- Степан Васильевич! - взмолился Игорь. - Да скорей же вы! Опоздаем ведь к началу. Тема-то какая: медведи в колхозном клубе! Сделаете художественный снимок.
Это наконец произвело впечатление. Ложкин надел ботинки и отправился делать художественный снимок. У порога остановился, спросил:
- А медведи эти… они… того… не могут!..
- Степан Васильевич! Ну скорей же!
Но Ложкин все-таки вернулся, достал чемоданчик с пропитанием и, свернув из газеты фунтик, отсыпал туда граммов двести сахару.
На улице было темно. Дождь, начавшийся перед вечером, еще накрапывал. Но тучи местами уже разошлись. И, перешагивая через мелкую лужу, Игорь машинально подвинул ногу, чтобы не наступить на звезду.
Клуб был полон - даже подоконники заняты. Впереди, перед сценой, малышня сидела прямо на полу. Аккордеонист Юра встретил Игоря и Ложкина у входа, в середине зала представил их маленькому курчавому брюнету неопределенного возраста, который сказал им "Добро пожаловать" и освободил для них два стула возле сцены, согнав с них семерых мальчишек.
Степан Васильевич сразу же стал готовиться к съемке. Он отыскал в зале парторга, парторг подозвал какого-то парня в новой кепке, и в результате в зале появились стол и лестница-стремянка. После этого Ложкин велел парню в кепке влезть на сцену (тот стоял там, улыбаясь) и навел на него объектив: искал точку. Затем Степан Васильевич позвал долговязого аккордеониста Юру:
- Товарищ!.. Э-э, товарищ!.. Э-э, молодой человек, который у входа!
Тот почтительно подошел.
- У вас тут медведи, - сказал Ложкин. - Я их буду снимать… э-э-э… на цвет снимать… Как бы они…
После этого предисловия он достал из кармана сахар и протянул аккордеонисту.
- Хорошо, - вежливо сказал Юра. - Я передам им, что это от вас.
Игорь, раскрыв блокнот, вглядывался в зал. Но ничего особенного увидеть не удалось.
Вдруг он спохватился: ведь пока он теряет время в зале, там, за опущенным занавесом, за кулисами, наверняка творится что-то интересное. Балансируя между сидящей на полу ребятней, Игорь пробрался вперед и, затылком чувствуя на себе глаза зала, неестественно прямо вспрыгнул на сцену. Прошел за занавес. За кулисами было пусто. Игорь постучался в комнату, где был днем. Никто не ответил. Тогда он толкнул дверь.
Полуголая женская фигура метнулась за шкаф. Курчавый брюнет, встретивший их в зале - конферансье А. Аракелов, - снова сказал:
- Добро пожаловать! Мы тут…
И сделал широкий обобщающий жест.
Монастырский, приветливо кланяясь, заканчивал длинную фразу, в которой дважды упоминался черт и один раз его мать. Художественный руководитель был очень занят и делал сразу два дела. Ругательная фраза относилась к аккордеонисту Юре, приветливый поклон - к Игорю.
Сразу видно было, что Игорь зашел не вовремя. И только Соня, выйдя из-за шкафа, улыбнулась ему своей милой улыбкой и, проходя мимо, дружески задела его ладонью и полой распахнувшегося халатика.
Собственно говоря, представлению уже давно пора было начаться. Монастырский кричал на всех, торопливо натягивая через голову странную толстую рубаху. Юра разводил мехи аккордеона, прислушиваясь к звукам. Цели этой операции Игорь понять не мог: звуки мало отличались от рева медведей в фойе.
Соня, сбросив халатик, осторожно надевала что-то блестящее и непрочное. Головой и руками она уже ушла в это сооружение, видна была загорелая полоска спины и короткие обтягивающие трусики.
Больше всех суетился нескладный лохматый парень в майке и мятых брюках. Он носился между сценой и рычащим фойе, кому-то что-то подавал, что-то уносил, приносил и переставлял с места на место.
Игорь молча сидел в углу за дверью. Он хотел одного - чтобы о нем забыли, совсем забыли. Лишь изредка, воровато приоткрывая блокнот, он записывал два-три слова.
Он давно мечтал о такой минуте. Ведь сейчас он видел то, о чем не рассказывал и не мог рассказать ему Монастырский. Это была жизнь - не чей-то рассказ о ней, а она сама.
Вдруг в комнату ворвался А. Аракелов - в подтяжках, с черной бабочкой под кадыком.
- Я больше не могу! - крикнул он. - Я объявляю номер.
- Давай вальс, - распорядился Монастырский.
Игорь бросился в зал к своему месту.
Занавес, дернувшись раз пять, на шестой раскрылся. Игорь изумился - не так легко было узнать тщедушного А. Аракелова в элегантной черной фигуре на сцене. Конферансье вышел уверенной походкой человека, принесшего дорогой подарок, великодушно раскланялся и громким "сценическим" голосом передал славным покорителям целины пламенный артистический привет. Переждав аплодисменты, объявил первый номер.
Вышел Юра, сел на стул и склонил ухо к клавиатуре. Он старался, и ему за это похлопали.
Потом А. Аракелов торжественно объявил:
- Евгений… Монастырский!
Это было сказано тоном, требующим взрыва аплодисментов. И аплодисменты раздались - на зрителей подействовала интонация конферансье.
Монастырский вышел на сцену быстро, кивнул кому-то в зале, нашел глазами Игоря и кивнул ему. Игорь кивнул в ответ и удивился, когда сосед его, сухонький старичок, сделал то же самое.
На фокуснике, иллюзионисте и дрессировщике была свободная коричневая куртка, негусто украшенная чем-то блестящим. Он оглядел сцену, поправил стол, стулья, деловито протянул вперед руку, взял где-то в воздухе папиросу и торопливо, по-рабочему затянувшись, бросил ее за кулисы. По залу прошел первый шумок - полусмех, полувздох.
- Ну, с чего начнем? - спросил Монастырский зрителей. - Достать вам яичко?
Он сжал в кулак руку и опять разжал - на ладони лежало яйцо. Он "достал" еще одно яйцо, потом еще…
Это был традиционный эстрадный фокус, многими уже виденный. Люди спокойно ждали, что будет дальше.
- Еще хотите? - спросил Монастырский. Ответом был нестройный выжидательный гул. Фокусник небрежно выбросил в сторону левую руку, крутнул ею в воздухе, положил на стол четвертое яйцо и раскланялся. Это был не безликий театральный поклон, а какой-то другой - насмешливый, поддразнивающий. Может, поэтому парень, сидевший на подоконнике, негромко потребовал:
- А ну, еще одно.
- Хватит, куда вам столько? - ответил Монастырский. - У вас что, куры не несутся?
- Еще разок, - настойчиво повторил парень.
- Мне не жалко, - не слишком уверенно сказал Монастырский. - Но не могу же я тратить целый час на один номер. Зрителям будет просто скучно.
Но зрителям скучно не было. Сперва человек двадцать, потом пятьдесят, потом еще больше азартно требовали:
- Еще!
Монастырский, казалось вконец растерянный, выставил вперед ладони, призывая к тишине. Но зал вопил в лицо фокуснику:
- Еще!
Игорю было мучительно жалко Монастырского, и, видимо, не ему одному. Кто-то крикнул:
- Тише вы!
Григорий Иванович, поднявшись, возмущенно говорил что-то, неслышное за шумом. И вдруг шум оборвался глубоким изумленным вздохом. Игорь быстро повернулся к сцене. Монастырский стоял в прежней позе, выставив вперед руки: на каждой ладони было по яйцу!
Зал тяжело дышал. Зал был убежден: это не фокус - это просто обман. Воспользовавшись шумом, фокусник, совсем было пойманный, вывернулся каким-то непонятным способом. Лишь спустя минуту раздались негустые аплодисменты - люди вспомнили о вежливости.
Игорь глядел на Монастырского. Лицо у него было немного бледно. И вдруг по губам его скользнула улыбка - легкая, спокойная, довольная. Так улыбаются удаче, хорошо сделанной работе.
Игорь замер. Неужели все это нарочно? Неужели - игра?
А Монастырский как ни в чем не бывало попросил у кого-то из сидевших впереди носовой платок, растянул его на квадратной деревянной рамке, прикрыл сверху бумагой и несколько раз проткнул ножом угол квадрата.
- А ну-ка, ткни посередке, - басом сказала толстая старуха, сидевшая в первом ряду.
- Пожалуйста, - любезно ответил Монастырский и ткнул ножом в прежнее место.
Старуха возмутилась:
- Я ж говорю - посередке, а ты опять в угол!
- Это же, бабушка, все-таки не ваш платок, - возразил Монастырский. - Так чего же вы требуете, чтоб я испортил чужую вещь? Вот если бы это был ваш платок, я бы - пожалуйста! - резал его и тут, и тут, и тут…
И под общее "А-а-ах…" он прокалывал квадрат посередке, по углам - везде, где можно, пока от бумаги не остались одни лохмотья.
- А с чужим платком я так обращаться не могу, - закончил Монастырский, сорвал остатки бумаги, снял с рамки совершенно целый платок и отдал владельцу.
На этот раз хлопали дружно, хохоча над настырной старухой.
Сперва Игорь следил за поведением зала. Потом забыл об этом - он сам стал залом. Он бывал в цирке, но такого еще не видел. Чем дольше он глядел на сцену, тем яснее чувствовал, что главное из происходящего там - не яйца, пойманные в воздухе, и не цветы, падающие из пустой шляпы. Совершенная техника фокусника - это только средство. А главное - великолепная, почти невероятная в своей естественности актерская игра. Зрители все больше попадали под власть этой игры. Зал превращался в подмостки. Уже несколько десятков человек незаметно для себя стали участниками сценического действа. Они забавно горячились, спорили с Монастырским и друг с другом, они победоносно смеялись над фокусником, а через минуту зал хохотал над ними.
Когда Монастырский наливал воду в черный цилиндр, а потом клал его набок, сразу двадцать человек кричало:
- Вверх дном!
- Пожалуйста, - соглашался актер и снова клал цилиндр набок.
- Вверх дном!
- Да тише вы! - возмущались любители порядка. - Не мешайте человеку.
Но те вопили скандальными голосами:
- Вверх дном!
- Хитрые какие! Так у меня фокус не получится, - в тон им возражал Монастырский. - Набок - пожалуйста. А вот так, - и он под общий гул переворачивал цилиндр вверх дном, - так нельзя.
А зал стонал от наслаждения, со слезами влюбленно смотрел на артиста. Зал признал за артистом право весело дурачить себя. И победа человека на сцене была для людей тем радостной, что он был свой, совсем свой. С ним можно было спорить, даже ругаться, ловить его на слове, на жесте, с ним можно было вести себя как со своим братом, трактористом или ездовым, который в час отдыха решил показать приятелям нехитрый фокус с пятью картами.
Монастырский, вытащив из нагрудного кармашка последнюю салфетку, просто сказал: "Все" - и раскланялся, на этот раз настоящим театральным поклоном. И теперь уже все видели, что у человека на сцене умное усталое лицо, что его коричневая с блестками куртка - просто рабочая одежда. Не простоватый провинциальный фокусник только что выступал перед зрителями, а настоящий большой артист. И аплодисменты, которыми его проводили, были аплодисментами благодарности.
В десятый раз раскланявшись, Монастырский ушел за кулисы. На сцене опять старался аккордеонист. Потом минуты три острил А. Аракелов, иногда удачно. Наконец он объявил:
- Софья Петрова - девичий танец.
Соню приняли хорошо. И в ярком платье она казалась скромной девочкой. Да и танцевала она так же скромно, немного угловато. И даже потом, когда она кружилась, когда подол платья, взлетая к поясу, открывал ноги и бедра, обтянутые белыми трусиками, - даже в этот момент сквозь профессиональную наготу актрисы проступала наивная детская обнаженность.
Ее вызывали дважды - может, именно затем, чтобы эта милая девочка, еще не умеющая скрывать свою радость, лишний раз улыбнулась.
И все-таки Игорь с острой радостью глядел на девочку в ярком платье. Она будет, она будет здорово танцевать…
А. Аракелов объявил перерыв. Игорь подошел к парторгу, взглядом спросил: "Хорошо?"
- Прямо, можно сказать, редкий коллектив, - ответил Григорий Иванович.
Когда занавес опять раскрылся, на сцене в ряд сидели пять медведей. Монастырского, теперь уже в роли дрессировщика, зал встретил аплодисментами, более продолжительными, чем принято, - ему словно выплачивали долг за первое отделение.
Медведи действовали умело и послушно - они кувыркались, катались на велосипедах, строили пирамиду. Бурый Фомка делал даже "баланс" - исключительно сложный номер. На пол клали гладкое бревно, на бревно - доску, и на этом шатком фундаменте Фомка выполнял стойку на передних лапах. Медведь ревел от натуги. Когда он покачнулся, на лице у дрессировщика выступили капли пота, внезапные, как брызги из-под колеса.
Зрители не слишком хорошо разобрались в Фомкином искусстве. Зато Монастырский дал ему полную горсть сахару. Он сочувствовал Фомке как артист артисту. Ведь это был номер будущего. Когда-нибудь его поставят и на московской арене. Конечно, суть не изменится - бревно, доска и медведь. Но подадут номер со всей роскошью, доступной большому цирку. Публику оглушат светом, блеском и барабанной дробью, коверный, пять раз свалившись с доски, объяснит недогадливому зрителю, как трудно на ней удержаться, и какой-нибудь самовлюбленный столичный Топтыгин нагло сорвет аплодисменты, которые по праву должен был бы получить честный труженик, скромный периферийный медведь Фомка.
Концерт окончился как раз вовремя, когда напряжение в зале стало чуть-чуть спадать. Монастырский хорошо чувствовал настроение зрителя…
Игорь пробрался в комнату за сценой. На полуофициальный вопрос А. Аракелова, стоявшего в дверях, ответил полуофициальным комплиментом. Монастырский, голый по пояс, сидел, тяжело дыша, на диванчике.
- Ну как? - спросил он, и уже по скромному тону ясно было, что в ответе он уверен.
- Здорово! - выдохнул Игорь и потом попытался объяснить, почему, то есть сказал то же самое, только длинней и путанней. Но Монастырский внимательно слушал, кивал головой, а в конце даже сказал, что коллектив с благодарностью учтет все замечания Игоря, хотя никаких замечаний тот не сделал.
Утром Игорь опять заглянул в клуб. Там шло что-то вроде репетиции. Монастырский, стоя посреди сцены, крутил вокруг запястья толстую трость. Поймав ее, поморщился - видно, растянул мышцу. И, взяв правую руку в левую, разглядывал ее и щупал, деловито, как плотник треснувшее топорище. Долговязый Юра что-то подбирал на слух. Конферансье А. Аракелов безуспешно пытался поднять за ножку тощий стул - зачем ему это понадобилось, Игорь понять не мог. Больше всех старался лохматый парень, не принимавший участия в представлении. Он выжимал длинную ржавую трубу, делал прыжки и стойки и даже пробовал пройтись колесом.
Игорь спросил Монастырского:
- Он гимнаст?
Тот ответил:
- Униформа, подсобник. Пришел ко мне в Рыльске после представления. Я передаю ему свой старый номер. Если сумеет работать хоть треть того, что работал когда-то я, ему обеспечено имя.
Вошла Соня, села у входа. Игорь подошел, спросил:
- А вы почему не репетируете?
- Юра занят, а я без музыки не могу.
Игорь сказал, что ему понравился ее вчерашний танец, и оба смутились. Он еще не умел хвалить, а она - принимать похвалы.
- А как вы стали… танцевать?
Он почему-то не смог назвать ее артисткой.
- Я еще когда в Омске на фабрике работала, в самодеятельности выступала. А у нас в клубе коллектив от Павлодарской филармонии давал два концерта. Руководитель увидел нас с подружкой на репетиции и сговорил. Жаль только, в разные группы попали: она в одну, я в другую. Вместе лучше бы…
Утром у Ложкина появилась идея, которую он и высказал со свойственной ему ясностью:
- Э-э-э… Как бы нам, юноша, того… медведей бы этих… на току бы снять, а? Чтобы зерно… э-э-э… зерно чтобы - и медведи. А?
Игорь задумался. Медведи на току. А в самом деле здорово! Театры во время гастролей выступают в поле, а цирк - никогда… Об этом стоит написать. Можно сделать хорошую зарисовку - дать крупно, трехколонником, с фотографиями. Молодец Степан Васильевич…
Посоветовались с парторгом. Григорий Иванович одобрил ложкинский план - дать представление на току. Монастырскому идея тоже понравилась - особенно та ее часть, где предполагалось дать зарисовку крупно, трехколонником, с фотографиями. Оставалось уговорить председателя колхоза заплатить за представление из колхозной кассы - ведь билетера на току не поставишь…
Уговаривал Монастырский. Он отметил политическое значение представления непосредственно на току, сказал, что райком, безусловно, одобрит это мероприятие (тут он повернулся к Григорию Ивановичу, который поддержал его выражением лица), что колхозу это обойдется недорого - коллектив согласен дать концерт за половинную плату.
Но председатель колхоза, безнадежно скупой на все, что само не является источником дохода, без конца повторял, что бригад в колхозе семь, и если дать бесплатное представление на току одной из них, остальные обидятся.
Тогда Монастырский сказал, что члены коллектива, посоветовавшись (А. Аркелов ревностно закивал головой), решили дать концерт в шефском порядке.
На току выступали в обед. Все вышло так, как было задумано. Монастырский великолепно выглядел на грузовике с откинутыми бортами.
Он словно создан был для такой вот сцены и такого зала - для безбилетной толпы и неба над головой.
Потом он выпустил на площадку посреди тока черную медведицу Неру. Та, лавируя между кучами зерна, спокойно крутила на своем велосипеде хитроумные вензеля и лишь изредка, оглядываясь на дрессировщика, вопросительно рычала. Монастырский каждый раз отвечал ей совершенно серьезно. Зрители, задыхаясь от хохота, шептали друг другу:
- От дает, а?!
И только Ложкин, лишенный в рабочее время чувства юмора, ворча что-то про композицию, ползал по зерну и дощелкивал третью пленку.
Потом плясала Соня. Ей хлопали, и она, довольная, долго кружилась на середине площадки. Ее юбка, взлетев, стала плоским кругом, и Ложкин, бормоча: "Вот-вот… минуточку… еще разок…", торопливо снимал на цвет Сонин танец среди пшеницы - алое пятно на золоте.
Игорь, пристроив блокнот на крыле полуторки, писал, писал… И ток с его автопогрузчиками и газующими грузовиками, и солнечную пыль над дорогой, и сосредоточенную медведицу среди хохочущих людей - весь этот жаркий, трудный, веселый день, комкая, пытался он запихнуть в блокнот. Он записывал все, что видел, - вплоть до соломинки, почти незаметной в соломенных волосах шофера. И эта маленькая деталь тоже была ему дорога. Он чувствовал, что без нее вся картина что-то потеряет, и был счастлив своей способностью это чувствовать.
Подошла Соня, молча встала рядом. Потом спросила:
- Пишете?
- Да нет, так.
Она сказала:
- А карточки вы нам пришлете?
- Конечно, - ответил он. - А куда вам прислать?
Она назвала свой адрес, и он записал его на обложке блокнота, чтобы не потерять.
- Будете в наших краях - заходите, - сказала девушка.
- Спасибо, обязательно зайду.
Они еще о чем-то говорили, пока Монастырский зачем-то не позвал Соню. Вздохнув - что, мол, поделаешь, - она отошла. Потом оглянулась. Игорь показал ей блокнот. Она улыбнулась и кивнула.
Игорь был рад и понимал, что Соня тоже рада. Пусть завтра они разъедутся в разные стороны - все равно теперь у них останется что-то общее: строчка адреса на обложке блокнота…
А зрители вошли во вкус. Уже два раза Неру вызывали на "бис", она устало рычала, и А. Аракелов, спасая положение, рассказывал под видом маленького фельетона старый анекдот - впрочем, довольно остроумный.