Он кивнул в сторону еще одной двери, которая имела круглое, как иллюминатор, заиндевевшее оконце.
- Постарайтесь просто не обращать внимания, - посоветовал он. - А Степан Афанасьевич вон там… Только осторожно, кафель очень скользкий.
Полежаев и Вилена проследовали за доктором и оказались в изголовье больничной постели. Цоканье каблучков Вилены Анатольевны в этом странноватом помещении звучало гулко и отвратительно.
Степан неподвижно лежал на больничной койке с руками, привязанными пластиковыми ремешками. Простыня закрывала его тело до середины живота, грудь была гладко выбрита. На глазах коматозного были надеты огромные солнцезащитные очки, в которых окружающее отражалось с предельной четкостью.
Пациент вид имел одухотворенный, кожу совсем не бледную, а розоватую, здоровую, которая лишь в некоторых местах облезла, как будто была облита прозрачным клеем, который потом сняли, но не везде, и создавал впечатление прилегшего отдохнуть человека, которого нехорошие шутники обклеили кругляшками с проводами, сунули ему кое-что в нос, нацепили кое-что другое на палец. Ощущение усиливалось из-за очков, которые не давали возможности увидеть глаза: а вдруг они раскрыты?
Во рту у пациента имелась резиновая трубка.
В изголовье и сбоку гудели и равномерно пикали сложные приборы с большими экранами, по которым сверху вниз лились зеленые полосы цифр. Что-то щелкало, пульсировало, что-то отсчитывало время.
Странное место… - подумал Полежаев. - И странный пациент. Вот только почему меня все это не удивляет?
- А почему он привязан? - все-таки поинтересовался издатель. - Он же в коме?
- У нас нехватка в сиделках, чтобы постоянно находиться при пациентах. А если он вдруг очнется ночью, то трудно предсказать, что он может с собой сделать в этом месте… - Хабибуллин красноречиво обвел помещение взглядом.
- А очки? Зачем очки?
- Пробуждение бывает внезапным. Если он очнется днем, то после многих недель, проведенных в темноте, яркий свет может причинить боль.
Вот все и объяснилось, - с облегчением промелькнуло в голове Полежаева, - точнее, почти все.
- Вот оно, капиталистическое здравоохранение! - вдруг с надрывом воскликнул Хабибуллин, и Вилена вздрогнула. - Беднягам, вот как этот, совершенно невозможно оказать квалифицированную помощь. А в платных палатах, - Хабибуллин опять перешел на шепот и кивнул головой куда-то в неопределенность, - один койко-день обходится в половину моей зарплаты. Ну, официальной, я имею в виду…
- Я так и не поняла, зачем вы нас пригласили? - спросила Вилена. Она нахмурилась и скрестила руки на груди. - Не люблю я больницы эти и когда вот так вот неподвижно лежат. Топор опять же… очень некстати!
- А я, кажется, догадываюсь… - пробурчал Полежаев.
- Позвольте, я сам объясню Вилене Николаевне. Все очень просто, вы являетесь единственными близкими людьми Степана. Вы должны дать согласие.
- Согласие? Но на что? - Вилена передернула плечами и, не отдавая себе отчета, поправила под кофточкой бюстгальтер.
- На эвтаназию, - ответил за врача Полежаев. - Он так может пролежать годами, а стоит это дорого, так ведь, доктор?
- Так. Речь идет не о согласии как таковом, а, скорее, наоборот. - Он поправил что-то в носу пациента. - Я просто хотел узнать, нет ли у вас возражений, - он сделал ударение на "возражений", - каких-нибудь веских причин, о которых я не знаю и которые остановили бы нас от этого шага. Кроме вас двоих мне просто некого спросить. Для вашего сведения: решение уже принято в принципе.
- Мне жалко, конечно, - безразлично сказала Вилена, - но если действительно никак его нельзя разбудить, то ему, наверное, и разницы никакой нет… Ой, что это?
Странная музыка донеслась из двух огромных музыкальных колонок, которые размещались на разделочном столе и почему-то ускользнули от внимания гостей.
Странно… Их же там не было минуту назад! - мысленно опешил Полежаев, но вслух ничего не сказал.
Музыка напоминала мелодичное гудение, наподобие ветра за окном. Такой звук можно издавать носом, если держать при этом рот открытым и воспроизводить конкретную мелодию.
Хабибуллин схватил дистанционный пульт со столика на колесах и направил его на пульт в изголовье Степана. Замигали треугольник и слова "идет запись".
Полежаев проследил за двумя ярко-желтыми проводками, которые выходили с задней части колонок, спускались с разделочного стола на пол, соединялись воедино и бежали по полу до кровати пациента, затем поднимались к лицу Степана и присоединялись к прозрачному клювику, который был вставлен коматозному в нос.
От удивления издатель зажмурился и потряс подбородком, но ничего не спросил.
- Мое хобби, - мило потупившись, пояснил Хабибуллин. - Слушаю звуки тела. Сейчас должно прекратиться…
Странная музыка действительно прекратилась.
- Послушайте, как красиво!!! - Хабибуллин начал манипулировать дистанционной. - Вот это сердце…
В помещении низко и редко забухало. От вибрации задрожали колбы в штативах.
- А это кровеносные сосуды…
Хабибуллин добавил к буханью сердца перелив, почти журчание флейты.
- Если вы любите индустриальное техно…
Врач наложил ворчание кишечника.
- Здорово, правда? Нос - это мое последнее открытие. Невероятно красиво! Непревзойденный звук. Человек в коме выдает мелодии, которые никогда не снимешь у спящего или занимающегося на тренажере. Здесь все спокойнее. Лаундж. Собираюсь издавать диск.
Врач отключил все остальные звуки, оставив только нос.
Несколько секунд все, замерев, слушали носовую симфонию.
Наконец Хабибуллин прочувственно закрыл глаза, медленно, как оттаявший принц, встрепенулся, повернулся к Полежаеву и спросил:
- А вы что скажете, господин Полежаев?
- Согласен. Красиво.
- Я не об этом.
- Ах! Ну, если бы мне доверили вынести вердикт, я бы, безусловно, сказал "нет". Если есть хоть какой-то шанс, что этот Сверлов, то есть Свердлов, когда-нибудь проснется и напишет "Войну и мир", то его надо использовать. С другой стороны, я понимаю, если у больницы нет средств бесконечно поддерживать жизнь в этом теле, а денег не хватает, чтобы, скажем, принять роды или вырезать аппендицит, то приходится преклониться перед логикой обстоятельств. Но, повторяю, я не "соглашаюсь", а, как вы сами сказали, "не высказываю возражений".
- Я так устала сегодня, можно я присяду на этот бивень? - вдруг попросила Вилена.
- Конечно-конечно, - немедленно согласился доктор. - Только не испачкайтесь, там рядом шкура свернутая, а на ней зачастую остаются капли… - Гм… - Врач вдруг сменил тон, сделавшись серьезным и немного грустным. - Но я вас собрал не за этим. Хорошо, конечно, что вы затронули такой деликатный вопрос и ответили на него… Однако. Однако одно объективное возражение все-таки имеется, - вдруг сообщил Хабибуллин. - Высказал его сам Степан Афанасьевич. Вот оно!
Врач достал из кармана своего белого халата детскую игрушку из ярко-желтой пластмассы.
- Что это? - спросила Вилена и встала с бивня. - Какой смешной бегемотик…
- Самый обыкновенный диктофон. Только детский. На нем начитан текст. Начитан самим Степаном.
- Начитан… носом? - с ужасом спросила Вилена и зачем-то прикрыла ладонью рот.
- Типа завещания? - предположил Полежаев.
- Скорее рассказ. Возможно, биографичный. Во всяком случае, вы должны его прослушать, прежде чем принять решение. Но предупреждаю, то, что вы сейчас услышите, не похоже ни на что другое на… свете. Такого вы просто никогда не могли услышать!
- Откуда вы это взяли? - строго поинтересовался Полежаев, у которого вдруг появилось настойчивое ощущение, что он этот странный предмет уже видел, и не только видел, но и слышал.
- У вас не появилось ощущения дежавю, когда вы вошли сюда? - вопросом на вопрос ответил Хабибуллин, как будто подслушал мысли собеседника.
- А что это - "дежавю"? - кокетливо поинтересовалась единственная в палате женщина - красивое название напомнило ей о том, что пора сменить духи.
- Это когда вам кажется, что с вами все это уже было, - пояснил Полежаев с налетом жалости к новой знакомой. - Как будто вы так же, как только что, уже сидели и ждали в коридоре, видели меня, читающего в тетрадке, входили в эту комнату, встречались с доктором, отвечали на вопрос… Тетрадка с попугаем, диктофон…
Полежаев вдруг перестал говорить и посмотрел куда-то очень глубоко внутрь себя.
- Ну, словом, в таком ключе… - явно через силу закончил он.
Вилена нахмурилась.
- Вот сейчас, когда вы мне это говорите… Лысый в кожаном плаще, ой, извините, в смысле - вы, зеленые буквы, бивень этот…
Хабибуллин сделал шаг вперед, выставил руку с диктофоном перед собой и подпер ее второй рукой. Большой палец он положил на кнопочку воспроизведения на спинке бегемота.
- Лично я, когда послушал эту запись, вдруг подумал, что я ее слышал уже десятки раз и знаю ее наизусть. Вероятно, потому что она… адаптируется к обстановке.
- Адапт…тируется?
Вилена вдруг сильно побледнела, затряслась и вновь повалилась на бивень.
- Что? Что с вами?
- Так, ничего… Не обращайте внимания. Я, пожалуй, все-таки присяду.
- Вы не ответили на мой вопрос: откуда у вас эта запись? - спросил Полежаев.
- Не знаю… - Хабибуллин вытер лоб рукавом. Из выражения его лица стало понятно, что ему надавили на больное место и что он действительно не знает. - Но у меня такое впечатление, такое впечатление, такое впечатление, впечатление, что она… что она всегда была у меня!
- Всегда? Извините, но что за чушь! Вы же ученый! Вы получили ее по почте? Или нашли в квартире после пожара?
Хабибуллин молчал. Он вдруг отставил руку с бегемотом в сторону, как будто держал гранату с выдернутой чекой. Его палец на кнопочке взмок. Вилена на бивне обхватила сама себя руками, чтобы согреться, и впилась в него почерневшими глазами.
- Или она была у Степана Афанасьевича в кармане? - не унимался Полежаев. - Она не могла "всегда быть у вас", вы просто забыли, откуда она у вас. А это две разные вещи, господин Хабибуллин. Вы просто за-бы-ли.
Своей нерациональностью происходящее начало давить на Полежаева.
- Не включайте! - потусторонним голосом сказала Вилена и задрожала еще сильнее.
Полежаев оглянулся на женщину. Потом посмотрел на диктофон. Потом в пустые глаза Хабибуллина. Ему вдруг стало не по себе.
Что же здесь такое происходит, черт побери?
Он сглотнул комок, и в этот самый момент Хабибуллин нажал на кнопочку.
Встреча в аэропорту перевернула для меня мир. Я заглянул в будущее. А он заглянул в прошлое, которое знал…
У диктофона оказалось необыкновенно хорошее качество воспроизведения звука. Голос Степана Свердлова зазвучал отовсюду одновременно. Как будто голос этот существовал в помещении самостоятельно.
Все трое невольно повернулись в сторону неподвижно лежащего Степана, а потом посмотрели на колонки, из которых полилась вдруг более напряженная музыка.
- Эт…т…а его голос? - полуутвердительно прошептала Вилена.
- Его… - также шепотом ответил Хабибуллин.
Полежаев криво усмехнулся, оттянув правый уголок губ, и скрестил руки на груди.
Буду слушать стоя, - про себя решил он, - так бред лучше воспринимается.
- Только выключите нос, мешает слушать!
Конечно, после этой встречи лететь на самолете в Россию было равнозначно самоубийству.
Поэтому я и полетел.
Пока самолет разбегался, вибрируя всем корпусом, я зажмурился и вцепился в подлокотники мертвой хваткой.
Обошлось. Аппарат взмыл в небо, проткнул облака и повис над мохнатым полем, сияющим в лучах первозданного солнца.
Я почти сразу заснул. По-видимому, это была реакция организма на пережитое напряжение.
Мне снилась какая-то белиберда. Что-то вроде того, что человеческое тело растянуто во времени на длину его жизни. Это как если бы с момента рождения каждую секунду или даже каждую долю секунды у человека появлялся двойник, да так и оставался в прошлом. Сколько прошло секунд - столько народилось двойников. Любое движение состоит из набора этих двойников. Получается такое допотопное кино, когда движение создается быстрым перелистыванием страниц. Человек заскакивает в метро, и это как набор кадров, которые прокручены так быстро, что получается движение. А на самом деле на перроне остался тот же самый человек. Остался он же, размытый в своем прыжке в открытую дверку вагона. И по всей длине его поездки от "Каширской" до "Краснопресненской" размазан. И в полете над облаками размазан на тысячи километров. И стоит только захотеть и можно вынырнуть в прошлом, еще до посадки в самолет, при прохождении паспортного контроля, например, или в тот момент, когда отсутствующая фаланга сама надавила на курок… Стоит только научиться - и можно "выныривать" в том или ином двойнике. И все движения с момента появления человека на свет и до момента погружения в могилу так же вот записаны в слоях. И если взять срез человечества в ту или иную секунду прошедшего времени…
Крушение произошло при посадке в Шереметьево. Одно из шасси не раскрылось. Как выяснилось впоследствии, заедание шасси не отразилось на пульте управления полетом, и пилот беспечно произвел посадку.
На бешеной скорости самолет заскрежетал брюхом по гудрону, брызнул искрами, как поливочная машина в старых фильмах, вмиг нагрелся от трения, завалился, оперся о крыло, которое подломилось с какой-то легкой готовностью (я видел это в иллюминатор), и смялся, будто был сделан из фольги.
Ремень безопасности врезался мне в живот, сжав внутренности до невозможности, как содержимое закрытого тюбика, я успел подумать, что, конечно же, он не мог ошибаться, если пошел на такой отчаянный шаг и встретился со мной лицом к лицу, ведь это все уже случилось с ним, хотя как же это могло случиться с ним, если он все еще был живой там, в туалете, значит, и я останусь живым, иначе что же такое получается… а еще, что неплохо бы как раз "вынырнуть" сейчас там, в туалетной комнате, когда меня всего наполнило Любовью, или еще раньше, по приезде в Канаду или… но затем все погасло, как будто кто-то просто мягко нажал на выключатель.
Сколько продолжалась пустота, мгновение или гораздо больше, я не знаю, потому что меня в ней не было, это она была во мне, и времени в ней не было, и размазанных движений не было, и вообще, то, что это была пустота, я понял, только выйдя из нее.
Было ли мое тело впрессовано в салоне развороченного самолета среди сотен других, или его уже изъяли, проделав сваркой дыру, а может быть, его выносили на руках по трапу, осторожно, хрупкое, как пергамент, или уже везли на сигналящей во всю дурь скорой помощи - откуда мне знать, что там со мной происходило до того мгновения, когда в пустоте прорезалась точка.
Точнее, это не точка прорезалась, а мое сознание, но мне-то показалось, что вдруг в абсолютной темноте я увидел точку. И как только я ее увидел, она больше никуда не пропадала, а становилась все смелее, все ярче. Чернота вокруг нее сделалась менее черной, по ней как бы прошлись прозрачные лучики, раздвинув ее. Свет становился все ярче и ярче. Я подумал, что ничто другое, кроме света, в черной пустоте появиться просто не может. Я уже думал.
А свет стал ярким, дневным, на точку стало больно смотреть, она выросла до размера солнца в белом небе, и я поспешно надел солнечные очки, бегло глянув на себя в зеркало заднего вида.
В окнах "Бентли" бешено проносился жиденький низкорослый лесок. На мгновение мне показалось, что я провалился в какую-то пустоту. Что-то в ней там такое было неприятное, черное, беда, смерть, суета, холодно, присутствие многих сочувствующих людей… но только на то мгновение, что меня ослепило солнце. Как будто своим светом оно скрыло всю эту неприятную сумятицу, но я все равно успел увидеть.
Нога сама собой надавила на педаль тормоза.
"Бентли" замер как вкопанный, подняв облако бетонной пыли.
"Боже, неужели я увижу… его? - подумал я. - Неужели такое может быть?"
Я вылез из машины, поправил брюки.
Не слишком ли помпезно я оделся? Этот белый костюмчик, ботинки за тысячу баксов. Это же совсем не мой стиль.
Жарища, как будто мы не в Канаде, а где-нибудь в Африке. Я машинально глянул в небо. Там высоко плывет одно-единственное облачко, как мазок кисточкой, и создается впечатление, что это не облачко движется, а все голубое пространство за ним - фон, который кто-то медленно перемещает.
А вдруг он меня узнает? Для пацана это будет настоящий шок… Как же такое может быть, что я вот так вот…
И тут я увидел его.
Ничтожный русский эмигрантишка, которого ветер странствий занес слишком далеко от дома. Так далеко, что тепло родного дома не в состоянии пробиться сквозь все эти километры.
Он был в каких-то двадцати метрах от меня, голый по пояс, с сигаретой в зубах. Возвращайся домой к маме, там лучше!
Он докуривает сигарету, щелчком отправляет ее подальше и замечает меня.
Боже, какой молодой, какой заносчивый. Какое красивое мускулистое тело, еще немного угловатое, как у жеребенка… С каким нелепым вызовом встречает он мой взгляд.
Он встает и начинает одеваться. Глядя, как он натягивает куртку, я чувствую, что у меня самого начинает чесаться кожа на плечах.
Меня охватывает необыкновенная Любовь. Любовь к нему. Желание потрогать это тело, понюхать молодой пот, прижаться, слиться с ним, желание такое огромное и непреодолимое, что я открываю глаза.
Я открыл глаза и увидел незнакомый потолок с сероватой, как будто намокшей штукатуркой.
- Вы пролежали без сознания четыре дня, - произнес над моим ухом ворчливый женский голос.
- Мммм… - ответил я.
- Как вы себя чувствуете, Степан Афанасьевич?
- Нормально. Кто я? Где я?
- Вы в больнице. Проспали самое интересное. Здесь от журналистов проходу не было. Теперь вот успокоились вроде… Давайте-ка я вам судно поменяю.
Санитарка не соврала - я пролежал в коме почти пять дней. Как это нередко бывает при таких длительных потерях сознания, у меня полностью атрофировалась память.
По документам, которые обнаружили во внутреннем кармане моей куртки, установили мою личность: Свердлов. Степан Афанасьевич.
Имя мне ни о чем не говорило. Меня могли с таким же успехом называть Дмитрием Петровичем или Самуилом Альфредовичем. Иванов-Петров-Сидоренко… я даже не узнал своего лица в зеркале, когда мне его поднесли, что уж говорить о фамилии! Я действительно родился заново. Лет так в сорок, решил я на глазок, разглядывая морщинистые мешочки под глазами.
- Вам сорок два года, - сообщила санитарка, поправляя подушку.
Сделала она это без кокетства, хотя тело имела пышное, а глазки озорные, из чего я сделал вывод, что оболочка, в которой я вылупился, успеха у женщин не имела.
Я начал жить Степаном Свердловым.