Потому как дротик, маленький снаряд из пластика и вольфрама, подчиняясь гравитации, благополучно устремился к центру земли. Его стремительное продвижение прервала левая ступня Кита, защищенная лишь истертым верхом дешевой кроссовки - этакой паутинкой. В месте попадания, в центре, так сказать, мишени, выступило пятнышко крови. Но в тот день в "Черном Кресте" был еще один лучник, еще один дартист - возможно, тот улыбающийся putto, что притаился в росписи пинбольного стола среди синдбадов и сирен, гоблинов и джиннов. Тигриный Глаз! Увидев ее зеленые глаза и оценив ширину рта, Гай ухватился за края устройства - то ли чтобы успокоиться, то ли чтобы не упасть. Шарик скатился в желоб. Воцарилась тишина.
Прочистив горло, она обратилась к Годфри, бармену, и тот в сомнении покачал головой.
Когда она повернулась, чтобы уйти, рядом с ней оказался Кит - он кое-как приковылял к стойке, неся на лице свою не вызывающую доверия улыбку. Гай смотрел на него с удивлением. Кит сказал:
- Ничего страшного. Просто, милочка, здесь французских сигарет не бывает. Вообще никогда. Ну так и что же? Карлайл!
Тотчас появился черный паренек, тяжело дышащий и торжествующий, как будто успел уже выполнить свое поручение. Кит сказал ему, что требуется, сунул смятую пятерку, а затем, повернувшись к Николь, окинул ее оценивающим взглядом. Смерть в "Черном Кресте" была не в новинку, вести о чьей-нибудь смерти являлись сюда каждый день, она была штукой обыденной и заурядной, такой, о каких говорят: за грош десяток; но чтобы она явилась вот сюда вот так, в траурном одеянии, в шляпке, под вуалью?.. Кит искал какие-нибудь приличествующие случаю слова - искал их и в уме, и, казалось, во рту. В конце концов он проговорил:
- Утрата, я вижу. Год, налей-ка ей бренди. Не помешает. Надеюсь, не кто-то из родни?
- Нет, не из родни.
- А как зовут тебя, лапушка?
Она ему сказала. Кит не мог поверить своим ушам, не мог поверить своей удаче.
- Секс!
- С-и-кс. Моя фамилия - Сикс.
- Ах, Сикс! Ладно, Ники, не вешай носа. У нас тут всякий народ бывает. Эй, ваше благородие! Гай…
И вот Гай вошел в ее силовое поле. С превеликим удовольствием отметил он линию темного пушка над ее верхней губой. Подобных женщин можно иногда увидеть в барах театров и концертных залов, в некоторых ресторанах, в самолетах. В "Черном Кресте" таких до сих пор никто не видел. Она тоже выглядела так, словно в любое мгновение могла потерять сознание.
- Рад познакомиться, - сказал он (видя боковым зрением, что Кит неспешно кивает) и протянул руку по направлению к черной перчатке. - Гай Клинч.
Он надеялся, что в пальцы его ударит электрический ток узнавания, но ощутил только гладкую мягкость да некоторую влажность, которую, возможно, оставило пожатие еще чьей-то руки. Малыш Карлайл вихрем ворвался в двери паба.
- Я должна заплатить, вы уж позвольте, - сказала она, стягивая перчатку. Все ногти на руке, что сражалась теперь с целлофаном, были обгрызены.
- Да ладно, я угощаю, - сказал Кит.
- Полагаю, - сказал Гай, - полагаю, это что-то вроде поминок.
- Не кто-то из родни? - спросил Кит.
- Просто женщина, у которой я когда-то работала.
- Молодая?
- Нет-нет.
- Все равно. Это делает тебе честь, - продолжал Кит. - Всегда надо выказывать уважение. Даже если это просто какая-то старая перечница. Все там будем.
Они продолжали разговаривать. Яростно коря себя самого, Гай купил еще выпивки. Кит говорил что-то, наклоняясь вперед со сложенными лодочкой ладонями, чтобы дать Николь прикурить вторую сигарету. Но вскоре все закончилось или прервалось; она опустила вуаль и сказала:
- Благодарю вас. Вы были очень любезны. До свиданья.
Гай смотрел ей вслед, и Кит тоже: нежный изгиб лодыжек, крутизна и откровенность бедер; и эта вогнутость в узкой черной юбке, так много говорящая о том, что под нею скрыто.
- Что-то из ряда вон выходящее, - сказал Гай.
- Да, хороша штучка, - сказал Кит, вытирая рот тыльной стороной ладони (потому что он тоже уходил).
- Ты ведь не…
Кит предостерегающе обернулся. Взгляд его упал на руку, на руку Гая (их первое соприкосновение), которая слегка удерживала его за предплечье. Рука ослабела и разжалась.
- Да ну, Кит, - сказал Гай с бледной улыбкой. - Она ведь только что с похорон.
Кит оглядел его с головы до ног.
- Жизнь продолжается, так ведь? - сказал он со всей своей обычной жизнерадостностью. Он одернул свою ветровку и мужественно фыркнул. - Мечтаю об этом, - сказал он, как бы обращаясь к улице, клокотавшей снаружи. - Заклинаю об этом. Молюсь об этом.
Кит толкнул черные двери паба и вышел. Гай мгновение поколебался, - мгновение, которое отметил весь паб, - а затем последовал за ним.
Вечером, без четверти девять, в доме на Лэнсдаун-креснт, лишь несколько минут назад завершив суточное "сидение" с Мармадюком, Гай сидел на втором диване во второй гостиной с редко случающейся второй выпивкой в руках и думал: "Как я когда-нибудь узнаю хоть что-то, укрывшись в этом тепле, в этой невесомости, под этой непроницаемой скорлупой? Я хочу чувствовать то же, что чувствует прыгун с трамплина, когда снова соприкасается с землей, снова чувствует силу тяжести. Коснуться земли всем своим весом - просто коснуться. Господи, подвергни нас риску, убери все подстилки и сетки, оставь нас без крыши над головой".
Я видел, как они вышли.
Кит вышел из "Черного креста" вслед за Николь. Гай последовал за Китом.
Бога молил бы, чтобы я тогда поспешил за Гаем, но то были самые первые дни, и я еще толком не вник в суть дела.
Вокруг меня ткется многообещающая канва событий. Каждые два дня я могу писать по главе, даже при всей той полевой работе, которую приходится выполнять, выходя из дому. Теперь я занимаюсь ею каждый третий день, и мой блокнот заставляет меня содрогаться и радоваться. Я пишу. Я - писатель… Возможно, для того, чтобы отодвинуть от себя смутно вырисовывающуюся надо мною и застящую мне свет громаду сочинений Марка Эспри, я положил на стол две мои предыдущих публикации. "Мемуары слушателя". "По секрету". Автор - Самсон Янг. Это я. Да, это ты. Высоко ценимый стилист у себя на родине, в Америке. Мои мемуары, мою журналистику отмечают за их честность, за их правдивость. Я не из тех неуравновешенных типов, которых ловят на всякого рода выдумках. Ловят на том, что они выдают желаемое за действительное. Я, конечно, могу кое-что приукрасить, могу позволить себе какие-то вольности. Но выдумывание обыденных жизненных фактов (к примеру) лежит далеко за пределом моих возможностей.
Почему? Мне кажется, это каким-то образом может быть связано с тем, что изначально я был таким хорошим парнем. Так оно или нет, а действительность сейчас ведет себя безупречно, и никто не узнает, что я выступаю здесь лишь как летописец.
Я так взведен, так взвинчен после первых трех глав, что, пожалуй, не стану посылать их ни по федеральной экспресс-почте, ни даже по интернет-факсу в "Хорниг Ультрасон", для Мисси Хартер. Можно обратиться и к другим. Издатели регулярно спрашивают меня насчет моего первого романа. Издатели спят и видят мой первый роман. Я, собственно, тоже. Я старею, причем на удивление быстро. Конечно, Мисси Хартер всегда была самой настойчивой. Может, я все-таки ей напишу. Я нуждаюсь в ободрении. Я нуждаюсь в поддержке. Я нуждаюсь в деньгах.
Сегодня утром ко мне заходил Кит. Полагаю, он просто должен наметить меня мишенью для ограбления, потому что квартира так и кишит безделушками - ценными, но отнюдь не громоздкими.
Ему требовался видеомагнитофон. Естественно, у него самого видик есть, возможно, где-то у него припрятан их не один десяток. Но это, сказал он, нечто слегка необычное. И показал мне кассету в пластиковом футляре с изображением обнаженного мужского торса, нижняя треть которого была прикрыта разделяющимся надвое водопадом густых светлых волос, На ценнике значилось: 189,99 фунтов.
Фильм назывался "Скандинавские парни и безумные рты". Название оказалось точным - даже удачным. Я некоторое время посидел вместе с Китом, глядя, как пятеро мужчин средних лет, рассаженных вокруг стола, тараторят то ли по-датски, то ли по-шведски, то ли по-норвежски. Субтитров не было. Изредка можно было различить то или иное слово. "Радиотерапия". "Проблемы с мочеиспусканием".
- Где тут Перемотка? - угрюмо спросил Кит. Ему требовались клавиши Быстрой Перемотки Вперед и Поиска Картинок. Мы нашли Перемотку, но оказалось, что она не работает. Киту пришлось просмотреть все до конца - это, полагаю, была образовательная короткометражка об управлении лечебными учреждениями. Я удалился в кабинет. Когда вернулся, пятеро пожилых скандинавов все еще беседовали. Потом, после немногочисленных титров, фильм закончился.
- Ублюдок! - с выражением сказал Кит, уставившись в пол.
Чтобы взбодрить его (помимо прочих резонов), я обратился к Киту с просьбой дать мне несколько уроков по метанию дротиков. Цену он заломил немалую.
Мне тоже требуется Быстрая Перемотка Вперед. Но я вынужден предоставить событиям происходить с той скоростью, которую устанавливает она. В четвертой главе я смогу восполнить ущерб откровениями Кита о его половой жизни (порочными, подробными и нескончаемыми), которые на данной стадии дороже золота.
Раскрутить Гая Клинча, расколоть его, выудить у него все, что только возможно, не составило никакого труда. Прямо-таки стыдно было брать у него деньги. Опять же, здесь всякий был бы обречен на успех…
Зная, что Кит будет где-нибудь в другом месте (ибо он занят кидняком; пожилая вдова - тоже превосходный материал), я застолбил себе место в "Черном Кресте", надеясь, что туда явится Гай. Впервые заметил я шутейную надпись за стойкой: "У НАС НЕ МАТЕРЯТСЯ, МАТЬ ВАШУ ТАК!" А что сказать насчет этого ковра?.. На кой черт кому-то понадобился ковер в подобном заведении? Я заказал апельсиновый сок. Один из черных парней - он называет себя Шекспиром - глядел на меня то ли с приязнью, то ли с презрением. Шекспир, хотя и ненамного, отстает в преуспевании от остальных черных братьев, что бывают в "Кресте". Пальто бродяги, разбитые башмаки, в жизни не мытые косички-дреды. Он местный шаман: у него религиозная миссия. Волосы у него - что твой лук в бхаджи.
- Что, мужик, пытаешься выгадать? - медлительно спросил он меня. Ему, по правде говоря, пришлось повторить это раз пять, прежде чем до меня дошло, о чем он, собственно. При этом на его смоленом лице не появилось ни малейшего признака нетерпения.
- Да я не пью, - заверил его я.
Это привело его в замешательство. Естественно, ведь воздержание от спиртных напитков, которому придается столь высокое значение в Америке, здесь никогда не воспринималось иначе как причуда.
- Честно, - добавил я. - Ведь я еврей…
Просто потрясно - сказать этакое в баре, полном черных! Попробуй-ка произнести это в Чикаго или Питсбурге. Попробуй-ка сказать это в Детройте.
- Мы помногу не пьем.
Постепенно, как будто бы кто-то поворачивал верньер, глаза Шекспира наполнились удовольствием - глаза, которые, казалось мне, были по крайней мере такими же малярийными и налитыми кровью, как мои собственные. Одно из затруднений, порождаемых моим состоянием: хоть оно и поощряет к спокойной жизни и благоразумным повадкам (или подталкивает к ним), из-за него я похож на Калигулу на исходе очень тяжелого года. Вид мой намекает на все эти виноградные грозди, рабынь и прочее; на прихотливые истязания и искусные пытки…
- Это, мужик, все в глазах, - сказал Шекспир. - Все в глазах.
И тут вошел он, Гай, - пышная грива светлых волос, долгополый плащ. Я проследил за тем, как он взял выпивку и устроился за пинбольным столом. Меня, хоть я и оставался вполне сдержан, просто восхищало то, насколько прозрачны все его помыслы, все душевные движения. Трепетная, вздрагивающая прозрачность! Затем я бочком подошел к нему, положил на стекло монетку (таков этикет, принятый в пинболе) и сказал:
- Давайте сыграем на пару.
В его лице: всплеск обыденного ужаса, затем открытость, затем удовольствие. Мое умение играть произвело на него впечатление: бесшумная пятерка, двойной щелчок, остановка на выступе и тому подобное. Так или иначе, а мы были почти что приятелями, поскольку оба грелись в лучах Китова покровительства. Кроме того, он был в совершенном отчаянии, как и многие из нас в эти дни. В современном городе, если человеку нечем заняться (и если он не разорен и не выброшен на улицу), трудно ожидать от него беззаботности. Мы вышли наружу вместе и немного прошлись по Портобелло-роуд, а потом - ну не прелесть ли эти англичане! - он пригласил меня к себе на чай.
Оказавшись внутри его огромного дома, я обнаружил дальнейшие пути для вторжения. Мне открылись береговые плацдармы и предмостные укрепления. Всполошенную его женушку Хоуп я вскорости нейтрализовал; я, возможно, поначалу представлялся ей куском дерьма, который Гай притащил домой из паба (на подошве своего башмака), но стоило нам немного поговорить о том, о сем, стоило обнаружить общих знакомых с Манхэттена, как она пришла в чувство. Я познакомился с ее младшей сестрой, Лиззибу, и присмотрелся к ней на предмет возможного содействия. Но, возможно, данное предположение с моей стороны несколько поспешно: она похожа на утку, не молода, и на лице у нее бессмысленное выражение, весьма и весьма многообещающее. Что до их приходящей служанки, Оксилиадоры, то тут я вообще не мешкал, сразу же ее наняв…
Мне в некотором роде ненавистно говорить об этом, но ключом ко всему был Марк Эспри. Все буквально наэлектризовались, стоило мне обмолвиться о том, что я имею отношение к этому великому человеку. Хоуп и Лиззибу видели самый последний его шедевр, поставленный на Уэст-Энде, "Кубок", который Эспри даже и сейчас сопровождает на Бродвее. Я скучно поинтересовался у Лиззибу, как он ей понравился, и та сказала:
- Да я просто-напросто плакала! Так оно и есть, плакала целых два раза.
Гай не был знаком с трудами Эспри, но сказал, обращаясь как бы к самому себе, в изумлении:
- Быть писателем! Просто сидеть за столом и делать то, что ты делаешь.
Я подавил настоятельное желание упомянуть и о своих двух книгах (ни одна из которых не нашла себе английского издателя. Впиши это в свои убытки. Да, это все еще ранит. Все еще неистово жжет).
Итак… одному писаке-неудачнику, как правило, встречается другой. Когда мы остались в кухне одни, Гай спросил меня, чем я занимаюсь, и я ему рассказал, всячески подчеркивая свои связи с различными литературными журналами и от начала до конца выдумав себе должность литературного консультанта, в каковой я якобы подвизаюсь в "Хорниг Ультрасон". Я могу сочинять - могу лгать. Почему же тогда я не могу сочинять?
- В самом деле? - сказал Гай. - Очень интересно.
Я направил на него что-то вроде волны внушения; собственно, я потирал под столом большим и указательным пальцами, когда он проговорил:
- Я тоже написал пару вещиц…
- Серьезно?
- Пару рассказиков. Вообще-то, это развернутые путевые заметки.
- Я был бы счастлив взглянуть на них, Гай. Безусловно.
- Да в них ничего особенного нет.
- Предоставьте мне судить об этом самому.
- Боюсь, они носят довольно-таки автобиографичный характер.
- Ах, это, - сказал я. - Это не беда. Насчет этого не беспокойтесь. А вот как насчет вчерашних дел… Кит отправился вслед за той девушкой?
- Да, - мгновенно ответил Гай. Мгновенно, ибо Николь уже захватила его мысли. А еще потому, что любовь передается со скоростью света. - Ничего такого не было. Он просто с ней поговорил.
- А мне Кит говорил другое, - сказал я.
- Что он сказал?
- Да это неважно, что он сказал. Гай, Кит любит приврать… Ну и что с того?
Чуть позже я на него посмотрел. Господи!
Я вроде вампира. Не могу войти, пока меня не попросят переступить через порог. Зато переступив, завязаю там без зазрения совести.
И возвращаюсь, когда мне только заблагорассудится.
Итак, теперь здесь возникла симметрия, которая не может не радовать. Все три персонажа предоставили мне что-то написанное ими. Буклет Кита, дневники Николь, сочинения Гая. Вещи, возникшие по разным причинам: один стремился к обогащению, вторая - к общению с собою, третий - к самовыражению. Одно было предложено добровольно, другое - брошено на произвол судьбы, третье - добыто льстивыми увещеваниями.
Документальные свидетельства… Не это ли пишу и я сам? Не документальное ли повествование? Что же до художественного таланта, до расцвечивания жизни своим воображением, то здесь победа за Николь. Она пишет лучше нас всех.
Мне надо попасть в их дома. Кит здесь будет юлить - как и в любой другой области. Вероятно, он - причем не без основания - стыдится своего жилища. У него, должно быть, существует насчет этого определенное правило - у Кита, с его упрямством, с его замысловатыми манерами, с его криминальным кодексом чести, с его неистовством и слезливой преданностью клану… Да, Кит, конечно же, станет юлить.
Насчет той, что обречена на убийство, у меня имеется смелый замысел. Это станет правдивым ходом, ведь я и сам должен получить правду. Гай в достаточной мере достоин доверия; нужно лишь делать поправку на его мечтательно завышенные оценки, на его выборочную слепоту. Но вот Кит - лгун, и все, что он мне скажет, мне придется проверять и дважды, и трижды. Мне нужна правда. Добиваться чего-то меньшего, чем правда, просто нет времени.
Мне надо проникнуть в их дома. Мне надо проникнуть в их головы. Мне надо проникнуть еще глубже - о да, как можно глубже.
Все мы знали погожие и ненастные дни, и это давало нам почувствовать, что значит жить на этой планете. Но недавние потрясения завели дело дальше. Они заставили нас почувствовать, что такое жить в солнечной системе, в галактике. Заставили нас почувствовать - и я с трудом удерживаю тошноту, когда пишу эти слова, - что значит жить во вселенной.
Особенно эти ветры. Они прорываются через этот город, они прорываются через весь этот остров - и как бы размягчают его, готовя к неизмеримо большему насилию. На прошлой неделе ветры убили девятнадцать человек - и тридцать три миллиона деревьев.
И сейчас, в сумерках, деревья за моим окном встряхивают кронами, как давным-давно в пульсирующем свете ночной жизни трясли своими шевелюрами танцоры диско.