Вильгельм пытался осмыслить эти новые сообщения. Выть ночью по-волчьи, положим, понятно. Тут ничего не скажешь. Но греческий! Он сообразил, что за его реакцией следят. Все время подбрасывалось что-то новенькое. На днях Тамкин намекнул, что был связан с преступным миром, с шайкой Фиолетовых в Детройте, в свое время руководил психиатрической клиникой в Толедо. Разрабатывал с одним польским изобретателем модель непотопляемого судна. Был техническим консультантом на телевидении. В жизни гения все эти вещи могли быть. Но были ли они в жизни Тамкина? Гений ли он? Он часто рассказывал, что пользовал в качестве психиатра одно египетское королевское семейство. "Все одним миром мазаны, что простые, что аристократы, - говорил он Вильгельму. - Аристократы жизнь хуже знают".
Египетская принцесса - он лечил ее в Калифорнии от страшного расстройства, которое он описал Вильгельму, - взяла его с собою на родину, и там он пользовал многих ее родственников и знакомых. Ему предоставили виллу на берегу Нила. "Из этичных соображений я вам не стану описывать кой-какие детали"; но Вильгельму уже известны были детали, странные и пугающие, если все это правда. Если правда. Он не мог побороть сомнение. Например, относительно генерала, который вставал перед зеркалом голый, в одних шелковых женских чулках, и прочее. Вильгельм пытался синхронно переводить протокольные отчеты доктора на свой собственный язык, но не выдерживал темпа и слов у него не хватало.
- Эти шишки египетские тоже играют на бирже, так их разэдак! Им-то куда деньги девать? Я тоже за компанию чуть не заделался миллионером, мне бы действовать с головой, и неизвестно, как бы все еще закрутилось. Послом чуть не стал. (Интересно - американским послом? египетским?) Один мой друг дал мне информацию насчет хлопка. Закупаю гигантскую партию. Денег у меня таких нет, но все меня знают. Им и в голову не входит, что у человека их круга может не быть денег. Сделка производится по телефону. Ну вот, партия уже отправлена, а тут цена подскакивает втрое. На мировом хлопковом рынке дым коромыслом, ищут, кто же хозяин гигантской партии. Я! Проверяют мой кредит, узнают, что я какой-то занюханный доктор, и аннулируют сделку. Незаконно. Подаю в суд. Но у меня денег не было с ними тягаться, и я уступил иск одному адвокату с Уолл-стрит за двадцать тысяч долларов. Он подал и выигрывал дело. Ему сунули миллион отступного. Но на обратном пути из Каира - авария самолета. Все погибли. И у меня на совести чувство вины за смерть этого адвоката. Хоть он был прохиндей.
Вильгельм думал: ну каким надо быть дебилом, чтоб сидеть и глотать этот бред. Я просто находка для всякого, кому не лень углубляться в загадки бытия, пусть даже в такой дикой форме.
- У нас, ученых, существует понятие "комплекс вины", Вильгельм, - сказал доктор Тамкин так, будто Вильгельм сидит у него в классе за партой. - Но в данном случае я действительно желал ему зла - из-за денег. Сейчас не время вникать в детали, но - да, я виноват. Из-за денег. Деньги, дьявол - то и другое на "д". Дрязги. Дрянь.
Из Вильгельма полезло наобум:
- Ну а доброта? Душа? Достоинство?
- Поимейте в виду одно. Жажда денег - это агрессия. Все очень просто. Единственно верное объяснение - функциональное. Люди идут на биржу убивать. Говорят же - убийственный куш. Это не случайно. Только кишка тонка убить по-настоящему, вот и воздвигается символ убийства. Деньги. Убийство в воображении. Считать - всегда проявление садистичных тенденций. Как ударять. По Библии, евреи не разрешали себя пересчитывать. Знали, что садистично.
- Я не совсем вас понимаю, - сказал Вильгельм. Было тяжело и неловко. Припекало, в голове мутилось.
- Ничего, постепенно усвоите, - уверил его Тамкин. Было в его поразительных глазах что-то от драгоценной сухости темного меха. Бесчисленные сверкающие волоски, колоски - штриховкой по наглой поверхности. - Сперва надо-таки годы ухлопать на изучение рамок поведения человека и животного, глубоких химических, органических, духовных жизненных тайн. Я поэт психологии.
- Если вы такой уж поэт, - сказал Вильгельм, нашаривая тем временем в кармане капсулу фенафена, - что вам делать на бирже?
- А вот это в точку. Возможно, я как раз и схватываю игру, потому что незаинтересован. Деньги для меня, по существу, не имеют значения, так что мне, в общем, плевать.
Вильгельм подумал: действительно! Чем не ответ? Да прижми я его, он бы мигом пошел на попятный. Поплясал бы у меня. Ишь - поглядывает, как я клюну! Он проглотил фенафен с большим глотком воды. Веки у него покраснели, пока он заглатывал воду. И сразу полегчало.
- Минуточку, сейчас я, кажется, дам ответ, который вас устроит, - сказал доктор Тамкин. Перед ним поставили пышки. Он намазал их маслом, полил темной патокой, нарезал и приступил к уничтожению, поскрипывая бодрыми, рьяными челюстями. Приставил ручку ножа к груди, сказал: - Вот тут, в груди человеческой - вашей, моей, любой, - тут не одна душа. Тут их много. Но две главных - истинная душа и притворная. Вот! Каждый человек понимает, что должен кого-то или что-то любить. Приложить себя к чему-то. "Если ты не можешь возлюбить, что ты еси?" Ухватываете?
- В общем, да, док, - сказал Вильгельм, слушавший несколько скептически, но старательно.
- Кто ты еси? Пустое место. Ноль без палочки. Вот ответ. Ничто. Абсолютное ничто. Кому же это захочется? Хочется быть Чем-то. И человек старается. Но вместо того чтоб стать этим Чем-то, человек все переваливает на других. С себя что возьмешь? Он ведь любит чуть-чуть. Собаку, к примеру, держит (Пеналь!) или деньги дает на благотворительность. Но это разве любовь? Что это? Эгоизм, чистейшей воды эгоизм. Способ угодить душе-притворщице. Тщеславие. Сплошное тщеславие. Работа на публику. Интересы души-притворщицы совпадают с общественными интересами, с механизмами социума. Это основная трагедия человеческой жизни. Ох, это кошмар! Кошмар! Ты не свободен. Предатель сидит внутри и предает тебя постоянно. Ты от него в рабской зависимости. Он тебя настегивает, как лошадь. И для чего? Для кого?
- Да, для чего? - Слова доктора глубоко зацепили Вильгельма. - Совершенно с вами согласен, - сказал он. - И когда же мы освободимся?
- Главное-то, чтоб все шито-крыто. Ну а расплачиваться приходится истинной душе. Она мучается, страдает и понимает в результате, что душу-притворщицу любить невозможно. Потому что это воплощение лжи. Истинная душа любит истину. И тогда уж истинная душа жаждет убить притворщицу. Любовь превратилась в ненависть. Ты становишься опасным. Убийцей. Тебе надо убить ложь.
- И это что же - ко всем относится?
Доктор ответил просто:
- Да. Ко всем. Конечно, это я в целях упрощения говорю о душе; термин не научный, но так будет доходчивей. Всякий раз, как убийца убивает, он хочет убить в себе душу, которая его обставила, надула. Кто его враг? Он сам. Кто любимый? Он же. Значит, всякое самоубийство есть убийство и всякое убийство - самоубийство. Это одно и то же явление. Биология: притворная душа высасывает соки из истинной, ослабляет ее, как глист. И все это несознательно, исподволь, в глубине организма. Паразитологией занимались?
- Нет, это же папа у меня доктор.
- Я вам книжку дам почитать.
Вильгельм сказал:
- Но тогда выходит, что вокруг сплошные убийцы. Что же это за жизнь? Сущий ад.
- Именно, - сказал доктор. - По крайней мере чистилище. Мы ходим по трупам. Кругом мертвецы. Я слышу, как они рыдают de profundis , ломают руки. Я их слышу - бедные млекопитающие. Не могу их не слышать. И глаза мои видят все. И мне самому остается только рыдать. Такова человеческая трагикомедия.
Вильгельм постарался зрительно представить себе эту картину. И снова доктор показался ему подозрительным, он в нем усомнился.
- Ну, - сказал он. - Есть же и простые, добрые, отзывчивые люди. Там, в деревне. Повсюду. И что за ужасов, кстати, вы начитались. (Комната доктора была завалена книгами.)
- Я читаю самые сливки. Из художественной, научной, философской литературы, - сказал доктор Тамкин. Вильгельм заметил, у него даже телевизор стоял на стопке книг. - Корзыбски , Аристотель, Фрейд, Шелдон - все великие поэты. Вы мне отвечаете не по существу. Вы не вникли как следует.
- Очень интересно, - сказал Вильгельм. Он знал, что ни во что не вникает как следует. - Но вы не подумайте, что я болван. У меня у самого есть идеи.
Взгляд на часы напомнил ему, что скоро откроется биржа. У них оставалось всего несколько минут. Он еще многое хотел разузнать у Тамкина. Он отметил погрешности в его речи, но ученый человек не обязан ведь быть грамотеем. Теория двух душ потрясала. В Томми он распознал притворную душу. Да и Уилки не совсем ему соответствует. Может, имя его истинной души то, каким называл его дедушка, - Велвел? Но имя души и есть душа. Какая она с виду? Похожа моя душа на меня? Есть такая душа, которая выглядит, как папа? Как Тамкин? Откуда истинная душа черпает свою силу? Откуда это известие, что она любит истину? Вильгельм терзался, но старался отвлечься от этих мук. Он втайне молился, чтоб доктор дал ему ценный совет, помог изменить жизнь.
- Да-да, я вас понял, - сказал он. - Не зря вы старались.
- Я разве говорю, что вы неумный? Просто вы не изучали вопроса. Вы, по существу, глубокая личность с богатой творческой потенцией, но с расстройствами. Вы меня заинтересовали, я вас потихоньку лечу.
- Без моего ведома? А я и не замечаю? Как же так? А может, я не хочу, чтоб меня лечили без моего ведома. Даже не знаю. Да в чем дело, вы что - ненормальным меня считаете?
И действительно, он не знал, что и думать. Приятно, что доктор в нем принимает участие. Вот чего ему не хватало - заботы, участия. Доброта, милосердие - почему же? Но - и он повел могучими плечами на свой особый манер: руки втянулись в рукава, ноги нервно заерзали под столом - в то же время и неприятно и даже злит. С какой стати Тамкин лезет к нему без спроса? Скажите пожалуйста, избранник судьбы. Берет у людей деньги, чтоб ими манипулировать. Всех-то он пользует. Ничто от него не утаится.
Доктор уткнул в него глухо-темный, тяжкий, непроницаемый взгляд, сверкающую лысину, вислую красную губу, сказал:
- Вины у вас на совести хватает.
Вильгельм, чувствуя, как краска заливает его большое лицо, жалко признал:
- Да, я и сам так считаю. Но лично я, - он добавил, - убийцей себя не ощущаю. Я всегда скорей отстану. Это другие меня доводят. Знаете, гнетуще действуют. И если вы не возражаете, если вам все равно, лучше бы вы в дальнейшем предупреждали меня, когда приступаете к лечению. А сейчас, Тамкин, ради Христа, они уже раскладывают обеденное меню. Подписывайте чек, и пойдем!
Тамкин сделал, как он просил, и они поднялись. Когда проходили регистратуру, Тамкин вытащил пухлую пачку тонких бумажек.
- Квитанции. Дубликаты. Лучше вы при себе держите, а то счет на вас, они вам понадобятся для подоходного. А это стихотворение, я вчера написал.
- Мне надо кое-что оставить для отца, - сказал Вильгельм и сунул гостиничный счет в конверт вместе с запиской: "Дорогой папа, потяни меня этот месяц, твой У.". Он смотрел, как регистратор с угрюмым остреньким рыльцем и надменным взором кладет конверт в отцовский ящик.
- Ну а из-за чего вы поругались с родителем, если не секрет? - спросил переждавший в сторонке Тамкин.
- Да из-за будущего из-за моего, - сказал Вильгельм. Он, торопясь, сбегал по лестнице - эдакая башня низринувшаяся, руки в карманах. Ему было стыдно все это обсуждать. - Он мне рассказывал, по какой причине я не могу вернуться на свое прежнее место, а я и сам знаю. Я должен был стать членом правления. Все к этому шло. Мне обещали. А потом обштопали из-за своего зятя. А я уже хвастался, хвост распускал.
- Будь вы поскромней, преспокойно бы вернулись. Но это не играет значения. Биржа чудно прокормит.
Они вышли на верхний Бродвей, на солнце, тусклое, продиравшееся сквозь пыль, дым, сквозь прямо в нос бьющие газовые ветры, выпускаемые автобусами. Вильгельм по привычке поднял воротник.
- Один чисто технический вопрос, - сказал Вильгельм. - Что происходит, если ваш проигрыш превышает вклад?
- А-а, не берите в голову. У них сверхмодерные электронные вычислители, так что в долги не залезешь. Тебя механически отключают. Но я хочу, чтоб вы прочитали это стихотворение. Вы еще не прочли.
Легкий, как саранча, вертолет с почтой из ньюаркского аэропорта в Ла-Гуардию одним прыжком одолел город.
Вильгельм развернул листок. Поля были отчеркнуты по линейке красными чернилами. Он прочитал:
Механизм VS Функционализм
О, скорее бы Ты прозрел,
Что Величие - Твой удел.
Счастье-радость испей до дна
В триединстве Море–Земля–Луна.Так доколе же медлишь Ты
В невидимостях красоты,
Пока природа - Твоя щедрая мать -
Жаждет Тебя обнять?Ты покойся во славе Твоей,
Не от дольнего мира краса.
Ты, поднявшись выше идей,
Еси царь. Так и твори чудеса.Ты смотри, Ты смотри в упор,
Ты вперед устремляй свой взор.
У подножья горы Бесконечности -
Колыбель Твоя к вечности.
Что за бред, что за абракадабра! За кого он меня принимает? Подлец, это же все равно что по башке шарахнуть, с ног сшибить, укокошить. Зачем он мне это подсунул? Чего ему надо? Прощупать? Запутать? И так уж запутал донельзя. В головоломках я никогда не был силен. Нет - поставить крест на своих семистах любезных и еще одну ошибку вписать в длинный список. Ох, мама, какой список! Он стоял у сияющей витрины экзотических фруктов с бумажкой Тамкина в руке, ошарашенный, как ослепленный фотографической вспышкой.
Но он же моей реакции ждет. Надо же что-то ему сказать про его стихи. Это не шуточки. Что я ему скажу? Кто этот Царь? Стихи к кому-то обращены. Но к кому? Я слова из себя не могу выдавить. Просто не продохну. Как он ухитряется столько читать и оставаться таким безграмотным? И почему это каждый воображает, будто все его обязаны понимать? Нет, я не понимаю. Никто не поймет. Планеты, звезды, мировое пространство - никто. Это противоречит постоянной Планка, всему на свете противоречит. Тогда зачем? Для чего? Что он разумеет под горой Бесконечности? Метафора для Эвереста, что ли, такая? Раз он говорит, что все совершают самоубийство, так, может, те парни, которые взбирались на Эверест, просто убить себя хотели, а кто стремится к покою, пусть и сидит у подножья? "Здесь и сейчас"? Но ведь и на склоне - "здесь и сейчас", и на вершине, куда они лезли ловить момент. "В невидимостях красоты" - нет, это невообразимое что-то. Сейчас я начну пеной брызгать. "Колыбель Твоя" - да кто в этой колыбели? Во славе своей? Нет, больше не могу. Хватит. Дальше некуда. К ядрене фене - все! Деньги и вообще. Не надо мне их! Пока у меня есть деньга, меня едят заживо, как те хищные рыбки в кино про бразильские джунгли. Как омерзительно они обглодали в реке этого быка. Стал белый, как глина, и в пять минут ничего не осталось, только остов не разъятый уплывал по воде. А не будет их у меня - меня хоть в покое оставят.
- Ну и как? - спросил доктор Тамкин. И особенной, мудрой улыбкой улыбнулся Вильгельму, которому теперь-то уж полагалось понять, с кем он дело имеет.
- Здорово. Очень здорово. И долго вы писали?
- Я годами вынашивал замысел. Вы все ухватили?
- Вот только не соображу, кто этот Ты?
- Ты? Ты - это вы.
- Я? Как? Значит, это ко мне относится?
- И почему бы нет? Я думал про вас, когда сочинял, да. Разумеется, герой поэмы - страждущее человечество. Стоит ему прозреть - и оно сделается великим.
- Да, но я-то при чем?
- Основная идея стихотворения: де-струкция либо кон-струкция. Третьего не дано. Механизация - это значит деструкция, разрушения. Деньги, естественно, - де-струкция. Когда выроют последнюю могилу, могильщик потребует вознаграждения. Доверьтесь природе - и не пропадете. Природа не подкачает. Природа - создатель, конструктор. Скорый. Щедрый. Вдохновенный. Она создает листву. Гонит воды земные. И человек - властелин всего этого. Все творение принадлежит ему по праву наследства. Вы сами не знаете, что в вас сидит. Человек либо создает, либо разрушает. И третьего не дано...
- Я понял, вы не новичок, - нашелся Вильгельм. - У меня только одно замечание. По-моему, "доколе" требует будущего времени. Надо бы написать "доколе ты будешь медлить".
И подумал - ну? Карты брошены. Только чудо может меня спасти. Пели мои денежки, так что они уже не будут меня разрушать. Но он-то - он тоже не может просто так их профукать. Сам повязан. Наверно, тоже дела не ахти. И даже точно - как он кровавым потом тогда обливался над этим чеком. Но я-то, я-то - куда я суюсь? Воды земные накроют меня.
5
Человек во фруктовой витрине упорно совком разбрасывал лед между своих овощей. Там были еще дыни "канталупки", сирень, тюльпаны с черным сверканием в сердцевине. Многие уличные шумы погодя отдавались от небесных пещер. Пересекая лавину бродвейских машин, Вильгельм говорил себе: видно, Тамкин меня потому поучает, что его самого поучали, а стихотворение - это так, в качестве доброго совета. Все что-то знают. Вот и Тамкин. Все знают, что делать, а кто делать-то будет?
Конечно, он должен, он может и действительно он вернет то хорошее, счастливое, мирное, что было в жизни. Да, он наделал ошибок - но теперь-то чего уж? Да, он идиот, но достоин же он снисхождения. Время потерянное надо просто перечеркнуть. Что еще остается? Все чересчур усложнилось, но ничего, можно снова свести к простоте. Есть, есть надежда на выздоровление. Прежде всего - вон из этого города. Нет, прежде всего - спасать свои деньги...
После карнавала улиц - тележки разносчиков, аккордеон и скрипка, чистильщик сапог, попрошайки, пыль, взвихренная, как женщина на ходулях, - вошли в тесную толчею биржи. Она вся была забита бродвейской толпой. Но как там лярд сегодня? Вильгельм через весь зал силился разобрать крохотные цифирки. Немец-менеджер смотрел в свой бинокль. Тамкин встал от Вильгельма слева, прикрыл свою вызывающую лысину. Шепнул: "Сейчас насчет маржи прицепится". Но их не заметили. "Смотрите - лярд как и был".
Очевидно, глаза у Тамкина отличались повышенной зоркостью, если он мог разобрать цифры через все эти головы и в такой дали, - снова удивительная особенность.
Народу тут всегда бывало битком. Все шумели. Только в передних рядах можно было уловить потрескивание колесиков.
На освещенный экран сбегали с телетайпа все новые данные.
- Лярд. А как там рожь? - И Тамкин встал на цыпочки.
Здесь он был совершенно другой человек - бойкий, активный. Вовсю работал локтями. Лицо решительное. По обоим углам рта под усами выросли какие-то вздутия. Он уже показывал Вильгельму что-то новое на доске:
- Что-то там сегодня происходит.
- Вы бы еще дольше завтракали.
Билетов не было. Кто куда сядет. Тамкин всегда сидел во втором ряду слева от прохода. На нескольких стульях лежали шляпы его знакомых: ему заняли место.