянуть на тот барак. Если б не один куцый вечер, если б дня три…
- Пошли?
В уличном кафе под мокрыми провисшими зонтами они распили бутылочку легкого вина и съели по порции мороженого - его подали в голубеньких пластмассовых вазочках. Ели не торопясь, потому что здесь было здорово, отсюда хорошо было видно светлое ущелье проспекта, и еще потому, что из-за соседнего столика только что встали две женщины, а значит, могли сесть и новые.
Потом девчонка лет восьми просила разменять пятачок, чтобы три копейки отдельно.
- Зачем тебе? - спросил Георгий.
- А я в автомате газировки попью.
- На что тебе газировка? - сказал Серега. - Ты лучше возьми мороженого.
- А у меня не хватает, оно стоит двадцать копеек.
Серега дал ей двугривенный, она сказала: "Спасибо".
Серега спросил, как ее зовут, сколько лет, в каком классе учится и какие отметки получает. Она ответила, что зовут Олей, лет - девять, учится в третьем, а получает тройки и четверки. Что еще спросить, Серега не знал. Он погладил ее по голове, сказал: "Молодец", и девчонка пошла есть свое мороженое. А Серега допил вино, улыбнулся своей беззащитной улыбкой и потянул Георгия за рукав.
- Слушай, старик, на кой мне габардин? Давай лучше купим такую девку.
Георгий не ответил. Но Серега настаивал, все тянул его за рукав:
- Давай, а? Будет у нас мороженое рубать.
Георгий вырвал руку. Чего он ноет? Ной не ной, а такую девку не купишь. Такие не продаются. Такие девки "продавались" лет десять назад. А десять лет назад они с Серегой гастролировали на Нижнем Енисее, преодолевали трудности в условиях Крайнего Севера. Там было здорово, потому что они жаждали романтики, а романтики на Нижнем Енисее хоть отбавляй, навалом романтики. Вот только насчет девчонок было слабо. Как-никак, четыре месяца в поле да три по рудникам. Попробуй, найди постоянную девчонку! Хорошие не соглашались на пять месяцев в году, а те, что соглашались, - те слишком легко соглашались… Конечно, здорово, чтобы вот такая девка. Но кто знал, что покупать их надо загодя, лет за десять…
Часы на почтамте сколько-то пробили. Георгий посмотрел на свои. Без четверти восемь. У него еще от силы полтора. Потом надо к Ане, а то и она уйдет куда-нибудь, тогда вечер совсем пропал.
- Пошли?
Они ходили быстрее, все быстрее, будто пытались догнать что-то ускользавшее от них здесь, на проспекте, на широком мокром тротуаре, на людном освещенном пространстве между почтамтом и сквериком. У высокой молодой женщины они спросили, что идет в "Экране", и та ответила с безликой вежливостью, не дававшей повода для дальнейшего разговора.
- Вон у той спроси, - сказал Серега и кивнул на молоденькую, чистенькую, умненькую девчонку, стоявшую на углу, возле пединститута. - Ждет, что ли, кого?
- Ты уж на младенцев кидаешься, - сказал Георгий. - Небось и восемнадцати нет.
Он поглядел в даль проспекта, в светлый дым фонарей, в темень, начинавшуюся где-то над крышами. Он вдруг почувствовал дикую тоску.
Младенец, конечно, младенец. Небось студенточка, на первом курсе. Какой-нибудь молокосос в плаще с погончиками ходит с ней в кино, провожает домой и робко мнет блузку в парадном. Или ведет в кафе, треплется о шикарных машинах и на ощупь пересчитывает мелочь в кармане…
Младенец… Если б он мог с ней сейчас заговорить, только бы говорить, даже под руку не надо, только ходить по улицам и говорить, глядя в ее серьезные, такие умненькие, пускай и настороженные глаза. Пойти с ней в театр, что ли, накупить в антракте всяких шоколадок, так здорово бы смотреть, как она ест, а потом провожать домой, говорить о чем угодно, о чем она хочет, и еще долго стоять у подъезда, глядя, как она опускает глаза, когда проходит соседка… Вот ей бы он рассказал… ну, хоть про пожар в Горняцком. С того раза он и стал седеть, а всего-то и было минут двадцать пролезть по чердаку, из одного подъезда в другой, а потом тащить по балкам, по дому, по черт-те знает какой жаре эту пьяную сволочь - даже дверь ломали, не мог открыть! Ей бы он рассказал - потому что она бы стала слушать, по-настоящему слушать, не то, что те, другие, у которых хватает своих забот, своих воспоминаний. Вот бы здорово рассказать ей ту историю в леспромхозе! Вот бы здорово знать, что есть у тебя на свете такой младенец, такой дружок, такая серьезная девочка! И каждый вечер торопиться в свою Заосиновку - а вдруг ждет тебя такое серьезное, такое аккуратненькое письмо?..
Георгий сплюнул, закурил и наподдал ногой пустой коробок. Потому что все это были одни сопливые мечты. Нужен он ей в своем прорезиненном! Со всеми своими полевыми, безлюдными и суточными он бедней любого студента. Что он может предложить, кроме своих вшивых денег, кроме сегодняшнего куцего вечера? Что он может пообещать, кроме такого же жалкого вечера через месяц или два?
Они еще раз сменяли почтамт на скверик и скверик на почтамт (та все стояла на углу), и Георгий уже не стал противиться, когда Серега замедлил шаги у ресторана. Видно, не миновать.
В ресторан не хотелось - Георгий заранее знал, как оно будет. Сперва бородач, генерал при дверях, напомнит, чтоб вытирали ноги. Потом глянут на себя в зеркало - и будет противно: хоть и гладились перед городом, но дорога - не асфальт, а полуторка - не "Волга". Потом они будут ждать, а официант все мимо и мимо, пока они не начнут скандалить, и, чтобы поставить на место холуя, закажут всякого барахла десятки на две, да он еще обсчитает на рубль-другой и, как раньше презирал за бедность, теперь будет презирать за шальные деньги.
Георгий поглядел на Серегу, на парад витрин, на широкий мокрый тротуар, на розовых мальчишек в коротких черных плащиках, на девушек, легко взбегавших по ступенькам институтского общежития, снова поглядел на Серегу и понял, что без ресторана не обойдется, никуда тут не денешься, так и так придется пить и скандалить с холуем, придется платить четвертной за право поскучать на людях.
В ресторане им повезло, попали к скромненькой вежливой официанточке, холуй орудовал в другом ряду. И заказали нормально - лишь немногим больше, чем хотелось.
- А она не уйдет? - спросил Серега. - Смотри.
- Успеется, - снова ответил Георгий.
Аню он знал с весны, встречались раза четыре. Ей двадцать девять, ему тридцать пять, у нее никого, и он один. Вроде и все…
Они малость выпили - не для выпивки, а для настроения, для легкого разговора. Потом Георгий вдруг поднялся, сказал, что минут на десять, надел свой прорезиненный и бросился вниз по проспекту, к скверику.
На углу у пединститута стояли какие-то шпингалеты и курили.
Георгий опустил плечи. Сразу стало все равно. Дурак. Ведь стояла же тут, молоденькая, умненькая, такая серьезная. Тогда же мог подойти. Вот тут стояла, одна - вполне мог. А иначе какого черта каждую свободную субботу он рвется в город, и на май, и на ноябрь, и на Новый год? Какого черта вот уже лет десять шатается по широким, по узким, по каким попало тротуарам каких попало городов - уже, наверное, перезабыл половину…
А сейчас гулял бы с ней по проспекту, по скверику или пошел бы за реку, показал бы ей тот самый барак…