Наконец Григорий Иванович, прихрамывая, вышел на середину площадки, пожал руку Монастырскому и от имени присутствующих поблагодарил товарищей артистов за замечательное шефское выступление. Благодарить ему пришлось трижды: Ложкин снимал эпизод на узкую пленку, на широкую и на цвет.
Затем Григорий Иванович пригласил артистов пообедать.
Обедали на полевом стане, недавно отстроенном, чистом еще нежилой чистотой. Пока молоденькая повариха в стороне, под навесом, накрывала на стол, Игорь осмотрел весь стан - спальню на двенадцать коек, кухню, красный уголок. Не поленился, сбегал за двести метров в мастерскую-времянку… Когда он вернулся, Соня стояла на крыльце и плакала. Аккордеонист Юра, в тенниске и фетровой шляпе, угрюмо топтался рядом.
Увидев Игоря, Соня отвернулась, легла подбородком на перильце. Он спросил:
- Что с вами?
Она молчала.
- Что случилось?
Юра сказал:
- Невозможно… В конце концов невозможно дальше терпеть. У нас тоже есть актерское самолюбие! И ведь все его считают хорошим, чутким человеком. Но надо же все-таки видеть правду!
Игорь с трудом понял, в чем дело. Оказывается, Соня неосторожно поставила сумку с банкой меда и салом для медведей на крышку клетки. Когда все ушли, хитрая Нера, просунув лапу сквозь прутья, втащила сумку внутрь. Банка разбилась, и Нера глубоко порезала лапу. Узнав об этом, Монастырский грубо накричал на Соню.
Игорь слушал, кривясь от неловкости. Какой дурацкий случай! Ну пусть Соня виновата. Пусть неправ Монастырский. Но зачем эта ссора, зачем оскорбления, слезы, торжественные слова о самолюбии? И что теперь делать ему, Игорю? Ах, черт! Выпороли бы эту проклятую медведицу, и дело с концом.
Он подошел к Соне, осторожно погладил ее но плечу:
- Соня, не надо… Не надо, Соня.
- Я не могу больше… Я уйду… Я сегодня же уйду…
И теряясь от ее всхлипов, от слез, Игорь неуверенно проговорил:
- Действительно, черт знает что! Я скажу Монастырскому.
Подошел Ложкин, отозвал Игоря в сторону:
- Послушайте, юноша… А может, за столом бы… э-э-э… снять бы за столом всех? А?
И, видя его мрачное лицо, нерешительно пояснил:
- Дружеский обед… Артисты, значит, и колхозники. Так сказать, после трудового дня…
Дружеский обед не слишком удался. Правда, Григорий Иванович вел разговор с искусством человека, привыкшего поднимать людям настроение, но всем были видны заплаканные глаза Сони, и лицо аккордеониста Юры было хмурое, и что-то чересчур уж темпераментно хохотал А. Аракелов над собственными анекдотами…
Игорь тоже улыбался и как мог помогал Григорию Ивановичу, а сам все думал: что же он скажет Монастырскому?
Но когда кончился обед, художественный руководитель сам деликатно отозвал Игоря в сторону.
- Я видел, как с вами говорили эти молодые люди, - начал он, - и догадываюсь, о чем они говорили. Я понимаю, вы не могли их не выслушать Но мне бы все-таки хотелось, чтобы вы знали правду.
- Вы напрасно думаете, Евгений Львович… - забормотал Игорь. - Они вас очень уважают как артиста…
- Хм… Уважают как артиста! - горько усмехнулся Монастырский. - Да знают ли они, что это такое? Для них артист - это сцена, аплодисменты, это красивая бабочка. Но ведь бабочка сначала была гусеницей. Прежде чем летать, она ползала… Артист - это труд. А они разве это понимают! И потом, эта безответственность, эта вечная расхлябанность… Ну где я теперь достану мед? А Нерина лапа? Ведь Нера теперь по крайней мере неделю не сможет работать. Кем я заменю ее в пирамиде? Аракеловым? Или нашим уважаемым аккордеонистом?
Монастырский вопросительно посмотрел на Игоря, помедлил, словно давая ему время разрешить этот вопрос, и продолжал:
- Вы же видите, в каких условиях мы работаем, каких колоссальных трудов стоит каждый концерт. У нас нет настоящей сцены, нет софитов… Ах, да мало ли чего у нас нет! Но зритель ждет от нас праздника, и мы обязаны дать ему этот праздник, иначе мы не артисты, а дармоеды. И расхлябанность в таких условиях…
- Она хочет уйти, - тихо сказал Игорь.
- Как уйти? Куда уйти?..
- Совсем.
- Да нет, не может быть… У нас же завтра концерт. Мы же каждый день выступаем…
- Она так сказала.
Монастырский как-то странно и беспомощно подвигал пальцами, вяло сунул руки в карманы, ссутулился.
- Пусть уходит. Пусть идет куда хочет. Если из-за какого-то… из-за каких-то… Если она способна плюнуть на зрителей, на товарищей - я не буду ее удерживать.
Игорь, вконец подавленный, молчал. Тогда Монастырский сказал уже почти спокойно:
- Не огорчайтесь. Если она действительно актриса - она останется.
…Уезжали артисты утром. Еще сквозь сон Игорь слышал чей-то требовательный бас:
- А где Буренко? Пусть подаст машину, артистов везти.
Игорь открыл глаза. Григорий Иванович, пристегивавший протез, сказал:
- Пойдемте проводим?
Игорь оделся, они вышли. Утро вставало хмурое, и даль была мутна даже на восходе, где в небе сквозь серое едва просачивалось розовое. Мальчишки, что встали пораньше, уже сбежались к клубу - глядеть, как будут сажать в кузов медведей. Монастырский выводил их по одному, держа на коротких поводках. Подоспевший Ложкин, устроившись сбоку на ящике, снимал на всякий случай и эту сцену. Мальчишки лезли к самой машине, медведи ревели, Монастырский кричал на мальчишек и на медведей, а в конце концов Ложкин находил позу медведя, влезавшего в кузов, недостаточно естественной и просил все повторить.
Когда все было готово, Монастырский пожал руки Игорю, Ложкину и парторгу, выслушал их прощальные благодарности и в свою очередь поблагодарил за внимание и помощь.
Отойдя в сторону, Игорь глядел на дверь клуба. Вот вышли А. Аракелов, лохматый парень-униформа, аккордеонист. Вышла и Соня. Игорь видел, как она о чем-то спросила Монастырского, и тот, взяв ее за локоть, негромко отвечал, в такт покачивая головой.
Артисты забрались в кузов. Соня устроилась на своем обычном месте - сзади, только вместо Фомки рядом с ней сидел аккордеонист Юра. Когда машина тронулась, Соня улыбнулась Игорю и помахала рукой.
А Игорь стоял возле клуба, и Григорий Иванович стоял, и мальчишки, притихшие, глядели вслед грузовику, пока тот не отъехал за перекресток, пока не рассеялась поднятая ими пыль, пока сам он не стал клубом пыли, плывущим вдалеке над дорогой.
Чужой риск
Пристань пахла мазутом, море - арбузами. И чем дальше от берега уходил катерок, тем резче становился этот арбузный запах. Архипов сидел на носу, на каком-то крашеном железном ящике, составлявшем часть палубы. Он раскрыл блокнот и, приноравливаясь к качке, записал, что море пахнет арбузами. Потом добавил, что катерок - маленький, что рабочие-нефтяники, сидящие на корме, одеты в засаленные ватники, и что лица у рабочих мужественные.
А у парня, что стоял, облокотившись на порванные бортовые поручни, лицо было румяное, нежное.
Архипов спокойно сунул блокнот в карман плаща. Он был человеком средних способностей и давно примирился с этим. В сорок пять лет пора знать свою настоящую цену…
Он спросил парня с нежным лицом:
- Как точно называется место, куда мы едем?
- Отдельное основание номер сто два.
- А не буровая?
- Можно назвать буровой, - ответил тот и вежливо подошел поближе. Он был одет в рабочее, но не в сапогах, как все, а в ботинках.
Архипов поднял голову:
- Простите, как вас зовут?
- Виталий.
- Скажите, Виталий, а нельзя назвать разведочной скважиной?
- Вероятно, можно, у нас говорят.
Архипов записал все три названия. Все-таки материал будет звучать поживей. Только надо еще проверить. Больше всего он боялся путаницы в терминах.
Один из рабочих, красивый, черноглазый, подошел к Архипову и встал за его спиной, заглядывая в блокнот. Потом мрачно спросил:
- А зачем это вам нужно?
- Нужно, молодой человек.
- Вот я вас хочу спросить, - сказал тот, - почему это посылают писать про буровую людей, которые дела не знают?
Архипов не слишком удивился. Мало ли что приходится выслушивать в командировках…
- Бог даст, научусь.
- Нет, а правда, как же вы потом будете писать?
- С вашей помощью, молодой человек, - ответил Архипов. Ему все это начало надоедать.
Парень покраснел, щеки его отвердели.
- Ну, а допустим, ошибка получится?
- Расстреляют, - сказал Архипов.
- Федор, брось, - негромко проговорил Виталий. Лицо у него было страдальческое.
- Не расстреля-а-ют, - голосом, смешным от раздражения, протянул тот. - Это нашему брату за любую мелочь холку мылят. А тут посылают всякое… всяких… разных тут корреспондентов посылают…
Его красивое лицо дергалось от злости и непонятной Архипову обиды.
- Пишут что попало…
- Ну, брось, Федя! - снова сказал Виталий и взял его за руку. Парень вырвал руку, но Виталий все-таки увел его на корму.
Архипов пожал плечами. Не связываться же ему с мальчишкой, которого он вдвое старше и впятеро умней. Вразумлять каждого мальчишку - такую роскошь он не может себе позволить. У него на это просто времени нет. В конце концов он не за этим сюда приехал. Он приехал, чтобы написать для радио репортаж о бригаде бурильщиков. Он продиктует материал по рации, стенографистка примет, передаст по телефону в Москву, и репортаж пойдет в эфир.
Архипов без неприязни глядел на парня. Его не задевала глупая беспричинная брань. Может, малый пьян? Бог с ним! Если он хороший работник, надо будет в репортаже обязательно похвалить его…
Впрочем, парень разозлится еще больше…
Катерок покачивало, мелкие волны мельтешили перед глазами.
Архипова слегка мутило. Но он старался не думать об этом.
Поманил Виталия:
- Вы не расскажете мне кратко о работе бригады?
- Я, к сожалению, не совсем в курсе дела, - виновато сказал Виталий. - Я из океанографической экспедиции. Просто бываю здесь часто, потому что мы в этом районе работаем… Вам, вероятно, лучше все-таки поговорить с буровым мастером…
- Он сейчас на основании?
- Нет, здесь. Вы ж его видели.
- Вы не могли бы позвать его? - мягко попросил Архипов.
Он посмотрел на Виталия с искренней симпатией. Такой вежливый юноша, просто редкость. Скорей всего, ленинградец.
- Сейчас я его приведу.
Архипов спросил, словно вспомнив что-то:
- Простите, вы откуда родом?
- Я? Из Ленинграда.
- Прекрасный город, - сказал Архипов. - Просто прекрасный.
Виталий ушел на корму и минуты через две вернулся с прежним черноглазым грубияном. Парень независимо привалился к поручням.
- Это вы буровой мастер? - спросил Архипов.
- Допустим, я.
- Допустим или действительно вы?
- Допустим, действительно я. Что тогда?
- Тогда - очень приятно.
* * *
Федор сидел на корме, слушая, как моторист Семен Губа - здоровенный разбитной одессит с туманным прошлым - рассказывает анекдоты, со вкусом подчеркивая нецензурные слова. Пусть слышит этот брехун с блокнотом. Все они брехуны. И не надо было никакие данные про бригаду давать… "С вашей помощью, молодой человек". "Очень приятно"… Вот закрутит штормяга - будет тогда "очень приятно". Буровая - это тебе не тепленькое местечко… кабинетик…
Федор со злорадством вспомнил, что к ночи обещали штормовую погоду, и, посмеиваясь, представлял себе, как этот хилый корреспондент будет пялиться на растущие волны, как станет визгливо требовать, чтобы за ним немедленно выслали вертолет… Будет тебе вертолет! Ездят тут всякие… в плащиках…
Короткий, далеко не новый плащик с поясом почему-то вызывал у Федора особую неприязнь.
Еще месяц назад Федор относился к корреспондентам вполне терпимо. В конце концов у каждого своя работа - даром деньги никому не платят.
Но недавно на буровую с таким же катерком приехала девица. Обыкновенная девица - аккуратненькая, чистенькая, сдержанная. Оператор из конторы водил ее по настилу, галантно пропуская вперед. Девица добросовестно глядела на баки, на лебедку и перелезала через трубы, с достоинством придерживая подол строгой юбки.
Федор в это время стоял возле дизеля и ругался с мотористом. Собственно, ругался Губа - как всегда, вдохновенно, с шепелявым одесским шиком. Федор лишь вяло отвечал, чтобы не ронять авторитет.
Девица обошла его стороной, брезгливо, как на дохлую жабу, кося глаза. Она уехала через двадцать минут с тем же катером.
А через два дня в молодежной газете появилась сатирическая заметка о буровом мастере, который умеет разговаривать с рабочими только с помощью нецензурных выражений.
Над заметкой посмеялись. Моторист сказал, ухмыляясь:
- Видишь, Федя, какие дела? Я тебя могу материть в свое удовольствие, а ты помалкивай, раз начальник.
Этим дело не кончилось. Сегодня перед сменой (катерок уже стоял у пристани) начальник конторы позвал Федора к себе и, глядя в чернильницу, сказал:
- Вот тут мне из редакции бумагу прислали, чтобы принять меры, так я…
- Брехня ж это, Пал Палыч! - возмутился Федор. - Все знают, что брехня!
- Так я, - торопливо продолжал начальник, - считаю, что заметка правильная и нецензурно выражаться нельзя ни в коем случае…
- Это я Губу обругал? Да он сам кого хочешь покроет, вы же его знаете!
- И давай договоримся так, чтобы это было в последний раз, - частил начальник, словно стихи на память заучивал.
- Пал Палыч! Надо ж все-таки на правду смотреть!
- И давай условимся: я тебе сейчас вынес выговор в устной форме, так и в редакцию отвечу, что взыскание наложено, и давай, дорогой, так, чтобы подобные эпизоды больше не повторялись.
После чего, обняв Федора за плечи, начальник обычным своим добродушным голосом сказал:
- Знаешь ведь, брат, - с газетой свяжешься…
Федор махнул рукой и выскочил из комнаты.
До сих пор обидно было. Не в выговоре дело - плевал он на выговор, у него одних благодарностей пять штук за полтора года, премии каждый квартал. Обидна несправедливость. Как на дальнюю буровую ехать - так он и голубчик, и друг, и всем пример. А чуть какая-то сопливка прошлась в своей юбочке по настилу - в устной форме…
Теперь Федор нарочно матерился. Пусть этот корреспондент напишет, что бурмастер - вовсе хулиган. Пусть напишет, что бездельник, работать не умеет. Пусть пишет!
Федор сладостно мечтал о новой, совсем уж дикой несправедливости, после которой можно будет со спокойной совестью спиваться и вообще гибнуть на глазах у всех. Тогда небось спохватятся! И начальник сразу опровержение в газету настрочит, и парторг побежит в райком, а то и куда повыше. Тогда небось брехуна этого, как миленького, погонят с работы за вранье…
Федор живо представил себе, как это произойдет, и даже ухмыльнулся от удовольствия.
Но тут же стало жаль корреспондента. Старик уже - лет сорок, а то и пятьдесят. Жена небось, детишки. Он-то в конце концов в чем виноват? Та сопливка на двадцать минут заскочила, а он на всю смену едет. Тоже не сладко мотаться туда-сюда. Завернет северный ветрюга - душу вынет из старика.
Федор подошел к корреспонденту.
- Тут нам перед выходом прогноз дали на шторм. Так что вы бы ехали назад с этим катером. А какие данные надо - я расскажу.
- Мне нужно на месте ознакомиться с буровой, - сказал тот.
- А чего с ней знакомиться? Как на суше бурят, так и мы на отдельном основании. А если цифры какие - так они в конторе есть.
Корреспондент задумчиво пожевал губами и записал что-то в блокнот, сильно горбясь, почти уткнувшись носом в колени.
- Вам же лучше будет, - проговорил Федор. - А на буровой и писать неудобно - холодно, шум. На берегу в контору зайдете - вам любые показатели дадут. И автобиографии наши там есть.
- Молодой человек! Почему вы постоянно учите меня писать? Я же не советую вам, как лучше бурить?
Сказано это было весело и в общем дружелюбно. Но едва возникшее сочувствие к корреспонденту разом пропало. Все они на одну колодку!
Федор пожал плечами:
- Дело хозяйское.
* * *
- Вон буровая, - сказал Виталий.
Архипов поднял голову. Издали вышка выглядела странно и беспомощно: ржавая тупая игла, торчащая из моря.
Но минут через двадцать, когда подошли ближе, сооружение поразило Архипова своими размерами. С катерка, сразу ставшего крохотным, он, щурясь, разглядывал железную громадину.
На рыжих сваях, похожих на колонны, были подняты метров на десять над водой две площадки, связанные узким длинным мостиком, - основания. На большом основании стояла сорокаметровая вышка, похожая на радиомачту с отпиленной верхушкой. На меньшем - дощатый домик, какие-то баки.
Рабочие перелезли через поручни, и Архипов перелез. Катерок с минуту плясал возле ржавых, с густой прозеленью свай, стукнулся о них бортом и упруго отскочил. Но рабочие успели прыгнуть с борта на маленькую площадку, висящую невысоко над водой. Затем катер еще раз подвели к сваям - специально для корреспондента. Архипов оторвал глаза от полосы мутно-зеленой воды внизу и тоже прыгнул, еще в воздухе схватившись за чьи-то протянутые руки.
Следом за рабочими по крутой "корабельной" лесенке Архипов взобрался наверх. Прежде всего он осмотрел основание. Виталий шел следом и пояснял:
- Вот это двигатель. А там свечи - спаренные трубы. Это чтобы быстрей наращивать: вдвое меньше времени теряется. А вон, видите, лежит - это турбобур.
- Тот самый, знаменитый?
- Тот самый. Хотите посмотреть?..
Потом по переходному мостику они прошли на меньшее основание, в культбудку - дощатый домик о двух комнатушках.
- Вот приемник, рация, - показывал Виталий. - А здесь, в ларе, НЗ. Если штормит, смены не меняют, приходится два - три дня сидеть на основании. Тогда отсюда продукты берут. Тут все есть - и сухари, и консервы, и сахар, и сгущенное молоко.
- А вода?
- Воды много, - улыбнулся Виталий. - Прямо за стеной бак. Сразу по двенадцать кубометров завозят.
Архипов вышел из культбудки. Вдали, едва заметный, подбирался к горизонту катерок. Еще немного - и серая рябь совсем проглотит его…
Да и сама буровая показалась вдруг крохотной в огромном море. Стало одиноко и немного страшно. Архипов, словно впервые, оглянулся. Вода, вода… Неровная, мутная, бесконечная. И сквозь щели деревянного настила, очень далеко внизу, тоже виднелась вода.
Архипов зажмурился на секунду и недоуменно встряхнул головой: где это я?
Порой с ним бывало такое.
Уже лет двадцать профессия гоняла его по стране. И он привык к этой суетливой, бегучей жизни, в которой рейсовый самолет был будничен, как трамвай. Привык и не удивлялся, находя в кармане билет хабаровского или рижского автобуса, и не удивлялся, когда московский дождь смывал с его плаща ташкентскую пыль.
Но иногда какой-нибудь пустяк - узор на потолке гостиничного номера, или олень, привязанный к забору, или горячий кусок жирной конской колбасы, почтительно протянутый хозяином-казахом, - вдруг словно ставил время на тормоза, застывал перед глазами, неподвижный, как фотография, и Архипов вздрагивал, встряхивал головой, недоумевая: где это я?
Архипов поглядел на мутные волны, вздохнул и пошел в культбудку - писать репортаж.