- Это запись. Простите, но я - я не доверяю себе, не могу себе позволить говорить с вами напрямую. Не доверяю своей выдержке. Понимаете… Дорогой Гай, спасибо вам за все те чувства, что вы во мне пробудили. Чудесно было узнать, что я способна такое испытывать. Отныне восприятие мое станет намного живее. И на Лоуренса я взгляну иными глазами. Любовь моя, если бы… Но мне кажется, что будет крайне легкомысленно следовать тем путем, который предвещает так мало добра. А мы ведь стремимся именно к этому, правда? К добру? Я никогда вас не забуду. Мне придется просто - но нет, это не важно. Никогда не пытайтесь снова связаться со мной. Никоим образом. Если у вас есть хоть капля нежности ко мне - а мне кажется, что есть, - тогда вы поймете, насколько окончательно и бесповоротно это мое решение. Если только вам доведется узнать что-нибудь о моей подруге и Малыше… тогда, может быть, пришлете весточку? Я вас никогда не забуду. И вы тоже - вспоминайте меня. Хоть изредка… Прощайте.
Раздались гудки. Послушав их какое-то время, он шепнул:
- Прощай.
Девятью часами позже, в четыре утра, Гай перевернул страницу и прочел:
- Вот ветер взъярится, Вот снег закружится, И Птенчик заплачет: О, где же тепло?
Мармадюк оторвал взгляд от современного издания "Доброй ночи, Луна", которое он терпеливо - едва ли не прилежно - разрывал на мелкие кусочки. Гай мог сколько угодно читать Мармадюку - это его успокаивало, радовало или, по крайней мере, как-то занимало. Но сразу же по прочтении книги приходилось позволять ему разорвать ее в клочья. Скоро он начнет разрывать в клочья "Сказки Матушки Гусыни". Однако на мгновение ребенок замешкался, и отец прочел ему дальше:
- Под крышу забьется, Комочком сожмется И голову спрячет Себе под крыло!
Мармадюк смотрел на него, разинув рот. Истерзанная "Луна" выпала у него из рук. Вздохнув, он встал на ноги и подошел к низенькому стулу, на котором сидел Гай. Внезапно он одобрительно осклабился и вытянул пухлую ручонку, дрожащую от нетерпеливого желания - желания дотронуться до слез, ползущих по отцовским щекам.
Я, конечно, все время стараюсь как-то смягчить, сгладить образ Мармадюка. Поначалу я полагал, что он получится смешным, - но нет, этот парнишка далек от шуток. Он убивает своих родителей, втаптывает их в землю по двадцать раз на день. Мне приходится подвергать его цензуре. А также кое о чем просто умалчивать. Не все на свете можно просто так взять и вставить в книжку…
Стоит отвернуться на десять секунд - и он уже либо лезет в огонь, вываливается в окно или совокупляется с розеткой в углу (рост у него для этого как раз подходящий, надо лишь чуть-чуть согнуть колени). Хаос, царящий в его голове, имеет выраженный сексуальный характер, в этом не приходится сомневаться. Входя в детскую, его обычно застают либо с обеими руками, засунутыми в подгузник, либо валяющимся за специально укрепленными прутьями своего манежа и роняющим похотливые слюни над рекламой купальников в журнале, который ему сунула какая-нибудь из нянечек. Бутылочку свою он сосет не хуже, чем самая дорогая в Лас-Вегасе девочка по вызову, чем секс-дива с чудовищной почасовой оплатой. Да-да, именно так все и обстоит. Похоже, что Мармадюк уже всерьез обдумывает карьеру на поприще детской порнографии. Словно он знает, что она существует и что он сумеет слупить на ней неплохие бабки, притом по-быстрому. Естественно, что он - сущее наказание для прислуги, для любой женщины, оказывающейся в пределах его досягаемости. Он постоянно норовит засунуть руку - под рубашку ночной сиделке, или по-хозяйски повелительный язык - в ухо дневной нянечке.
Не подумал бы, что Лиззибу окажется в его вкусе, но он так и набрасывается на нее, буквально не давая проходу.
Теперь мы с Инкарнацией - друзья не-разлей-вода. Отныне у нас нет решительно никаких трудностей в общении.
- Знаете, жить одной, - сказала она мне сегодня, - это так хорошо, что даже замечательно… - Дело здесь вот в чем: царственная моя Инкарнация живет одна. Муж у нее умер. Оба сына уже взрослые. Живут они в Канаде. Она приехала сюда. Они уехали туда. - Столько преимуществ! Когда живешь одна, то делаешь все, что захочешь и когда захочешь. Не когда захочет кто-то. Когда захочешь ты.
- Точно, Инкарнация.
- Хочешь искупаться. Купаешься. Хочешь поесть. Ешь. И тебе не надо ждать чьих-то указаний. Все - на твое усмотрение. Скажем, ты сонная, хочешь лечь в кровать. Идешь и ложишься. Никого не спрашивая. Хочешь посмотреть телевизор. Ради бога! Берешь и смотришь. Твое дело. Хочешь чашечку кофе. Вот тебе кофе. Хочешь прибраться на кухне. Прибираешься на кухне. Ты, может, хочешь послушать радио. Ты слушаешь радио.
Да, и так далее, о любом виде деятельности, какой только вам вздумается назвать… Но через двадцать минут, в течение которых мы перечисляем светлые стороны жизни в одиночестве, двадцать же минут уходят у нас на обсуждение теневых ее сторон, вроде того, что рядом никогда никого не бывает, и проч.
Письмо от Марка Эспри.
Он упоминает о не дающем ему покоя желании заскочить на несколько денечков в Лондон, где-то в следующем месяце. Ссылаясь на восхитительные удобства "Конкорда", высказывает предположение, что не менее удобным, а вдобавок еще и восхитительно симметричным, явилось бы мое согласие вернуться на те же несколько дней в свою квартиру в Нью-Йорке - каковой, по его словам, он пользуется не очень-то часто. Засим следуют тонкие намеки на некую довольно-таки знаменитую дамочку, развлекать которую в апартаментах, снятых им в "Плазе", было бы с его стороны крайне опрометчиво.
Вполне уже овладев искусством совать нос в чужие дела, я тщательно изучил содержимое ящиков письменного стола Марка Эспри. Они тоже полны разного рода трофеев, но только не для публичного обозрения. Товарец из тех, что держат под прилавком. Порнографические любовные письма, пряди волос (как с голов, так и с лобков), всякие выпендрежные фотки. Средний ящик, необычайно глубокий, крепко-накрепко заперт. В нем, может быть, хранится какая-нибудь девушка - вся, целиком…
Я даже просмотрел кое-какие из его пьес. Они отвратны. Слащавые любовные историйки, и непременно - из глубины веков. Действие, скажем, "Кубка" разворачивается во времена короля Артура. Все это мило-премило, но - не очень. Не ахти. Я не понимаю. Он - из тех парней, которые, подняв однажды ужасный шум, затем непрерывно награждаются, и этого уже ничем нельзя остановить; совсем как Барри Мэнилоу.
И еще. Гложет меня одна нестерпимая мысль. Я заново просматривал дневники Николь Сикс. Своих дружков она обозначает инициалами: Г. Р., который всегда был паинькой. Ч. Х., славно обобранный. Н. В. с его поползновениями на самоубийство. Х. Б., совершенно опустившийся после развода с женой. Т. Д. и А. П., оба подсевшие на стакан. И. Дж., умотавший в Новую Зеландию. Б. К., который, по всей видимости, взял да и вступил в Иностранный Легион. Бедняга П. С., сыгравший в ящик.
Единственный, к которому она возвращалась вновь и вновь, единственный, кто отчасти - и чуть ли не наполовину! - достигал ее уровня, "единственный, ради кого я готова была делать глупости", самый обаятельный, самый жестокий, самый искусный в постели (с огромным отрывом ото всех прочих)… обозначается литерами М. Э.! Обитает в Западном Лондоне. Связан с театром.
Я отнюдь не схожу с ума по Николь Сикс. Так почему же эта мысль убивает меня?
Итак, это произошло. Звонок от Мисси Хартер - или, если быть точным, от Джэнит Слотник.
- Алло? Джэнит Слотник? Ассистентка Мисси Хартер?
- Да, сэр. Знаете, у нас в "Хорниг Ультрасон" сегодня такой переполох!
- В самом деле?
- Знаете, мы платим за это огромные деньги!
- Серьезно?
- Ммм… Это новая книга об убийстве Джона Леннина!
Не стану я записывать всю эту мутотень, что она наплела мне об убийстве Джона Леннона. Как все это было "устроено" КГБ и тому подобную бредятину. Наконец она добралась до дела:
- Мисс Хартир просила меня позвонить вам - насчет вашего проекта.
- Почему - проекта, мисс Слотник? Ведь то был план-конспект… Как вы его восприняли?
- Мы разочарованы, сэр.
При этих ее словах трубка выскользнула у меня из рук, словно мокрый обмылок.
- …согласна, что начало написано сильно. И развязка хороша.
- Что? Заключение?
- Что нас тревожит, так это середина. Что там происходит?
- Откуда же мне знать? Я имею в виду, что не могу вам всего рассказать, пока всего не напишу. Роман, мисс Слотник, это путешествие. А как вам понравились первые три главы?
- Мы считаем, что это значительное достижение. Одно, сэр, нас беспокоит. Небольшой, знаете ли, налет литературщины.
- Литературщины? Господи, да вам надо бы… Извините. Прошу прощения, мисс Слотник.
- Сэр.
- Мне необходим аванс, мисс Слотник.
- Я пока не уверена, что мы готовы заключить с вами договор, сэр. В этом отношении наши с мисс Хартир точки зрения полностью совпадают.
Я униженно обещаю сделать все, что только они потребуют, соглашаюсь одно сократить, другое смягчить, третье переписать, все вместе взятое привести в порядок, пока наконец Джэнит весьма и весьма прохладно дает согласие ознакомиться с главами с четвертой по шестую.
- И еще нас не устраивают имена, сэр.
- Это не страшно. Я и так собирался их изменить.
Теперь мне изредка звонит Николь Сикс. Один звонок, два. Даже три. Обычно это случается поздно ночью: именно тогда она испытывает желание продолжить наши дебаты - или разработку плана военных действий - или обсуждение сценария. Она призывает меня к себе, и я всегда к ней являюсь.
Очевидно, что-то во мне ждет этого. Не так давно я спал по ночам как новорожденный: не мог оставаться с открытыми глазами более пяти минут подряд. Затем какое-то время сон мой походил на младенческий: я пробуждался дважды в час, весь залитый слезами. Но сейчас я действительно приближаюсь к вершине своих возможностей и скоро, наверное, уподоблюсь какому-нибудь меднолицему старцу-аскету в пещерах Ладака - или же Мармадюку: сон для меня станет чем-то совершенно безразличным. Поэтому, хоть и не без труда, полный ночных страхов и предвкушения усталости, которая затем последует, я встаю и отправляюсь к ней. Это моя работа.
Три ночи - или три зари? - тому назад, когда я засучивал рукава, собираясь приступить к девятой главе, она позвонила мне в половине третьего. Я тут же отправился к ней в "своем" авто. Состроив потешную мину, она приняла у меня пальто и шляпу. Была она полностью одета - платье из черного бархата - и распивала шампанское: я лицезрел одну из ее личных вечеринок. Я уселся и провел ладонью по лицу. Она спросила меня о самочувствии, и я ответил в том духе, что все хорошо.
- И все-таки, от чего вы умираете?
- Здесь все дело в синергизме.
Вот ведь какая у нас с нею взаимозависимость! Мы не говорим, мы не могли бы говорить ни с кем другим так, как говорим друг с другом. А вот ей я могу сказать обо всем, не пряча взгляда. Сказать даже об этом…
- Та-ак… - задумчиво протянула она. - Заразное заболевание? Нет. Наследственное или приобретенное? Наследственное.
- Незаразное, точно, - сказал я. - Но, возможно, приобретенное. Радиогенное, естественно. Точно сказать никто из врачей не может. Совершенно необычный случай. Хотите, расскажу? Это займет минут десять.
- Да-да, пожалуйста. Мне это, знаете ли, очень интересно.
- Лондонские Поля… - начал я.
Она знала о некоторых отдельных ветвях, но, конечно, не могла предполагать о том, что я находился в самом центре всего пучка. И ей это на самом деле интересно. Она знакома с этим. В какой-то момент она сказала: "Погодите. Значит, ваш отец работал в то время для бляди". - "Простите?" - "БЛЯДИ. Британской Лаборатории ЯДерных Исследований. Так уж ее называют". - "Точно. Я и забыл". А позже она вставила примерно вот такое замечание: "И в плутониевой металлургии. В этой области британцы тогда тоже отставали". Она непрерывно курила, всякий раз сужая глаза при затяжке. Я отметил еще одну отличительную особенность ее лица: оно всегда выгодно освещено.
- Вы сильно выросли в моих глазах, - сказала она, когда я наконец выговорился. - Стало быть, вы в какой-то мере находитесь в сердцевине всего этого. В какой-то мере вы и есть Кризис.
- Ну что вы! - скромно сказал я. - Я так не думаю. Я не Кризис. Я, скорее, Статус.
- Значит, вы знаете об Эноле Гей.
- Да. И о Малыше тоже.
Позже она показала мне свое "письмо", которое лежало у нее на столе, чтобы Гай мог его прочесть.
- Профессора Барнс и Ноубл, - сказал я. - Не слишком ли рискованный выпад?
- Будет еще рискованнее, - сказала она. - Читайте дальше.
- "…портреты Саскии кисти Рембрандта - или, может, портреты Марты, писанные Боннаром, - то ли сами "проникнуты" интимным знанием, то ли отражают страстное желание художника "проникнуть" внутрь своей модели. Потому что избранная им линия всегда приводит к грубым спекуляциям. Сошлюсь на собственный опыт…"
- Переверните страницу.
- "…я в своей жизни позировала, пожалуй, дюжине художников - и с большинством из них спала. Смею утверждать, что это никак не воздействовало ни на меня, ни на них, ни на то, что возникало на холсте".
Я умолк и посмотрел на нее. Она пренебрежительно шевельнула плечом - мол, а ну и что?
- Но для чего вам этот совершенно не нужный риск? - сказал я. - Очень опрометчиво, ведь вы же для него девственница и все такое… И все-таки снимаю перед вами шляпу: удивительная уверенность! Вы попросту знали, что Гай не перевернет страницу, да?
- Берите выше. Видите ли, для него допустимо только пассивное любопытство. Он не отворачивается от того, что видит, но считает недостойным хоть сколько-нибудь приблизиться, внимательнее вглядеться или вслушаться. По правде сказать, я вообще не ожидала, что он осмелится прочесть хоть словечко.
- Самонадеянно, Николь. Поменьше гордыни: Гай вполне способен преподносить сюрпризы, в особенности если дело касается вас. Видели бы вы его на том матче! Настоящий лев. А я едва не умер от страха. Хотя теперь полагаю, что неправильно воспринимал происходящее. Не было там реальной угрозы, а если и была, то не для нас. Эти парни… Они не собирались причинять нам какой-либо вред. Учудить какую-нибудь дикость над самими собой, вот чего они хотели. Вы зеваете, я вижу. Уже поздно. Но не будьте столь высокомерны по отношению к дротикам. Они во всем этом занимают немаловажное место.
Она вновь зевнула, еще шире, чем в первый раз, и моему взору предстали ее округлые задние зубы.
- Потому-то я и охладила Гая. Приморозила его, чтобы сосредоточиться на Ките… Да поможет мне бог.
Я снова взял в руки письмо.
- Вы позволите мне это забрать? - Она кивнула. - Николь, а как по-вашему, что мне во всей этой истории нужно?
- Точно не знаю, но полагаю, что вы что-то такое пишете.
- И вы не против?
- На этой-то стадии? Нет, нисколько. Более того, я это полностью одобряю. Сказать вам, чего жаждут женщины? Они, все без исключения, жаждут попасть во что-нибудь этакое. Чем бы оно ни было. Да, конечно, каждая женщина, глядя на остальных, хочет, чтобы у нее были груди побольше, загар покруче - всякое такое. Да чтобы в постели другие не могли с нею сравниться… Но, помимо этого, каждая из них хочет стать участницей некоего действа. Все жаждут в него попасть. Все хотят оказаться внутри него. Каждая жаждет стать главной сучкой в какой-нибудь книге.
Да… разве я не тот рассказчик, на которого можно положиться?!
Наконец-то доковылял до Куинзуэй, купил "Триб".
Две передовицы. Первая целиком посвящена Вере, Первой леди. Собственно, это на удивление полный отчет обо всей ее недавней деятельности. Поначалу я был озадачен, но потом вспомнил, что летом там было проскользнули какие-то слушки насчет ее здоровья. Можно предположить, что вся эта фанаберия касательно того, что она работает в хосписе, хлопочет о смене убранства Белого дома и вдохновляет очередной крестовый поход против порнографии, является не чем иным, как вежливым опровержением. И нацелено оно на восстановление доверия. Все знают, как безгранично любит Президент свою жену. Этот выпуск - часть его избирательной кампании.
Вторая передовица тоже оказалась шарадой. Советская экономика - вот ее тема. Множество обрывочных сведений о том, как воспринимают новшества простые люди: как они коснулись Юрия из Киева, что об этом думает Виктор из Минска. Мне пришлось прочесть этот опус дважды, прежде чем я понял, о чем в нем, собственно, говорится. В Советском Союзе введена семидневная рабочая неделя.
Разношерстные заметки на обороте: о перепадах солнечной активности, недостатке финансирования университетов, Израиле, Мустике и об утеплении летних домов. Два обширных материала: тарифы на зерно и медицинское обслуживание.
На Куинзуэй я столкнулся с той же самой городской сумасшедшей, которую частенько видел там десять лет назад. Все еще на ногах! Господи, вот это силища! По-прежнему спорит сама с собой (и аргументы все те же). По-прежнему спорит с собственной грудью. Вынимает ее - и давай спорить…
Нет, у этой бездомной попрошайки нет и не будет рассказчика, на которого можно положиться. Рассказчики большинства людей, которых можно увидеть на улицах, не вызывают доверия.
Наблюдая за детьми в парке, когда хожу туда с Ким, и пытаясь объяснить себе причины детской веселости, я вдруг сделал открытие: собственную крохотность они находят чрезвычайно забавной. Они любят, чтобы за ними гонялись, и убегают, радостно вереща и хихикая, потому что знают: тот, кто больше их, непременно их поймает - рано или поздно.
Я понимаю, что они чувствуют, хотя сам-то, конечно, не нахожу ничего веселого в том, что нечто неизмеримо большее несется за мною вслед огромными шажищами и вот-вот с легкостью меня схватит.
Глава 10. Домашняя библиотека Кита Таланта
Кит нажал на клавишу "Пауза" и достал из кармана пиджака книгу, что дала ему Николь. Взвесив ее в руке и оценивающе осмотрев с разных сторон, он, чуть слышно пришептывая, прочел: "ОН был сыном бродяги - но жил и любил, словно лорд. ОНА была дочерью высшего света - и он ее свел в могилу". Кит прокашлялся и продолжил: "История неруко… неурко… неукротимой страсти Хитклиффа к сестре, которой у него никогда не было". Он читал еще какое-то время, мучительно искривляя губы и сильно морща лоб. Затем прервался, уставился куда-то в потолок и подумал: "Китклифф!.. Низкого происхождения, он быстро добился всего. Женатый на Кэтлин, у пташек отказа не знал. Немало ходил он налево, одна среди всех выделялась. Богата и благовоспитанна, по Китклиффу сохла она. И вот день настал, и в постели они оказались вдвоем. Со страстью неукротимой…" Он взглянул на лицевую сторону обложки, встал и присоединил подарок Николь к другим книгам своей библиотеки.