Только позднее, в июле, влюбленные стали испытывать к себе уже откровенно враждебное отношение деревенских. Весь месяц они чувствовали себя совершенно спокойно, погруженные в свое счастье. Светлые и радостные дни сменяли друг друга, каждый вечер был окрашен легкой меланхолией, когда они садились рядом, в конце дороги, возле рощицы, посмотреть, как заходит солнце.
- Еще один день прошел, - говорил Дени. - На нем можно поставить крест, он никогда не вернется.
И оба они чувствовали свою правоту - ведь их оправданием была сама жизнь.
XXI
Как-то в воскресенье, в начале июля, сестра Клотильда, вопреки своей привычке, пришла на мессу только к одиннадцати. Обычно она бывала на первой службе - в половине восьмого. В это время меньше прихожан в церкви, меньше внимания. Но накануне они ездили на велосипедах в Пюи, легли очень поздно, и утром она не ушла - ждала, когда проснется Дени. Он больше не хотел ходить в церковь.
На площади прихожане, сбившись в кучки и обсуждая события недели, ждали начала службы. Она прошла мимо, держась очень прямо и чувствуя на себе неодобрительные взгляды. Вслед ей бросили несколько негромких замечаний, но она сделала вид, что не слышит. Когда сестра Клотильда вошла в церковь, раздался ропот.
- И ей не стыдно! - сказала одна женщина во всеуслышание.
Опустив голову под взглядами присутствующих, сестра Клотильда села в глубине церкви на край скамьи и открыла молитвенник. Шепот усилился, становясь все громче, со всех сторон сыпались восклицания. Она не поднимала головы, догадываясь, что все взгляды по-прежнему прикованы к ней.
- Больно, очень больно видеть такое, - сказала хозяйка булочной где-то совсем рядом.
Сердце у сестры Клотильды колотилось. Она чувствовала, как влажнеет накидка на ее лбу.
- Понятно, - произнес какой-то мужчина, - ей нравится позориться, вырядившись в короткую юбку перед своим красавчиком.
С каждой секундой высказывания становились все смелее, сестра Клотильда надеялась, что хоть с началом службы она обретет спасение, но служба все не начиналась. Люди обменивались репликами, как в театре, она слышала их слова и злобный смех. Смех волнами переходил из ряда в ряд, и с каждой новой волной она вздрагивала всем телом. Она уже не могла теперь просто подняться и уйти.
Прихожане сверлили ее взглядами до тех пор, пока не появился кюре. Он был молодой, коренастого телосложения. Кюре ничего не заметил и начал службу, гул постепенно стих.
Кюре подошел к сестре Клотильде возле дароносицы, черная сутана туго обтягивала его широкие плечи. Священник был среднего роста, толстый, с уже облысевшим лбом и глазами навыкате.
Он наклонился к ней.
- Я хотел бы поговорить с вами после службы, сестра, - тихо сказал он.
Сестра Клотильда не смогла ответить, во рту у нее пересохло. Кюре прочел "да" в ее глазах. Люди смотрели в их сторону. Сестра Клотильда увидела, как какой-то мужчина толкнул жену локтем. Женщина обернулась и злобно рассмеялась.
- Жду вас в ризнице, - сказал кюре едва слышно и пошел по нефу вдоль каменных колонн.
После службы присутствующие не спешили покидать храм и не сводили глаз с девушки. Монахиня, побледнев, но стараясь держаться прямо, направилась к алтарю. Совершая коленопреклонение, она слышала за спиной шепот прихожан. Потом зашла в ризницу.
Кюре ждал ее.
Увидев сестру Клотильду, он улыбнулся, и после откровенного недоброжелательства сельских жителей она была благодарна священнику за эту улыбку. Кюре закрыл дверь. Они остались одни.
- Вы, наверное, догадываетесь, что я хочу вам сказать? - Кюре скрестил руки на груди.
Он смотрел ей прямо в глаза, но сестра Клотильда не отвела взгляда. К ней снова вернулось спокойствие.
- Да, - сказал он, - все это весьма неприятно. Заметьте, я не придаю никакого значения пересудам моих прихожан, но то, что недавно рассказал почтальон…
Монахиня не казалась смущенной. Это священник опустил глаза, подыскивая слова.
- Понятно, что на такой жаре, как бы это выразиться, удобнее носить мирское платье… Простите, но я это говорю не понаслышке. - Кюре попытался улыбнуться. - Я сам, когда хожу на реку с подопечными ребятишками, всегда надеваю купальный костюм. Все дети смеются. Но то, что выглядит забавным на бедном кюре, вряд ли сочтут приемлемым для монахини.
Он ожидал ответа на свою улыбку, какого-то одобрения, но его не последовало. Сестра Клотильда молчала, спрятав руки в широкие рукава, и в упор смотрела на кюре своими голубыми глазами. Священник снова отвел взгляд.
- Мне очень неловко говорить с вами таким образом, - продолжал он, разглядывая свои пальцы.
- Я знаю, - сказала сестра Клотильда, - я прекрасно вас понимаю.
- Лучше не давать пищу злым языкам. Какое-то время… А потом еще… там… этот ребенок… Я в затруднении… Вы понимаете, если они не одумаются, я должен буду вмешаться.
- Я понимаю, - сказала сестра Клотильда.
Кюре поднял руку и воздел глаза к небу.
- Имейте в виду, эти россказни не меняют моего отношения к вам. Я знаю вас с самого детства и знаю, как хорошо вы служите Господу.
Сестра Клотильда не шевелилась, лицо ее оставалось отчужденным.
- Но я должен сообщить вашей настоятельнице о том, что происходит. Ну… и… вы понимаете…
- Я понимаю, - повторила сестра Клотильда.
Она встала и пошла к двери. Потом обернулась.
- Настоятельница вам написала?
- Да, - сказал кюре. - Она не знала, что мальчик находится здесь. Она будет просить, чтобы вы отправили его назад.
- Это все? - побледнев, спросила сестра Клотильда.
- Я очень огорчен, сестра моя. Надеюсь, что…
- До свидания, господин кюре, - сказала сестра Клотильда.
И она вышла, а священник остался стоять, испытывая озабоченность и неловкость одновременно. В те годы, когда семья сестры Клотильды приезжала в Виларгье на каникулы, он считал себя ее другом. Многие деревенские были его друзьями. Сестра Клотильда почувствовала, что руки ее стали ледяными от гнева, когда она вспоминала про их дружбу.
Когда она, плача, рассказала Дени о том, что произошло утром, тот пришел в полное уныние. Она крепко прижимала его к себе, а он дрожал, не зная, что ей сказать. В его объятиях она была нежной и растерянной. Он говорил:
- Это ерунда. Это ничего не значит. Не плачь. Чистая ерунда.
- Я не хочу, чтобы настоятельница узнала правду. Не хочу, чтобы она написала моим родителям.
- Не плачь, - продолжал Дени, пытаясь взять себя в руки. - Это ерунда. Они все подонки. Не плачь. Мне больно, когда ты плачешь.
Она подняла голову и увидела, что он в полном смятении - трет глаза и силится улыбнуться. Прежде всего надо спасать его. Для нее важно только то, что происходит с ним.
- Мой Дени, мой дорогой, - говорила она.
И продолжала плакать.
Сестра Клотильда получила письмо от настоятельницы в следующий вторник. Письмо было категоричным и суровым. Она запрещает сестре Клотильде держать у себя мальчика. Он должен вернуться к родителям. Настоятельница грозила сама пойти к ним, если мальчик не вернется домой.
Сестра Клотильда ответила письмом, полным смирения и простодушия, она недоумевала, как можно сомневаться в чистоте ее поступков, ведь Дени - не более, чем очаровательное и благовоспитанное дитя. Она добавляла, что привезла его с собой из чувства солидарности и чтобы помочь ему продолжить занятия. К тому же, было бы затруднительно отправить его к родителям в настоящее время, поскольку железнодорожное сообщение практически парализовано.
- Хорошо, - сказал Дени, прочитав письмо. - Именно так и следовало написать. Ставлю тебе четыре с плюсом.
Они больше не появлялись в деревне, и следующее письмо настоятельницы звучало более чем умиротворенно. Она получила достаточно благоприятный отчет от кюре Виларгье, поэтому теперь лишь призывала сестру Клотильду собраться с духом и не забывать принципов веры и морали, в которых та воспитывалась.
Дени продиктовал ей ответ. Совершенно ангельский, преисполненный благих намерений. Теперь какое-то время с этой стороны можно было не ожидать ничего плохого, и оба они постараются забыть о случившемся и снова обрести беззаботность первых недель.
Впрочем, сам ход событий благоприятствовал их любви. Месяц назад войска союзников высадились в северной Франции, и немцы отступали к Парижу. Ждали еще одной высадки в Провансе. Родители Дени умоляли сестру Клотильду держать мальчика возле себя, чего бы это ни стоило. Сестра Клотильда переслала письмо настоятельнице.
Деревенские по-прежнему были настроены враждебно, но новости о продвижении союзников охладили их интерес к любовникам. К тому же теперь сестра Клотильда ходила в Виларгье только на раннюю воскресную службу или когда темнело - чтобы отправить почту. Всего один раз она отправилась в деревню при свете дня. Утром почтальон не застал их дома. Сестре Клотильде прислали почтовый перевод, и он просунул извещение под дверь. Днем, когда она шла на почту, перед ней появился семи- или восьмилетний мальчик с деревянным пистолетом в руке и закричал:
- Я тебя убью. Пух, пух! Ты плохая. Я убью тебя.
Она так испугалась, что вместо того, чтобы оттолкнуть мальчишку, обошла его. Женщины на пороге соседних домов смеялись.
Даже получая на почте деньги, которые ежемесячно посылали ей родители, сестра Клотильда не могла прийти в себя.
Молодая служащая долго проверяла ее документы. Она даже задала вопрос, когда сестра Клотильда показала свое удостоверение личности, на котором по диагонали стоял штамп: католическая монахиня.
- Монахиня? - сказала девушка.
- Да, - сказала сестра Клотильда.
- А, ну ладно.
В помещении находились еще две женщины, и служащая повернулась к ним, призывая их в свидетели.
- Монашка, - сказала она, - это монашка.
- Отдайте мне, пожалуйста, удостоверение, - спокойно сказала сестра Клотильда.
- Католическая монашка, - сказала девушка.
Она засмеялась, качая головой, и женщины тоже засмеялись.
Выйдя на улицу, сестра Клотильда положила деньги и удостоверение в кошелек и вместо того, чтобы идти назад по деревне, предпочла вернуться домой полями.
Вечером после ужина, вспоминая, как ужасно она чувствовала себя на почте и при встрече с мальчишкой, вооруженным пистолетом, она погрузилась в то, что Дени называл "приступ черной меланхолии". Она казнила себя, не могла усидеть на месте, нервно жестикулировала, восклицала отрывисто высоким голосом: "Они правы, я плохая! Я испорчу тебе всю оставшуюся жизнь, ты теряешь свою душу вместе с моей, я лгунья, я ненавижу себя! Я не смею смотреть на свое отражение в зеркале, потому что это грех, но при этом не боюсь укорачивать свои юбки немыслимых цветов! Я механически читаю молитвы тайком на кухне, но есть такие вещи, которые мне хочется делать во всех комнатах этого дома". Он старался перекричать ее, затыкая уши: "Замолчи! Замолчи!" Однажды она сказала такие странные для его слуха слова и таким страшным голосом, что Дени, сам того не сознавая, со всей силы, наотмашь дал ей пощечину. Он удержал ее за плечи, потому что от неожиданности она потеряла равновесие, и несколько долгих минут они оба молчали от унижения, стоя друг против друга. Потом Дени снова услышал ее голос, нежный и грустный, она прижималась к его лицу губами и говорила: "Вот что я с тобой сделала. Как ты теперь будешь жить дальше? Будешь ходить в школу и играть в казаки-разбойники? Будешь говорить "спасибо", "пожалуйста", не будешь класть локти на стол?.. Нет. Теперь ты будешь принимать жизнь так, словно сводишь счеты со всем остальным миром, станешь злобным и неуживчивым, потеряешь себя. И все это из-за меня, из-за меня ты себя потеряешь".
Она больше не показывалась в Виларгье. Они вместе ходили за продуктами в соседнюю деревню, несколько раз ездили в Валь за сорок километров. Они проводили там весь день и обедали в ресторане. Еще ходили в кино. Дени любил кино.
Они поднимались на холмы, чтобы запастись молоком и яйцами на отдаленных фермах, и не спеша возвращались, останавливаясь в лесу, чтобы поесть черники и полежать среди папоротников.
Прошли две первые августовские недели, а потом разнеслись новости об освобождении Парижа. Однако влюбленные пребывали в состоянии внутреннего оцепенения, и для них это событие прозвучало, как отдаленное эхо.
- Наплевать на войну, - говорил Дени. - Нас это не касается. Ну и что с того, что война?
Но когда он понял, что рано или поздно все вернется в привычное русло, новости стали интересовать его.
XXII
Как-то вечером она вернулась домой только после восьми. Дени ждал ее, сидя на пороге и грызя кусочек сахара. Она подъехала, пакеты - на багажнике велосипеда, и он подбежал, чтобы помочь ей.
- Тебя так долго не было, - сказал он.
- Я знаю. Я опоздала, но повсюду на дорогах немецкие колонны. Меня три раза останавливали, проверяли документы.
Они разложили продукты на кухне.
- Что происходит? - спросил Дени.
- Они высадились в Провансе.
Дени сел на стол, держась руками за край. Она открывала пакеты.
- Париж освобожден, и немцы отступают к границе. Говорят, что американцы и французы находятся меньше чем в сотне километров отсюда, но газеты не продаются.
- Тогда мы не сможем оставаться здесь дольше, - сказал Дени.
Она тряхнула головой:
- Почему же? Останемся здесь до октября.
Потом повернулась к нему:
- Обещаю тебе, дорогой.
Дени опустил взгляд.
- Ты не знаешь мою маму, - сказал он. - Подожди, когда начнут ходить поезда, тогда посмотришь.
Он подошел к двери. Небо над долиной было сумрачным. Солнце садилось, и на холмах лежали красные отблески. Дени сел на пороге, подперев руками подбородок. Она присела рядом. Обняла его, положила белокурую голову ему на плечо.
- Не грусти, дорогой.
- Еще один день прошел, - сказал он, - сколько их у нас осталось?
- Их у нас осталось - вся жизнь, дорогой.
Дени понизил голос:
- Конечно - вся жизнь. Но кому нужно, чтобы эта идиотская война заканчивалась? Очень надеюсь, что боши выгонят всех отсюда и начнутся новые бомбежки.
Она закрыла ему рот рукой.
- Не говори так. Мы останемся здесь.
Позже, в комнате, они лежали с открытыми глазами в темноте - бок о бок, щека к щеке.
- Клод.
Она приподнялась.
- Да.
- Когда нужно будет возвращаться, покончим с собой вместе, вот и все.
- Сегодня ты готов убить всех на свете.
- Покончим с собой, - сказал Дени.
Поцелуй.
- Согласна. Покончим с собой.
- Ты, правда, счастлива? Ты, правда, счастлива со мной?
Еще один поцелуй.
- Не грусти. Я счастлива, ты прекрасно это знаешь.
Она невольно вздохнула и пожала плечами под одеялом.
- Не думай больше об этом, дорогой мой. Мы останемся здесь.
- Надолго? - сказал Дени.
- Хочешь, я зажгу для тебя сигарету? Не грусти.
Она зажгла сигарету в темноте, протянула ему.
- Знаешь что? Я вижу тебя в свете этого маленького красного огонька, - сказала она. - Не грусти.
Она прижалась к нему, снова поцеловала.
- Эта идиотская война, - сказал Дени.
Как-то вечером, два или три дня спустя, когда они гуляли перед сном, внезапно на дороге, ведущей к дому, в темноте, примерно в десяти шагах от них, ослепительно вспыхнули фары.
Голос по-немецки приказал им оставаться на месте и не шевелиться.
Их было четверо: трое солдат и офицер Вермахта. Плутая по проселкам на грузовике, они заблудились. Все были молоды. Даже офицер, который подошел первым, выглядел в свете фар на двадцать. Они были без оружия, старались показать, что настроены миролюбиво, но в эту неделю рассказывали так много ужасов, что Дени и Клод инстинктивно прижались друг к другу, у них перехватило дыхание.
Никто из немцев не говорил по-французски. Офицер повторял:
- Не страх! Не страх!
Он показывал Дени свои пустые руки, тыкал себе в грудь пальцем, указывал на остальных с кривой, забавной ухмылкой, стараясь внушить доверие.
- Мы друзья! Мы кончить война! Deutschland! Семья! Ты понимаешь? Мы друзья!
В какой-то момент один из солдат, стоявший позади остальных, принялся кричать. Что именно он кричал, Дени понять не мог, но это неожиданно вызвало у него приступ необъяснимого нервного смеха. Звучало все так:
- Я австрийский! Социалист! Социалист!
Офицер приказал солдату замолчать. Он сказал по-немецки разгневанным голосом что-то вроде: "Заткнись, придурок, ты их пугаешь".
Теперь немцы вчетвером окружили их. Дени заметил, что они сорвали с формы знаки различия, и даже офицер был без фуражки. Клод говорила по-немецки. Дени сказал ей:
- Им нужно двигаться к югу. Там они смогут сдаться первому встречному американскому солдату. Скажи это им. Скажи, что американцы совсем близко.
Она перевела. Офицер выслушал и покачал головой. Он сказал что-то по-немецки. Дени разобрал слово "kaput".
- Они не хотят возвращаться назад, - сказала Клод. - Говорят, что везде партизаны, и их расстреляют. Они хотят вернуться в Германию.
- Откуда они приехали?
Она спросила у офицера.
- Их часть располагалась недалеко от Марселя. Они покинули свою колонну в сумерках, неподалеку от Сент-Агрев.
Офицер кивал головой по мере того, как она переводила. Потом протянул руку и двумя пальцам взялся за свитер Дени. Что-то произнес по-немецки.
- Он хочет переодеться в штатское, - сказала Клод, - хочет нашу одежду.
- Одежду, - повторил офицер, кивая. - Одежду.
Он умоляюще посмотрел сначала на Дени, потом на девушку. На освещенной дороге лежали длинные тени.
- Скажи им, что у нас нет для них одежды, - сказал Дени. - Скажи им, пусть оставят нас в покое.
Она не стала переводить. Немцы ждали, сгрудившись вокруг них. Через несколько мгновений она сказала Дени:
- Отдай им свой свитер. Отдай рубашку. Так будет лучше.
Дени подчинился. Когда он остался голым по пояс, а офицер забрал его одежду, двое солдат сняли свои гимнастерки. Офицер посмотрел на Клод. Она тоже сняла свою шерстяную куртку, потом блузку с короткими рукавами и вышитыми на груди инициалами одной из кузин: Л. Б., Лу Бриас. Ее взял себе офицер. Все молчали. Офицер снял гимнастерку и в лучах фар накинул на обнаженные плечи девушки, дрожавшей не только от холода, но и от волнения.
Затем повернулся к солдату, который натянул на себя свитер Дени и что-то сказал ему по-немецки. Солдат пошел к грузовику и вернулся с буханкой черного хлеба и большой железной коробкой. Клод отказалась взять их.
- Масло, - сказал офицер Дени, - очень хорошо.
В тесной блузке Лу Бриас, которую он даже не мог застегнуть, офицер выглядел нелепо и нестрашно. Дени взял хлеб и железную коробку.
- Не нужно, - сказала ему Клод. - Мы не за это им помогаем. Это плохо.
- Да ерунда все это, - сказал Дени, - спроси, есть ли у них бензин.
Она отказалась спрашивать.
- Бензин, - сказал Дени офицеру.