Да в конце концов, что он сделал особенного? После свидания с Николь Гай вернулся домой, где имел удовольствие поить чаем Мармадюка. Хоуп в это время играла в теннис с Динком Хеклером. Затем он долгое время провел в душевой (порой бывает трудно промыть волосы от всего этого заварного крема да патоки), переоделся и - было около семи - вошел в "Черный Крест". И тут же окунулся в горячечную атмосферу дротиков. Флаги, транспаранты и шляпы были украшены надписями "КИТ"; беспрерывно раздавались возгласы: "Кит, Кит, Кит! Дартс, дартс, дартс!", да и сам Кит, хорошенько заряженный, то и дело натужно и хрипло вопил: "Дартс! Дартс! Дартс!" Снаружи два фургона мучительно скрежетали на холостых оборотах. Все они в них и погрузились - естественно, за исключением Кита, который вверил себя альтернативному транспорту. "Его я доставлю вон на том раздолбае", - сказал раздолбай Ходок, указывая через дверь на "ягуар" цвета вороненой стали. Затем Гай сорок минут просидел в кузове фургона, где белые и азиаты курили, хохотали и беспрерывно кашляли, тогда как черные, томимые непостижимыми желаниями, молчали, а ополовиненные бутылки "скотча" мрачно и безо всяких вопросов переходили у них из рук в руки.
- Они явно собирались учинить чего-нибудь на входе, - сказал Дин.
- Серьезно? - удивился Гай: он не заметил ничего неподобающего, кроме толкотни, подтрунивания - и ощущения близости огромной массы обнаженной черной мускулатуры, сильнейшего жара, от нее исходящего. - С чего ты взял?
- Они поранили Збига Первого, - сказал Збиг Второй.
- Так, ничего особенного, - сказал Кит. - Збиг Первый? С ним все обойдется. Выйдет где-то на следующей неделе.
Состязания по метанию проводились не в самой "Пенистой Чаше" (с ее тусклыми стеклами, тяжелыми портьерами и сумеречным привкусом ужаса), но в прилегающем зале - уж такой интерес этот матч вызвал у местных. Как заявил Кит, встреча эта захватила воображение всего Брикстона. Стоя по щиколотку в опилках, Гай догадался, что зал недавно использовался - и, несомненно, регулярно - для проведения дискотек, а также и церковных служб; раньше же здесь располагалась школа. Он просто почувствовал это. Здесь не было слишком уж явных указателей, которые могли бы напомнить ему о тех заведениях, которые посещал он сам (с их парками, раскинувшимися на сотни акров, олимпийскими бассейнами, компьютерными классами и проч., и проч.), но и низкая сцена, и поврежденный стеклянный потолок, и римские цифры на часах, и гнетущие деревянные панели - все это так и твердило Гаю: школа, школа! Причем - школа для мальчиков. Он огляделся вокруг (это действительно его беспокоило) - нигде не было ни единой женщины… Скамейки были расставлены, как в зале для собраний, а некоторые из них - опрокинуты: ясно, хулиганские выходки. В конце концов все расселись. Но когда матч, без какого-либо предварительного церемониала, начался, все снова встали. Если бы все сидели, то каждый мог бы смотреть на происходящее со своего места. Но поскольку все встали, то уж встать пришлось каждому.
Не то что бы там очень многое можно было увидеть - с точки зрения метания. Противник Кита был очень юн и очень черен; он удивительным образом сочетал в себе такие черты, как жестокость и торжественность, лицо у него было идеально правильным, словно бы даже отполированным, бритая же голова отсвечивала фиолетовым, как безупречный пенис в состоянии безупречной эрекции. Двое пожилых негров вели судейство - со многими колебаниями и частыми поправками, - записывая счет мелом и оглашая его через микрофон. Кит, то бегавший вприпрыжку, то ходивший бочком в своей наэлектризованной рубашке и клешах тореадора, явно был самым грубым и неряшливым из присутствовавших на сцене; однако выглядел при этом гораздо более прочих в своей тарелке.
- Да, классно ты их завел, - сказал Дин.
- Толпа была враждебно настроена, - согласился Кит, - и это на меня малость давило. Чего они не знали - так это того, что Кит Талант цветет и пахнет именно тогда, когда на него давят. С давления, блин, он просто-таки прется.
- Да, завел ты их нехило, - повторил Дин.
- Клоунада, брат, клоунада, - сказал Кит. - Конкретнейшая клоунада.
Враждебность толпы, безусловно, имела место, и Гай не мог того не заметить. Поначалу она выражала себя в виде визгов, швыряния монетками, топотания ногами; кроме того, наблюдались по крайней мере три серьезных попытки посягнуть на жизнь Кита. Однако позже, когда Китовы броски стали говорить сами за себя, когда надежды толпы окончательно пошли прахом… было немало всхлипываний, причитаний, звучали и мольбы (быть может, там наконец появились женщины?); и Гай видел, как кто-то, быстро бормоча что-то неразборчивое и полузакрыв дрожащие веки, поднес к собственной шее осколок пивной бутылки. Кит со сцены отвечал на это - своей клоунадой. Клоунада сия состояла из множества разнообразных непристойных телодвижений, из серии притворных ляганий, якобы нацеленных в головы наиближайших зрителей, да еще из обыкновения (особо приводившего в ярость болельщиков из Брикстона) то ли изображать, что он высвобождает, то ли действительно высвобождать трусы из щели меж ягодицами как раз в тот момент, когда он поворачивался к залу задом, готовясь к броску.
Так или иначе, через полчаса все более и более разнузданных воплей и удушливого телесного жара, к которым Гай прибавлял свой жар и свои вопли ("Кит!", "Дартс!" или "Кит! Дартс!"), всем, казалось, стало ясно, что матч окончен и что Кит одержал в нем победу. В порыве благодушия Кит обернулся к своему сопернику, а тот неожиданно двинулся к нему с дротиком, занесенным наподобие ножа.
- Долбанул сам себя. По ладони. Своим же дротиком.
- Страсти разгорелись - просто кошмар, - сказал Норвис.
- Ясен пень, - сказал Кит. - Глаз даю - он рвал и метал из-за своего позорного пролета во втором сете.
- Еще бы, - сказал Дин. - Еще бы…
Гай же, как единодушно признавалось и провозглашалось, проявил себя настоящим героем на автостоянке. Он обратил мысли вспять: высвеченная множеством фар поверхность изборожденной бесчисленными колеями и рытвинами земли под привычной чернотой ночного лондонского неба; чернота людской цепочки перед двумя фургонами и "ягуаром" Ходока; пятна фонариков, белизна глаз и зубов; позвякивание цепей; запах то ли бензина, то ли керосина. Вот тогда-то даже и Кит приумолк, подавшись назад, где его, своего чемпиона (или самого породистого пса) со всех сторон охватила часть компании.
- Мне, блин, надо было пойти самому, - сказал Кит.
- Да ну, на фиг…
- Не хотел же ты, чтоб они взяли реванш!
- Точно, Дин, в самую трещину, - согласился Кит. - Силенки, да, мне надо было беречь. Я ведь уже обдумывал полуфинал…
Но вот Гай - он направился прямо туда. Он пошел вперед, не горбясь и не сутулясь, с жирафьей прямолинейной грацией походки, без малейшего колебания, и голос его прозвенел с такой отчетливостью, на какую невозможно ответить, когда он просто сказал: "Простите", - а потом, когда черный парнишка бросился на него, он так же невозмутимо произнес: "Полегче", - шагая все дальше и рассекая их цепь; ну а потом, когда они пропустили его, никаких препятствий не осталось и для всех остальных… Гай вкушал одновременно из двух сосудов - из пивной кружки и из чаши славословий - и недоумевал. Отец его был храбр. В войну он вознесся до бригадного генерала, но имя себе сделал, еще будучи безусым лейтенантом, в боях с инсургентами на Крите: с тех холмов он спустился, весь покрытый кровью и медалями. Что до прошлого вечера, Гай тогда не ощущал никакой опасности для себя лично. Он чувствовал, что на уме у черной шайки-лейки совсем иное, нечто непостижимое. Да и в любом случае автостоянка и все действующие там лица занимали, казалось, не более одной десятой его реальности. В любое мгновение он сумел бы высвободиться - могучими скачками, каким никто не смог бы препятствовать. Высвободиться - неукротимыми скачками, квантовыми, непредсказуемыми переходами любви.
- Нет, - говорил Кит, пронзая его слезящимися глазами. - Нет. Поверь, ты - э-э - содеял подлинное благо.
Если я храбр, думал Гай, или храбр в данное время, то что же такое я испытывал сегодня на улице (будто сам воздух сбивает тебя с ног - о, эта "Герника" разверстых босяцких башмаков!), да и сейчас испытываю? Это, стало быть, не страх. Стыд и жалость. Но не страх.
Немного погодя они, по предложению Кита, отправились в "Голгофу" - выпить там "порно". В меру, по чуть-чуть. У стойки выпивохи выстроились в три ряда, и, пока они ждали своей очереди, Кит, распрямляя свернутую десятку, вполоборота взглянул на Гая и сказал:
- Ты, это, в тот раз с Ники… видишься?
Гай поразмыслил. У него частенько возникали трудности из-за грамматических времен, используемых Китом.
- Да, я виделся с нею - в тот раз…
- В чем-то ей пособляешь… кого-то разыскать…
- В точности так.
- В точности так…
Сказать, что между ними воцарилось молчание, было бы неверным, ибо молчания в "Голгофе" не бывает. Но к тому времени, как они достигли стойки (где должны были простоять так же долго, как и любой другой, из одного лишь примитивного нежелания уступать с трудом захваченную территорию), меж ними вклинилось, скажем так, зияние, которое делалось все шире и шире и пихалось в обе стороны локтями. Гай сквозь это зияние сказал:
- Я был… Прости, перебил?
- Нет-нет. Что ты говоришь?
- Нет, ты продолжай.
- Да что там, я просто говорил - не могу я заниматься всеми этими пташками сразу. Так ведь на дротики никаких сил не останется. - Кит кашлянул, и в его голосе послышались слезы. - Я свое тело почитаю. Мне надо держать его в форме. Сейчас. Пока эти состязания. Это нелегко, когда вокруг столько невостребованной кошатины, да уж приходится держать себя в руках. Приходится…
Пропихавшись локтями прочь от стойки, они со своей выпивкой встали рядом с колонной, угодив прямо в клацающие челюсти шумового оркестра.
- Ты не поверишь, - проорал Кит, - не поверишь, от чего мне приходится отказываться. Взять только вчерашний денек…
Засим Кит пустился в омерзительный декамерон о недавних своих скаканьях и кувырканьях, о мгновенных соитиях, о доблестных подвигах в области наставления рогов, о том, с какой огромной охотою вознаграждаются хватанья и щупанья, о приключеньях скоротечных или изматывающих, о пташках, от которых твои бедра звенят что струны, и о тех, после которых у тебя дрожат коленки, - в то время как Гай размышлял (и размышлял удрученно) о крайней вульгарности стандартных мужских стратегий. Да и классовые стратегии, пожалуй, ничуть не лучше, предположил он. Потребуется некая космическая протяженность времени, чтобы Кит осознал, что от женщины, подобной Николь Сикс, его отделяет космическое расстояние. Необходимо быть вблизи, чтобы понимать и чувствовать. В конце концов, если наблюдать из стерильного - и вируса не сыскать - морга какого-нибудь Плутона (Гаю вспомнились снимки, переданные последним "Джорниером"), то наше солнце представляется не более чем исключительно яркой звездой, предостерегающей, крестообразной, яркой звездой - холодной, яркой звездой, подобной воздетому Господнему мечу, и требуется немалое время, чтобы ощутить ее жар.
Когда он звонил ей сегодня вскоре после полудня (из мексиканской закусочной на Уэстбурн-парк-роуд), голос Николь оказался во всех отношениях таким, каким он надеялся его услышать: открытым, доверительным, дружественным, приглушенным (благодаря заряду теплоты) - и уравновешенным. Да, он надеялся, что ее здравомыслие возобладает, потому что его порой пугали эти легкие признаки неустойчивости, балансирования на грани. Если не слишком прекрасной для мира сего, то уж для времени сего она, по его мнению, была недопустимо прекрасна; именно такой выглядела она в его глазах: как анахронизм, музейная диковина, сирота во времени… Она, оказывается, как раз собиралась мчаться на лекцию (и Гаю тут же представился такой ее образ: Николь сосредоточенно-спешно цокает каблучками, книги плотно прижаты к груди… да, еще длинный шарф, развеваемый ветром), но ей ужасно хотелось бы поговорить с ним. Не будет ли он так добр позвонить ей позже, нынче вечером, в шесть часов, в шесть ровно?
- Разумеется. А на какую тему лекция?
- Ммм? Э-э - "Мильтон и секс".
- Что ж, полагаю, она будет недолгой, - сказал Гай: юмор его всегда порождался приливами счастья, а отнюдь не иронией - течением прямо противоположным. Тем не менее, он слегка пожалел о том, что у него вырвалось такое замечание.
- Вообще-то я полагаю, что речь пойдет о половой принадлежности.
- Ну конечно! Он - для Бога. А она - для Бога, который в нем. Что-нибудь в этом роде.
- Да-да. В этом роде. Ну, мне надо бежать.
Гай поручил мексиканке - владелице закусочной - приготовить для него омлет, достойный книги Гиннеса (ибо рассчитывал пользоваться ее телефоном еще много-много раз), который она упаковала в огромный пакет и который он с виноватым видом опустил в пустой мусорный бак на Лэдброук-гроув.
- Ну и что ты обо всем этом думаешь? - спросила Хоуп.
- Спасибо, - сказал Гай. Обращался он не к Хоуп, а к работнику, чьей обязанностью было следить за - или же стоять рядом с - монитором автоматического контроля в подземном гараже на Кавендиш-сквер. Он видел Гая множество раз и знал его в лицо. Но его вроде бы ничуть не оживляло это знакомство - как, впрочем, и все остальное, что происходило с ним там, под землей.
Гай забрал у него кредитную карточку и вырулил наружу, вывез их на дневной свет.
- Транспорт, великий и ужасный, - пробормотал он.
- Боже мой, да сколько же тебе говорить? Слушай: Транспорт - Это - Ты!
- Ммм… По-моему, он говорил вполне разумные вещи.
- Настолько разумные, что они стоят три сотни гиней?
- По поводу свежего воздуха.
- Так и знала, что ты это скажешь.
- По поводу враждебности по отношению ко мне.
- Так и знала, что ты это скажешь.
Доктор, кабинет которого находился на Харли-стрит и у которого они только что консультировались, специализировался по острым маниакальным синдромам у детей. Они приводили к нему Мармадюка, а затем он нанес визит к ним домой (несказанно его ошеломивший), где, как ему и было обещано, Мармадюк не чувствовал себя скованно и вел себя, как обычно. Совершенно невозможный у него в приемной, дома Мармадюк оказался совершенно невероятным. Даже сегодня, спустя почти три недели, на правом глазу у доктора все еще красовалась марлевая повязка. Все стороны согласились с тем, что дела юридические не должны препятствовать их чисто профессиональным отношениям. Недавно Гай заключил страховой договор (как представлялось, на весьма выгодных условиях) по возможным искам в связи увечьями, нанесенными Мармадюком обслуживающему персоналу. Вслед за этим он заключил второй страховой договор - по отказам компании в выплатах по первому.
- Что касается враждебности к тебе, - сказала Хоуп, - то он, по-моему, отказался от объяснения ее с точки зрения фрейдизма.
- Мне тоже так показалось. Но я бы предпочел Фрейда. Предпочел бы, чтоб Мармадюк относился ко мне плохо по каким-нибудь фрейдистским причинам. Не по душе мне, что я не нравлюсь ему только лишь потому, что не нравлюсь. С какой это стати я должен ему не нравиться? Ведь все это время я относился к нему так хорошо, что в это даже трудно поверить.
Гай повернул голову. Хоуп бесстрастно глядела на запруженную автомобилями улицу. С некоторой осторожностью он пару раз потрепал ее по колену. Последнее настоящее объятие было, по сути, инсценировано для нужд этого самого доктора - объятие парамедицинское, объятие как необходимая часть обследования. Дома, на кухне, Гай обнял Хоуп под внимательным взглядом доктора. Как и было предсказано, Мармадюк бросился через всю кухню и вонзился ему зубами в икру. Выполняя предписание терпеть, Гай терпел и не выпускал Хоуп из объятий до тех пор, пока Мармадюк не принялся колотиться головой о плиту.
- Давай вернемся к вопросу о свежем воздухе, - сказал Гай. - Или к вопросу о получасе. - Имелась в виду та установка Хоуп, из-за которой у них возникало больше всего разногласий: Мармадюку не разрешалось находиться вне дома более получаса в день. - Доктор, похоже, считает, что и час вполне безопасен.
- Ничего подобного. Он лишь сказал, что такой срок следует рассматривать как терпимый.
- Но ведь это заточение! Дети так любят порезвиться… Может, хоть сорок пять минут? Ему свежий воздух ох как нужен.
- Нам всем он нужен. Но его нигде нет.
Да, его нигде нет. И объяснить, почему его нет, трудно. Трудно оправдаться - перед молодыми (думал Гай), перед теми, кто явится после. С чего тут начать? Н-ну… мы подозревали, что, возможно, придется пойти на какие-то жертвы - потом, позже - за то чудесное время, что было у нас… все эти баллончики с аэрозолями и упаковки с автоподогревом для всякого съедобного мусора. Да, мы знали, что за чудеса эти придется платить. Положим, разрушение озонового слоя кажется вам платой несколько чрезмерной. Но не забывайте о том, как славно благодаря этому жилось нам: благоухающие подмышки, свежайшие гамбургеры. Хотя, пожалуй, мы могли бы обойтись шариковыми дезодорантами и стирофомом…
- Смотри! - крикнули оба в унисон, совершенно по-детски. Они спускались по Бэйзутер-роуд, а возле парковой ограды стояла, дрожа, больная белка.
Гай и Хоуп рассмеялись - друг над другом, над самими собой. Ведь они крикнули: "Смотри!" - чтобы порадовать Мармадюка. Ведь там была белка! Прислонившись к стволу дерева, она тужилась, чтобы ее вырвало, глядя на них так, словно просила прощения. Мармадюка, однако, в машине не было. К тому же Мармадюк все равно не обрадовался бы, поскольку он не проявлял никакого интереса к животным - разве только как к новым предметам, которым можно причинить какой-нибудь вред или, с их помощью, как-то навредить себе самому.
Как только пробило семь, Гай позвонил Николь по таксофону, обнаруженному им в вестибюле гостиницы для бездомных в Илчестер-Гарденз. Мексиканская закусочная была уже закрыта, но охота на действующие телефонные автоматы стала для Гая Клинча своеобразным хобби. Таким способом Николь продолжала знакомить его с жизнью. Он держал наготове горсть монет, а за спиной у него гуськом проходили целые семьи, осторожно неся тарелки со скудным ужином. Как видно, кухня располагалась в подвале, и каждый ел у себя в номере. Острая жалость перехватила Гаю горло, когда он повернул голову. Полторы рыбных палочки? И это - для растущего парнишки? А матери тогда, скорее всего, приходится…
- Алло? - сказал он, изо всех сил прижимая трубку к уху. - Алло? Алло?.. Николь?
- Гай? Подождите, - сказал голос. - Это не я.
- Алло?