Это свое состояние он определял словечком "накатило", и толчком могла послужить сущая мелочь. Сегодня - ощущение тепла от Сашиной ладони стронуло с места какую-то песчинку и Сергея утянул водоворот воспоминаний, сожалений, горького ощущения вины. Сейчас его держал за руку сын, которому снова было пять, они шагали по бульвару, теплый осенний день шуршал листопадом, в левой руке малыш зажал букет из кленовых листьев и вещал о том, что обязательно надо поставить это в вазу и подарить маме.
Машинально - ноги дорогу помнили, Волин завернул во двор. Каждый раз приходя сюда, Волин поражался, насколько же он тих. Казалось двор отгораживается от улицы невидимым пологом, оберегая свою тишину и свои секреты от остального мира. Справа существовал магазинчик всякой восточной всячины, по левую руку, чуть в глубине, виднелась обшарпанная стена двухэтажного здания, где и обитала нужная Волину редакция. В глубине двора высился старый, некогда жилой, дом, в торце которого ютился какой-то православный театр.
- Ну, пойдем, заглянем в гости? - Волин немного грустно улыбнулся Саше.
- Ага! - девочка тряхнула головой, белые кудряшки выбились из-под шапки, выглядела она настоящим кукленком, из тех, что вызывают мерзкое сюсюкающее умиление старых дев. Только вот глаза у Саши были слишком умные и серьезные.
Волин потянул на себя тугую дверь, пропуская Сашу вперед. Девочка сделала несколько шагов, остановилась, повернувшись к стойке, за которой постоянно дремал или решал кроссворды престарелый охранник, и тихо поздоровалась.
- И чьи мы будем? - приподнял очки охранник, перегибаясь через стойку.
- Со мной. со мной она. - подошел к стойке Сергей, - В редакции "Киномонитора" есть кто-нибудь?
- А, Сергей! Здравствуйте. Сейчас гляну. - Охранник нагнулся, рассматривая доску с ключами.
- Да, ключи взяли. Значит там они где-то. Вы поднимитесь, посмотрите.
Волин снова взял Сашку за руку и они зашагали вверх по лестнице на второй этаж.
Подойдя к нужной двери Волин постучал. Тишина. Подергал ручку. Тишина. Досадливо цыкнул и полез в карман за мобильником. Саша с интересом оглядывалась по сторонам, задрав голову рассматривала висящие на стенах фотографии. С них безадресно улыбался Янковский, хмурился Дуров, делал ручкой кто-то смутно знакомый, но абсолютно не запоминающийся.
Волин досадливо цыкнул снова, уже сильнее.
- Да, уж. Строили, блин, на совесть.Стену не то что волной, из пушки не прошибешь. - пробурчал он, убирая трубку.
Можно было, конечно, пойти по кабинетам, но Волин уже убеждался, расспросы ничего не дадут. Богемные обитатели этого здания появлялись и исчезали, не подчиняясь законам логики и физики. Об их местонахождении знали только они сами.
- Ладно, Саш, пойдем вниз. С улицы позвонить попробую.
Снова вышли в серый осенний холод. Волин клацнул мобильником, открывая, вдавил кнопку вызова.
- Алло? Виктор? Да, Волин беспокоит!
Виктор? - в трубке затрещало и Сергей шагнул в сторону, закрутился, прикрывая ухо рукой.
- Очень плохо вас слышно! Да, я тут, рядом. На Ордынке. А вы не в редакции разве? Что?
- А охранник сказал, ключей нет, значит там кто-то. Сдать забыли? А. Понятно. Да, созвонимся, жду.
Схлопывая телефон, Волин вполголоса сказал что-то очень эмоциональное о богемных мудаках и покосился, не услышала ли Саша.
Сердце нехорошо затаилось, пропустило удар, собравшись с силами тяжело бухнуло. Из глубины живота, морозя горло, пополз холод паники.
- Саша? Сашка, ты где? - бестолково закрутился Волин.
Кроме него во дворике никого не было.
Рванулся к выходу из двора, ноги подкашивались, чертово воображение, которое вечно у Сергея просыпалось некстати, показывало во всех подробностях - вот он выбегает на улицу, видит Сашу, шагающую на проезжую часть, визг тормозов и изломанную куклу, секунду назад бывшую девочкой.
Вылетел на Ордынку, заозирался. Уйти далеко она не могла. Налево, направо, взгляд мечется, спина уже мокрая от пота. В горле комок, никак не сглотнуть.
Может обратно пошла? В дом?
Удивленный охранник смотрит на бледного Волина.
- Не, не заходила белоголовая твоя. Ты что, потерял никак? Так мож во двор дальше пошла?
Дергает дверь восточного магазинчика.
- Барышня, милая, девочка не заходила? Маленькая, пять лет. Нет? Точно? Да-да. Простите.
Стоя в центре тихого, даже листья не шуршат, двора, Волин почувствовал, как страх и паника уходят, уступая место жуткому глубинному отчаянию, отвратительно хрупкому спокойствию, предвестнику неотвратимой беды.
Внезапно он заметил арку в стене дома, стоящего в глубине двора. Так, а как же он ее раньше пропустил. Отгоняя любые мысли, Сергей побежал к темному провалу в потрескавшейся кирпичной стене.
И остановился, словно налетев на невидимую стену. Ноги стали ватными, по лицу поползла идиотская улыбка. Волин понял, что сейчас заплачет и по-детски шмыгнул носом.
Из глубины арки к нему бежала Саша. Куртка распахнута, вязаная шапка торчит из кармана. В руках непонятно откуда взявшийся красный мяч.
Волин присел и развел руки. Сашка влетела в его объятья, уткнулась носом.
- Дядя Сережа! Дядя Сережа! Я там, во дворе играла! Я чтобы вам не мешать! Я тут!
Волин трясущейся рукой гладил ее по голове, закрыв глаза и покачивая, убаюкивая не е - себя. Почувствовал какая девочка горячая. Не болезненным температурным жаром, а так, словно она только что выбежала из лета и принесла с собой немного солнечного тепла.
Открыл глаза и вздрогнул.
В глубине арки, в тенях, стояла молодая женщина. Чуть улыбаясь, она смотрела на Волина.
- Здравствуйте. Это вы Сашу привели? - выдавил из себя Сергей.
Женщина кивнула, продолжая улыбаться. Волин обратил внимание, что она обхватила себя руками и потирает предплечья, словно стараясь согреться. И, действительно, одета она была совсем не по погоде. Светлое летнее платье, легкие спортивные туфли. Покрой платья напомнил Сергею летнее платье его мамы - был в семидесятых период, когда в моду вошел стиль милитари и появились платья, напоминающие военную форму. "Сафари, сафари они назывались" - почему-то вспомнилось Волину.
- Пожалуйста, смотрите внимательнее за девочкой, - женщина продолжала улыбаться, но ее глаза, голос, все заставляло относиться к ее словам серьезно, - ей еще рано играть здесь.
Женщина повернулась и скрылась в арке.
- Подождите! - Волин шагнул вперед.
В глубине арки виднелся обычный московский двор. Песочница, с уткнувшимся в кучу песка игрушечным грузовиком. Здоровенный, выкрашенный в защитный цвет ЗИЛ, точно такой же был в детстве у Сергея. Сколько себя помнил Волин, столько и существовал на даче этот грузовик и ничего ему не делалось.
Но этот, в песочнице, не просто выглядел, он был новым.
Послышался детский смех и Волин крепче прижал к себе Сашу, которая, сидя у него на руках, внимательно смотрела в арку. К грузовику подошел мальчишка, наверное Сашин ровесник. В летней рубашке, шортах. Ноги загорелые и, как положено, исцарапанные.
Мальчишка посмотрел на них и помахал зажатой в руке лопаткой. Саша замахала в ответ левой рукой, продолжая правой прижимать к себе мяч.
Волин медленно, очень медленно, шаг за шагом отступал от арки. До самого дома он нес Сашу на руках. Он не пытался ее расспрашивать, а девочка лишь лукаво улыбалась, глядя на бледного Волина, и крутила в руках мяч.
Сергей знал этот мяч. Точно такой же, выцветший от постоянной жизни на улице, под многочисленными летними дождями и жарким солнцем, пластмассовый мяч, вылинявший до блекло-розового цвета, остался жить где-то в начале восьмидесятых годов, бесследно исчезнув из жизни повзрослевшего Сергея. Теперь его держала в руках Саша.
Волин не знал, откуда у него такая уверенность. Он просто знал - это тот самый мяч.
Рита пришла, конечно же, не в пять, а в семь, но Волин не сказал ни слова. Сдал с рук на руки Сашу, чмокнул Риту в щеку и ушел.
В осенней темноте ветер задумчиво раскладывал пасьянс из листьев.
Из окна магазина лился желтый свет, тянуло тяжелыми восточными благовониями.
Волин стоял в центре двора, окруженный тишиной, невидимый с улицы, и чувствовал, как выпадает из времени.
Сумка с ноутбуком оттягивала плечо, но он этого не замечал. Слегка расставив ноги, засунув руки в карманы, он стоял посреди двора и смотрел на стену.
И не знал, хочет или нет, чтобы арка появилась снова.
ОКНО В ЛЕТО
Таволгин сидел на подоконнике и смотрел в летний день. Он любил свой подоконник, да и как можно было не любить это основательное сооружение, чьи длина и ширина позволяли вытягивать ноги и сидеть, удобно привалившись к боковине оконного проема.
Бесцельно смотрел вниз, туда, где существовал своей загадочной жизнью двор середины лета, погруженный в пыльную желтую жару, разбавленную робкой зеленью газона, издающий необязательные, несвязанные друг с другом звуки, из которых и складывается городская тишина буднего летнего дня.
Скрип качелей, пронзительный вопль, затихающий над песочницей, негромкое, но очень деловитое воркование старушек на лавочке возле гаражей, готовое стремительно перейти в змеиное шипение или сочувственное оханье, скрип и короткий лязг закрывающейся автомобильной двери, тусклое, но всепроникающее бум-бум-бум - господи, это на какой же громкости он слушает, улица ведь за соседним домом, мы же в глубине двора, изумленно подумал Таволгин, медовый, но с каким-то лимонным оттенком свет, жара и безветрие, все это Таволгин пропускал чрез себя машинально, как пропускают вкусную прохладную воду сквозь пальцы, подставив их под упругую, но не слишком сильную струю, дробя ее, но не замечая, как разлетаются брызги, не обращая внимания на детали, ловя картину целиком, да и не ловя даже, а просто существуя в ней.
Так и Таволгин существовал сейчас в пространстве своего любимого подоконника, не обращая внимания на детали летней реальности, находясь рядом с
полуденным двором, но ему не принадлежа, отмеченный извне лишь силуэтом, укрытым за легким тюлем, обозначенный только сигаретным дымком, который струился из приоткрытого окна, упорно не желал таять, а змеился через двор, пока не уставал и не прекращал быть далеко за гаражами и даже за территорией бабушек.
Недавно Таволгину исполнилось тридцать шесть. Он частенько рисовал эти цифры - "3" и "6" - и подолгу смотрел на них, пытаясь найти в очертаниях что-то, что даст ответы на неясные, но очень важные вопросы. Но вопросы эти в голове у Таволгина не формулировались, поскольку жил он, относительно комфортно сосуществуя с самим собой, и прекрасно понимая, что другого сожителя ему уже не выдадут. Вот уже несколько лет негромко работал редактором в двух не слишком заметных, но регулярно выплачивающих зарплату, интернет-журналах, денег никогда не было так, чтобы очень много, но на пристойную жизнь и даже накопление небольших, однако приятно осознаваемых запасов, вполне хватало. Хватало их даже на не очень серьезные удовольствия, которых Таволгин несколько стеснялся, относя к разряду, как он сам классифицировал, застарелого детства, например на компакт-диски с электронной музыкой и DVD с японскими мультфильмами, огромноглазым героям которых Таволгин отчего-то сопереживал гораздо сильнее, чем жизненным перипетиям многих своих реальных знакомцев и даже родственников. Стеснялся Таволгин не только своих несерьезных увлечений. Когда его спрашивали, где и кем он работает, то отвечал искренне, поскольку работу свою любил, но от разговоров о том, в чем его труд состоит, старался уходить, поскольку это казалось ему ужасно несерьезным, игрушечным, по сравнению с тем, как и чем зарабатывают на жизнь водители автомобилей "Газель" или столяры-краснодеревщики. Да и спрашивали соседи или какие другие знакомцы у Таволгина об этом не часто, безошибочно угадывая в нем существо безобидное, но чужое, равно не представляющее как опасности, так и интереса.
Со временем Таволгин, который сначала тяготился своим существованием за очень тонкой, прозрачной, но постоянно существующей стеной, отделявшей его даже от тех, кому не были безразличны какие-то его увлечения, взгляды, сомнения и убежденности, стал получать от такого неправильного, как думалось ему часто, хода самобытия, своеобразное удовольствие.
Сейчас же, когда жизнь дотянула его до возраста, в котором болячки городского человека начинают о себе напоминать, но не мешают радоваться жизни, когда капсула, в которой каждый из нас сидит, сжавшись в самом глубоком закоулке своей души от ежесекундного ужаса ожидания того момента, за которым последует стремительное, до свиста в ушах, падение к не бытию, Таволгин окончательно избрал для себя роль наблюдателя, регистрирующего окружающий мир и радующегося тому, что жизнь вышла на ровное плато, обеспечивающее ему необременительное, а временами даже забавное существование.
Поскольку работа Таволгина находилась в странном пространстве, называемом Интернетом, то рабочее место было дома, за ноутбуком, который Таволгин выбирал тщательно, сомневаясь, замирая сердцем, отходя и возвращаясь, доводя продавцов до холодного, плохо скрываемого, бешенства. Таволгин бешенство это чувствовал, отчего начинал сомневаться, уходить и возвращаться еще чаще и суетливей. В конце концов, он ткнул пальцем в ноутбук, присмотренный с самого начала и как можно быстрее покинул магазин, как только покупку упаковали в картонный чемоданчик с удобной ручкой из гибкой белой пластмассы.
Сейчас темно-синий, в черноту, прямоугольник выжидательно светил экраном на углу обеденного стола, но Таволгин лишь косился на него, не испытывая ни малейшего позыва подойти - не хотелось погружаться в обманчиво геометричный, лживо выверенный мир, притаившийся по ту сторону жидкокристаллического окна. Таволгина отчего-то немного пугало это слово - жидкокристаллический - оно произносилось как-то хлюпающее и делало общение с ноутбуком вязким и немного зыбким, поэтому печатал Таволгин, смутно ожидая, что сейчас по монитору пойдет легкая рябь, и он услышит, как плещутся о пластмассовые берега жидкие кристаллы, решившие, что им скучно существовать в раз и навсегда установленной данности расположения.
Заоконное существование двора представлялось Таволгину чем-то столь же зыбким и туманным, как и мир, ту сторону монитора. Никак не мог он определить разницу между тем и этим - все было отделено тонкой стеной, не пропускающей его туда, где он подозревал реальную жизнь, которой должны жить настоящие люди. А поскольку в себе такого ритма, такого чувства, ощущения, составляющего, как ему думалось, некий центр, стержень, реально человеческого существования, необнаруживалось, то мутно, но постоянно, фоном, мучался Таволгин от игрушечности своей жизни, подозревая, что застрял в умершем и похороненном другими детстве.
Но мучение это было сродни удовольствию ребенка от сдирания качественно засохшей корочки с разбитой во время бешеной велосипедной скачки коленки - осторожное, ломкое, ожидающее того, что вот сейчас коричневая бляшка неловко надломится и случится боль, и опять потечет ненужная кровь, и придется ее загонять на место с помощью слюны и удачно приключившегося около тропинки подорожника.
Таволгин попробовал затянуться и удивленно посмотрел на белый цилиндрик фильтра, сигарета незаметно догорела и умерла в руке. Раздавил фильтр в большой пепельнице тяжелого стекла, которой вполне хватало пространства на подоконнике, и снова откинулся, положив затылок на сцепленные за головой ладони. Чуть повернув голову, Таволгин скользил взглядом по поверхности летнего двора, постепенно звуки становились все более привычными, обретали повторяемость, некую предсказуемость, даже если случались впервые, Таволгин начал неосознанно ловить узор дня, протекающего за окном.
Такое случалось с ним не раз - он любил это свое состояние и ждал его, ждал безотчетно, не до конца веря в то, что это не вымысел, родившийся на грани беспокойной дневной дремы, тонкой и ломкой, словно лед на осенних лужах.
В такие моменты стеклистая прозрачность, которая и без того всегда окружала Таволгина начинала идти разводами, внутри что-то текло и радужно переливалось.
Таволгин нашарил пачку, не глядя потянул сигарету, прихватил губами фильтр, со вкусом откинул крышку старой Zippo, вслушиваясь в солидное кликанье, прикурил.
Звуки двора, наконец, попали в ритм, жаркое марево дня расплавило данность, воздух потек, размывая и, в то же время, непостижимо, неразумно, делая предметы, людей, звуки и запахи боле четкими, заставляющими сердце Таволгина сладко замирать, как в детстве, когда тропинка, начинавшаяся от самой калитки желтого дачного домика уводила каждый день в совершенно новый мир, и это было прекрасно само по себе, а если преодолеть сон и выйти к тропинке рано-рано утром, в неурочный час, когда и тропинка и весь летний, еще прохладный после ночи, лес тебя не ожидают, когда они расслаблены и естественны, то можно уловить след, не предназначенной для человеческих глаз, жизни.
Таволгин сидел и смотрел, как становятся все более медленными движения девочки лет пяти, капризной и толстощекой, с дурацкими богатыми бантами в кукольных волосах, как все более плавно колышутся складки ее белого платья, и кто только додумался на ребенка такой неудобный парадно-выходной кошмар напялить, подумал Тавогин неторопливо затягиваясь, немного неуверенно улыбаясь, чувствуя какой вкусной, какой полной, становится каждая затяжка. Звуки со двора вплывали в окно медленными потоками и обретали запахи - одни были холодными и пахли ломтиками арбуза, который опустили, перед тем, как хрустко взрезать, в холодную проточную воду, а другие пахли скучно, как старый ковер, висящий на стене уже лет тридцать, купленный не от того, что был нужен, а оттого, что все покупали и вешали, и он висел и пропитывался дремотой и отвращением к самому себе, поскольку был сделан без любви, а третьи заставляли морщить нос, но не сильно, а так - походя, они опадали и исчезали, не тревожа Таволгина, с замиранием сердца глядящего во двор, боясь спугнуть ощущение нездешней золотистой прозрачности, желающего не двигаться и боящегося, что если он изменит привычный ритм жестов и мимики, то кто-то, тот, кто подарил ему этот подоконник, и эту сигарету, и этот двор, этот кто-то поймет, что Таволгин видит то, что не должно, и решит, что с него достаточно, и все кончится и останется только затянуться, ставшей вдруг горькой и ненужной сигаретой и уйти работать.